Николай Тихонов: «Где я оставил лучшего себя…»

Стихи разных лет

Крупнейший поэт эпохи войн и революций, Николай Тихонов (1896—1979) вошёл в литературу буквально «с первых строк»: стоило ему выпустить первую книгу «Орда», а затем и «Брагу» (обе — 1922), как об их авторе, вчерашнем гусаре (на Первой мировой) и красноармейце (на Гражданской), заговорили в самых разных кругах, в радиусе имён, мировоззрений и расстояний — от Гумилёва до Горького, от Эренбурга до Пастернака, от Клюева до Адамовича…

Разумеется, такая лёгкость в завоёвывании известности и авторитета среди именитых коллег зависела не только от таланта и попадания «в струю» времени, но и во многом — от требовательности к самому себе, строгости отбора собственных стихотворений. По свидетельству очевидца, Николай Семёнович годы спустя признавался: «Это были тридцать-сорок из — нисколько не преувеличиваю! — из шестисот…»

Природная, глубинная революционность Тихонова не имела ничего общего с агиткой «а-ля ЛЕФ» (равно как и с продолжением славных «традиций» Демьяна Бедного) с одной стороны, а с другой — с дурно понятой романтикой, уводящей от суровой и страшной действительности в сторону одних возвышенных обобщений и восклицаний. Потому-то имя Тихонова на поверку не слишком органично смотрится как в одном ряду с Маяковским, Асеевым, Кирсановым, так и — со Светловым, Багрицким и даже Гумилёвым. Последнего на протяжении многих лет методично и настойчиво записывают в учителя и предтечи сперва Тихонову, а затем едва ли не всей раннесоветской поэзии в целом. Такое размашистое преувеличение (особенно очевидное на фоне постоянного принижения поэтов, пришедших вслед за Гумилёвым, и Тихонова в первую очередь) явилось своего рода ответной реакцией на многолетнее замалчивание автора «Романтических цветов» и «Огненного столпа», вычеркнутого из литературы на полвека с лишним. Но сегодня мы наблюдаем пусть и менее агрессивное и радикальное, но по сути такое же тотальное замалчивание поэзии советских лет, когда переиздания даже лучших поэтов той эпохи не появляются десятилетиями, упоминания их имён сведены до минимума, стихи их вычеркнуты из всех программ, многих антологий и хрестоматий и т.д. и т.п. На примере Николая Тихонова всё это, увы, более чем хорошо видно. Два сборника не печатавшихся ранее стихов, изданные в начале-середине «нулевых» («Перекрёсток утопий» (2002), «Из могилы стола» (2005), — вот и все тихоновские издания нового века.

Сегодня известно, что многие стихи из тех не печатавшихся «шестисот» были также значительны и важны для понимания поэта — наряду со ставшими хрестоматийными стихотворениями «Орды» и «Браги». «Праздничный, весёлый, бесноватый» поэт без натуги осмыслял выпавшее на его долю время, постигая науку «весла и винтовки» — страшную науку отливания гвоздей из людей:

Жизнь учила веслом и винтовкой,
Крепким ветром, по плечам моим
Узловатой хлестала верёвкой,
Чтобы стал я спокойным и ловким,
Как железные гвозди, простым.

В это же время в стихах появляется более прямое и болящее высказывание — ни разу не прозвучавшее со страниц прижизненных изданий:

Тело бросили в долгий гон,
Но нельзя же годами в бреду
Вместе с кожей срезать погон
Иль на лбу вырезать звезду…

Однако не будем побивать одни стихи другими, как это было принято делать в последние тридцать лет — когда с одной стороны хотели «потопить» советских поэтов, приводя в качестве аргументов то отдельные строки, то подписи (или — отсутствие оных) под письмами, то речи на выступлениях, а с другой — отстаивали вчерашних классиков и кумиров, находя в их архивах стихи, не печатавшиеся в СССР, и уже самим фактом этого непечатания как бы возвышавшиеся над остальными…

Сегодня, когда страсти поулеглись с обеих сторон, уже можно спокойно констатировать: глыбы советской поэзии так или иначе переходят в новое столетие — пусть с трудом, пусть даже и теряя по пути тома собраний своих сочинений, сотни и тысячи строк, когда-то щедро оплачиваемых государством… Нам остаётся только протянуть им руку, помочь обосноваться в новом столетии — лучшим из того, что ими создано. Понимая при этом горькую неизбежность лихого прогноза, сделанного в середине минувшего века Николаем Глазковым: «И, вероятно, через сотню лет/Из ста один останется поэт». Сколько тысяч членов Союза писателей СССР населяли отечественную периодику, сколько из них писали в рифму — и ныне справедливо забыты. Но есть риск выплеснуть с водой ребёнка, если предать забвению и поэтов, без творчества которых непредставим живой организм поэзии XX века. Известная строчка Багрицкого лучше всевозможных «советских» и «антисоветских» — равно идеологизированных — иерархий обозначила первый ряд (хотя бы часть его) своего времени: «Тихонов, Сельвинский, Пастернак». И если из этого ряда выкинуть первые два имени, не станет не только строки — непоправимо исказится объективная картина русской поэзии первой половины прошлого века.

*

Начиная с 1910-х годов множество стихотворений откладывалось поэтом в «могилу стола» — так Тихонов называл свой «секретный» архив, читать стихи из которого обычно отказывался даже в ответ на просьбы друзей. В начале нового столетия заживо захоронённые стихи были извлечены из «могилы» и явлены читателю. Изменилось ли в основной массе своей отношение к Тихонову — к этому «чиновнику», «лауреату», «официальному писателю» (беру ярлыки навскидку из целого ряда их — налепленных новыми временами на имя поэта) — после издания упомянутых сборников? Да и можно ли противопоставить 2 000 экземпляров (а таков совокупный тираж двух книг) доброму миллиону советских изданий?..

«Так, может быть, и не было двух разных поэтов, — задавался вопросом критик В. Огнев в статье «Старый новый Тихонов», — а был один — честный, порядочный человек, одержимый одной идеей, но искавший путь к свободе вместе со своим поколением — поколением Революции?..»

Всё так, нужно лишь увидеть человека, поэтическую личность, полнее и богаче всего раскрывающуюся вовсе не в «чеканных балладах о долге и подвиге» (которые, казалось, заслонили своим блеском весь массив созданного поэтом), — но в первую очередь в лирике, в прерывистои дыхании её ритмов, в причудливых образах и выстраданно-беспощадных признаниях.

В этой подборке собраны стихи 1913—1940 гг., как широко известные, многажды перепечатывавшиеся в тихоновских книгах, различных сборниках и антологиях, так и стихотворения, единожды мелькнувшие в периодике, откладываемые в «могилу стола». Собранные воедино, они хоть отчасти, бегло показывают истинное лицо поэта, горящую глубину его взгляда.

Тихоновские баллады — эпоха в русской поэзии. Однако читатели, ограничивающие своё знакомство с Тихоновым этой яркой, но далеко не исчерпывающей его творчество страницей, слышат поступь его стиха, ощущают звонкую силу слова, рельефную упругость формы — не заглядывая при этом поэту в глаза.

Хочется верить, что не за горами и первое подлинное «Избранное» Тихонова — где без всяких идеологических шор будет собрано лучшее из его поэтического наследия. Пора, чтобы этот крупный поэт вернул наконец подобающее его огромному дарованию место — вернул, а не занял, поскольку занял он его доброе столетие назад…

Николай Тихонов — как бы это ни прозвучало в контексте его же поздних стихов — воплотился как цельное поэтическое явление — большим поэтом большого времени. И цельное это явление включает в себя не только две первые легендарные книги, но и созданную ранее тетрадь Первой мировой — «Жизнь под звёздами» (1917), и последовавшие за «Брагой» сборники и циклы: «Поиски героя» (1927), «Юрга» (1930), «Стихи о Кахетии» (1935), «Тень друга» (1936), «Чудесная тревога» (1937), «Осенние прогулки» (1940). Органичным звеном в эту цепочку входят и стихи из «могилы стола» — как бы замыкая её наряду с немногочисленными удачами из поздних книг.

Константин Шакарян

* * *

Праздничный, весёлый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

Даже породниться с нею стоит,
Снова глину замешать огнём,
Каждое желание простое
Осветить неповторимым днём.

Так живу, а если жить устану,
И запросится душа в траву,
И глаза, не видя, в небо взглянут, —
Адвокатов рыжих позову.

Пусть найдут в законах трибуналов
Те параграфы и те года,
Что в земной дороге растоптала
Дней моих разгульная орда.

УТРО

В глазах ещё дымился сон,
И так рассеянно шатались ноги,
Как будто бы не шли они со мною,
А ещё спали на полу, в гостиной
Перед потухшей изразцовой печью.

И я сказал приятелю: «Смотри!»
Но может, не сказал, а только вспомнил,
Да и приятель сразу же пропал.
Река шипела утренним свинцом,
Подпрыгивая, кладь везли тележки,
Ползли в тумане длинные трамваи,
Мальчишки продавали папиросы.

И я купил, не знаю сам зачем.
Затем, быть может, чтоб с потухшей спичкой
Минуту можно было постоять,
Еще одну минуту у подъезда
Того большого пасмурного дома,
Где я оставил лучшего себя…

А может, это только показалось?

* * *

Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой солёной,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор — золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,
И рельсы груз проносит по привычке;
Пересчитай людей моей земли —
И сколько мёртвых встанет в перекличке.

Но всем торжественно пренебрежём.
Нож сломанный в работе не годится,
Но этим чёрным, сломанным ножом
Разрезаны бессмертные страницы.

* * *

Как легко на заре освежённое тело
Отдохнувшая лошадь несёт!
Простодушная кожа ноги одела,
И согрела мне водка рот.

Лошадиные уши мохнато лопочут
Да поскрипывает седло.
Одно стремя на палец другого короче,
А у ворона в пене крыло.

И за гриву хватает играющий ветер,
В камни вровень копытом звеня…
Вы поймёте ль, мои нерождённые дети,
Путь весёлый отцова коня?

* * *

Быть спокойной и терпеливой
Душу приучить не могу —
В каждом шаге ищет обрыва,
В каждом друге — рада врагу.

Душе возвращены лица,
Которым возврата нет.
Как зверь убитый, ложится
Она на забытый след.

Пускай — я буду послушным,
Если небо как воск в огне,
Но в звериной шкуре мне душно,
В человеческой — холодно мне.

РЫБАКИ

Напряглись вконец рыбачьи души,
И взлетел песок им до колена,
В брызгах, точно через соль и порох,
Волочат из океана город,
Сети тащат лестницы и стены.

На паркетах ло́снятся машины,
Люди шумны в тканях духовитых,
Кто видал затейнее корыто?
Только старший усмехнулся длинно:
«Рыбаку нужны волна да небо,
Отдадим-ка лишнее обратно».

Ухнул город в переплеск двукратный.

Гнал им в сети вечеровый ветер
Тучу тёплой краснобокой рыбы,
Посыпали рыбье сердце солью —
На камнях пекли её нескоро, —
И уснули зубы на рассвете.
А в полях всю ночь рыбачьи дети
Из камней сколачивали город.

Лёг посёлок перед их законом,
Как ладья под тучею бродячей, —
Город встал и порохом калёным
Пропечатал бороды рыбачьи.

Я рождён в береговой стоянке,
Когда парус выкрасили кровью,
Рыбу вбили в жестяные банки,
Мёртвым дали волны в изголовье.

Только в сердце и сумел сберечь я,
Как гудели сети в этот вечер,
Тёмные, как мудрость человечья.

* * *

У меня любимая книга есть,
У каждого есть своя.
Я её люблю как первую весть
O том, что я тоже — я.

И любимая книга — это лучший я сам,
Какого не видал и во сне,
Не в ней я читаю, доверяясь глазам,
Но она читает во мне.

Как она, в бледнокожаный сжат переплёт,
Как она, я потрёпан слегка.
И страниц, и глав моих точный счёт
Перепутала чья-то рука!

* * *

Я не труслив и я не болен.
Кричать? Но что мой слабый крик?
Тяжёлой медью колоколен
Раздавлен звонаря язык.

Так гулы дней — шаров чугунных —
На вывернутых мостовых
Сломали стих, порвали струны —
И только сердце громче их.

* * *

Потным штыком банку пробил,
Зажевали губы жёлтое сало,
Он себя и землю любил,
И ему показалось мало.

От моря до моря крестил дороги,
Жёлтое сало — как жёлтый сон,
А запаивал банку такой же двуногий,
Такой же не злой и рябой, как он.

Галдели бабы: зайди, пригожий!
Ворчали деды: погоди, погоди!
От моря до моря всё было то же,
Как ты ни пробуй, как ни ходи.

Язык по жестянке жадно бегал.
Не знает консервный заморский слуга,
Как можно любить эти комья снега,
Кривые цветы на колючих лугах.

А ударит буря или сабля положит, —
Покатится банка, за ней — голова.
Ну как рассказать, что всего дороже
Живая, впитавшая кровь трава.

* * *

Ещё в небе предутреннем и горбатом
Тучи горят в пустырях ночных.
Самой последней и злою платой
Я откупил силу рук твоих.

Люди легли, как к саням собаки,
В плотно захлёстнутые гужи, —
Если ты любишь землю во мраке
Больше, чем звёзды, — встань и скажи.

Песню наладим, как ладят шхуну,
Встретим сосну — улыбнись, пойму,
Песенным ветром на камни дуну —
И камни встанут по одному.

Отчего и на глине и на алмазе
Рука твоё имя всегда найдёт?
Ветка курчавая знает разве,
К солнцу какому она растёт?

* * *

Да, чужда мне, чужда Нева,
И ветер чужой распахнул окно,
В наших книгах не те слова,
И у мельниц не то зерно.

Тело бросили в долгий гон,
Но нельзя же годами в бреду
Вместе с кожей срезать погон
Иль на лбу вырезать звезду.

Нет огня, и погнулся нож,
Стыд смотреть глазами в глаза,
Хоть и это может быть ложь,
Но закрыты пути назад.

Оттого и чужда Нева,
И книга мягка в руках,
Что иные растут слова,
И иная идёт река…

* * *

Я люблю тебя той — без причёски,
Без румян — перед ночи концом,
В чёрном блеске волос твоих жёстких,
С побледневшим и строгим лицом.

Но, отняв свои руки и губы,
Ты уходишь, ты вечно в пути,
А ведь сердце не может на убыль,
Как полночная встреча, идти.

Словно сон, что случайно вспугнули,
Ты уходишь, как сон, — в глубину
Чужедальних мелькающих улиц,
За страною меняешь страну.

Я дышал тобой в сумраке рыжем,
Что мучений любых горячей,
В раскалённых бульварах Парижа,
В синеве ленинградских ночей.

В крутизне закавказских нагорий,
В равнодушье московской зимы
Я дышал этой сладостью горя,
До которого дожили мы.

Где ж ещё я тебя повстречаю,
Вновь увижу, как ты хороша?
Из какого ты мрака, отчаясь,
Улыбнёшься, почти не дыша?

В суету и суровость дневную,
Посреди роковых новостей,
Я не сетую, я не ревную, —
Ты — мой хлеб в этот голод страстей.

* * *

Женщина в дверях стояла,
В закате с головы до ног,
И пряжу чёрную мотала
На чёрный свой челнок.

Рука блеснёт и снова ляжет,
Темнея у виска.
Мотала жизнь мою, как пряжу,
Горянки той рука.

И бык, с травой во рту шагая,
Шёл снизу в этот дом,
Увидел красные рога я
Под чёрным челноком.

Заката уголь предпоследний,
Весь раскалён, дрожал,
Между рогов аул соседний
Весь целиком лежал.

И сизый пар, всползая кручей,
Домов лизал бока,
И не было оправы лучше
Косых рогов быка.

Но дунет ветер, леденея,
И кончится челнок,
Мелькнёт последний взмах, чернея,
Последний шерсти клок…

Вот торжество неодолимых
Простых высот.
А песни — что? Их тонким дымом
В ущелье унесёт.

ИСТИНА

Как взгляд волнения ночного
Со взглядом дня не схож,
Как дважды сказанное слово —
Двойная ложь;

Как смерть одна — в цветке заката
И в гнойном зле чумы,
Как мир и небо — два собрата,
Две разные тюрьмы,

Так, цепи времени мешая
С безумьем, скорбью и трудом,
Мы не для смерти умираем,
И не для жизни мы живём.

Мы на «Планете» собираем деньги на новый сайт, помогите нам, пожалуйста!