Милана Гиличенски — прозаик, эссеист; родилась в городе Оргеев (Молдавская ССР). В 1984 окончила медицинский институт в Кишинёве. С 1992 живёт и работает в Германии; двадцать лет практикует как семейный врач в городе Штутгарт. Публикуется в русскоязычных журналах и альманахах Германии, Канады, Израиля, Новой Зеландии. Автор романа «Послеоттепель» (Золотой лауреат конкурса Международной гильдии писателей «Её величество книга», 2016), сборника «Французские новеллы» (Бронзовый лауреат конкурса Международной гильдии писателей «Её величество книга», 2017).

 В 2018 опубликована повесть Миланы Гиличенски «Дни Златоуста». В том же году её рассказ «Ишачий мостик» получил золотой приз литературного фестиваля «Под небом Грузии».  На портале Textura публикуется впервые.

---

Двое на улице Штайнграу

 

Серая, серая, серая улица Штайнграу в Лессюрбе. Она бесконечна, как тоскливая дорога, по которой против воли тащишься на работу в пасмурный выходной.

На Штайнграу нет зелёных насаждений; лишь отважная травка пробивается между стыками бетонных плит, силясь вырваться из холодных тисков.

По обеим сторонам вертикальной стеной высятся бетонные коробки с фасадами свинцово-мышиного цвета.

С утра до вечера в коробках суетится служивый люд: клерки, бухгалтеры, юристы и менеджеры, но к концу трудового дня улица вмиг пустеет вместе с коробками: ни света в окошке, ни пешеходов, ни велосипедистов.

Приземистое здание похоронного бюро «Приют ангела» теряется среди серых небоскрёбов, однако живописная вывеска с изображением скорбящего херувима бросается в глаза буквально: «Omnia transeunt». Всё! Проходит…

Живые клиенты приходят в «Приют», полные скорби, чтоб оговорить с хозяином конторы будущее неживых. Со сдержанной энергией проходят в кассу и платят, платят — в тщетной надежде никогда не оказаться тут в неизбежном качестве оmniа.

Владелец «Приюта», сорокалетний Дэн Рунгейзер, внешне соприроден духу своего предприятия: долговязый, предельно худой, сутулый, уголки губ — вниз.  Рунгейзер никогда не улыбается, не шутит, говорит тихо. Если посетитель тугоух, он вслушивается напряжённо и просит повторить, а повторить в похоронном бюро, сами понимаете…

Дэн Рунгейзер предпочитает строгие тёмные костюмы. Под пиджак всегда надевает шерстяной пуловер с высоким воротом: мёрзнет.
«Приют» у местных пользуется своеобразной популярностью: Дэн как исправная бесшумная машина — появляется когда надо, исчезает в мгновение ока и как бы навсегда. Лучшего ангела не пожелаешь.

 

* * *

Напротив похоронного бюро, на другой стороне улицы, покойно дряхлел бесхозный домишко — бывший склад грелок, клизм и презервативов. На улице Штайнграу годами ничего не менялось.

Но вот однажды затрещало и заскрипело.  Ранним утром прибыла строительная бригада: перекладывали стены, штукатурили, красили. Недели три жужжала ремонтная канитель, зато когда строители удалились, из руин склада резиновых изделий вдруг, как цыплёнок, вылупилось что-то жёлто-жёлтое, солнечное, с изумрудно-зелёной дверью.

Новый хозяин велел украсить окна букетами ромашек, а вывеску соорудил в виде поварского колпака, лихо заломленного набок: «Самая счастливая закусочная. Владелец Дэниц Умут»

— Я не случайно Умут, — улыбался владелец закусочной, — с турецкого переводится моё имя как «внушающий надежду».

Счастье вылупилось из серости в пасмурном феврале, позёмке навстречу, но словно сама весна первой прибежала в закусочную: окрестные офисники все высыпались из своих ведомственных столовок и побежали к Умуту, румяному весельчаку.

Хозяин оказался приличным поваром. Меню не отличалось разнообразием, но блюда были отменны на вкус и безукоризненно свежи. А как радовался Умут посетителям, с каким удовольствием бежал выполнять заказ — казалось, ему никогда не изменяет хорошее настроение. Обслуживая, он обязательно что-нибудь напевал:

 

Я вижу голубые небеса и белизну облаков
Погожий блаженный день,
Темную божественную ночь
И думаю о том, как прекрасен этот мир…

 

 — Армстронг! — подмигивал Умут, ловко балансируя на бегу подносами.  —«Этот прекрасный мир».

Самая счастливая закусочная, оазис света и тепла на улице Штайнграу, процветала.

 

* * *

Дэн Рунгейзер заказывал обеды в социальной службе ордена Святого Иоганна. Деловому человеку его профессии вполне хватало комплексного меню, и повода заглянуть к соседу не было. Но однажды ноябрьским вечером пришлось ему задержаться: накопились бумаги, всё из-за погоды, давление у многих горожан прыгало. А как известно, доказать, что тебя в этом мире больше нет, гораздо хлопотнее, чем объявить о своём появлении. И несравненно дороже.

Дэн вышел из бюро около девяти часов. Уже стемнело, вечер был прохладный и ветреный, свет уличных фонарей едва брезжил, рассеиваясь в плотном туманном облаке. Единственно ярким пятном в тёмном рукаве улицы оставалась счастливая закусочная. Поколебавшись мгновение, Дэн всё же пересёк улицу, распахнул дверь и сразу очутился в объятиях добродушного хозяина.

В это время публики в закусочной оставалось немного: в углу, уткнувшись в ноутбуки, сидела группка студентов, у окна — перед полупустым бокалом пива — пожилой мужчина с газетой.

— Добрый вечер, прошу прощения за поздний визит, — робко начал Дэн, стараясь избежать взгляда хозяина.

— Ну что вы, я в любое время рад посетителям, — широко улыбаясь, ответил Дэниц.

— А я сосед напротив, — несмело продолжал Дэн, по-прежнему глядя в сторону, — из «Приюта ангела». Пришлось задержаться в бюро и захотелось есть. Но к столь позднему часу у вас наверняка уже…

— Дружище, — перебил позднего гостя Дэниц, —я сейчас вмиг и накормлю, и обогрею — в холодный мрачный вечер необходимо глотнуть согревающего! — хозяин дружески хлопнул Дэна по плечу и повёл к самому удобному месту за центральным столиком. — Для соседа расстараюсь!

Минут через пять перед Дэном стояло блюдо с капустным салатом и мясным пирогом.  Бокал на длинной ножке наполнился рубиновым напитком.

— Моё любимое, «Nero d’Avola», — пояснил хозяин, — можно присесть напротив? Давно уже хотел познакомиться, но повода обращаться в вашу контору как-то не представлялось, — Дэниц громко расхохотался.

— Это что, «Чёрный чёрт»? — испуганно спросил гость.

— Спокойствие, дорогой сосед — улыбнулся хозяин, — у меня тут нечисти не водится. Вы, вероятно, услышали Diavolo, а правильно D’Avola. Авола — симпатичная провинция на юго-востоке Италии, оттуда и виноград. Этот сорт сейчас в разных регионах выращивают, но в Аволе он самый рафинированный, я заказываю только там.

Мужчины чокнулись, отпили, помолчали.

— Похоже, счастливое предприятие процветает? — без особого участия уточнил Дэн. Присутствие счастливого детины-хозяина смущало похоронщика: да и не умел он есть и говорить одновременно.

— Не могу жаловаться, — ответил хозяин, — в обед у меня аншлаг.

К счастью, тянуть резину разговора не пришлось: ввалилась шумная ватага в велосипедных шлемах, и хозяин убежал к ним.

Пока Дэниц принимал и выполнял заказы, Дэн без суеты наслаждался превосходным ужином.

Когда Дэниц вернулся к Дэну, всё было съедено и выпито.

— Освежить? — хозяин указал на пустой бокал.

— Охотно, — ответил Дэн и сам себе поразился: обычно он пил мало, после крепких напитков мучился головными болями, но в тот вечер, наоборот, ощутил прилив сил и энергии; кто знает! возможно, колдовской глоток этого   чёрта?

— Мы ведь почти тёзки, — улыбнулся Дэниц, присаживаясь напротив, — и, похоже, ровесники. Мужчины, так сказать, в самом расцвете.

— Ну, не знаю, как ваш, — тут же возразил Дэн, — мой расцвет уже позади.

— Как же? — удивился хозяин. — Вам ведь не больше сорока?

—  Больше, — уточнил Дэн — сорок лет и три месяца. Но расцвет был в двадцать… или раньше, сам не заметил когда. Факт, что теперь он позади.

— Вот как? — присвистнул Дэниц. — А я хоть и старше вас — мне сорок и пять месяцев — но абсолютно уверен, что всё только начинается! Может, ещё по капельке? Не каждый день найдёшь симпатичного собеседника.

Через три дня Дэн, завершив дела, вновь оказался перед входом в «Счастливую закусочную». «Какая пошлость эти ромашки… — пробормотал он про себя, толкая зелёную дверь, — …а, впрочем, мой херувим ненамного лучше».

Хозяин, сияя, как начищенный канделябр, уже протягивал руки навстречу.

В закусочной в тех же позах те же завсегдатаи: группка студентов с ноутбуками и пожилой гражданин у окна, с газетой и бокалом пива.

— Как в прошлый раз? — любезно спросил хозяин, усаживая гостя на то же центральное место.

— Именно, — ухмыльнулся Дэн. — Похоже, мы с «Чёртом» нашли общий язык.

— Так всё-таки с чёртом? — ухмыльнулся Дэниц.

Обслужив всех посетителей, он вернулся к соседу, а тот явно медлил с уходом. Хозяин освежил, плеснул и себе.

— Смотрю я на вас и думаю, — заговорил гость, опустошив бокал, — как в человеке целых сорок лет и-и… пять месяцев сохраняется столько жизнелюбия!

— Если откровенно, — улыбнулся хозяин, — моё жизнелюбие намного моложе; в сущности, я недавно полюбил жизнь — с того момента как посвятил её любимому делу.

— И когда… это случилось?

— Сразу как освободился.

— Вы были в заключении? — спросил Дэн упавшим голосом. Ах, вот в чём дело! Его сосед был в заключении… Как он сразу не догадался? Слишком бойко тот вертится в своей закусочной, так обычно начинают новую жизнь, вроде как на чистом листе пишут.

Дэниц растерялся было, не сообразив сразу, куда клонит сосед. Потом дошло, он хлопнул себя по коленке и расхохотался:

— В каком-то смысле вы правы, — ответил он, утирая слёзы, — двадцать пять лет с умной женщиной и, заметьте, с одной и той же — это не просто лишение свободы, это срок в Attica Prison! — он рассмеялся своей шутке. — Слышали про учреждение? Тюрьма особо строгого режима. В Нью-Йорке.

— Может, расскажете? — осторожно спросил Дэн.

— Подробно — долго, — попытался отговориться хозяин, — никаких запасов «Чёрта» не хватит!

— А куда торопиться? — мягко настаивал гость — Меня давно уже никто не ждёт.

— Ладно. Но не обессудьте: история моя длинная, сами напросились.

Дэниц подлил чёрта себе и Дэну.

— Семья перебралась в Лессюрб с другого континента, мы родом из-под Деризли, что неподалеку от знаменитой белой горы Кодмак, слышали? Так вот, там у горы туристов всегда видимо-невидимо, а чуть дальше, в деревнях — тишина-благодать: горы, ручьи, водопады, поля маков — и не обычных европейских, а белых и фиолетовых. Детей нас четверо, я младший. Мне было семь, когда родители сорвались с места. Там отец работал кузнецом, а мама — ткачихой. В городе много ткацких предприятий — деризлийское полотно по всей стране нарасхват, а ковры и за границей покупают. Мама уезжала из дома самым первым утренним автобусом — он ездил по деревням и собирал всех, кому в город на работу. Отец оставался. Его маленький цех располагался прямо в центре, на площади у мечети. Да что там площади — на маленьком пятачке, притулившемся у её каменного забора. Пятачок, служивший нам центром мира, окружали старые платаны. Их кроны были густы, под ними всегда жила прохлада, и можно было передохнуть в жару. Когда-то один предприимчивый селянин открыл на площади чайхану. С тех пор после полуденного богослужения старики оставались тут пить чай.

Помимо кузни размещалось на площади ещё несколько лавок: хлеб, сладости, ковры. Детьми мы играли у ручья неподалеку: оттуда до площади рукой подать. Надоест игра — к отцу, а там и соседи-доброхоты: то свежей лепешкой угостят, то рахат-лукумом.

Большую часть времени мы проводили у бабушки Мелис, в домике с высоким крыльцом. Родителям некогда, а у бабушки уйма времени. Специально для нас она каждый день варила свежую похлёбку — чечевичную или ячменную. Выпекала тонкие лепешки в печи на горячем камне. Единственная комнатка без мебели служила и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом. Когда старшие возвращались из школы, бабушка рассаживала нас на ковре и кормила. Мне как младшему разрешали целый день проводить в домике с высоким крыльцом: детского сада и в помине не было. За годы, прожитые с бабушкой, пришлось раз пятьдесят выслушать историю семьи от начала и до конца. Неудивительно, что со временем я вошел к ней в особое доверие.

Почему я рассказываю всё это? Сам охотно вспоминаю. Те годы казались раем, плохое началось после, когда родители решили — как бы точнее выразиться? А, вот: избавить нас от хорошей жизни. Долго я не мог им этого простить. Задавал себе один и тот же вопрос: почему? Многие семьи, решаясь на перемену места, не понимают, какую травму наносят своим чадам. Ну, если война, тогда понятно. Если голод, чума, ещё какое бедствие… Но если есть хлеб, пусть даже горбушка, свет, тепло, крыша над головой…

В первый класс я пошел уже в Лессюрбе. Сначала было терпимо, но довольно скоро принялись одноклассники насмехаться надо мной: акцент раздражал.

На школьном дворе стояла конюшня. В ней обитали пони. Разводили лошадок с воспитательной целью. Необходимо, говорили, любовь к животным прививать; дети, дескать, должны научиться мир глазами животных видеть. Научились, не сомневайтесь, и именно глазами животных. А вот своими собственными — ни черта! Животных жалко, они сладкие-пушистые… а одноклассники со странным акцентом?!

На переменах я прятался от одноклассников у пони в конюшне. Прозвенит звонок, я юрк — туда; летел, как ошпаренный, прятался в углу, за горкой сена: сяду на корточки и жду колокольчика. Один раз так спешил, что чуть учительницу с ног не сбил, хорошо она разбираться не стала.

Они всё же обнаружили мой тайник. Как-то завалили впятером в конюшню, извлекли меня из стога сена, побили. Нечего, мол, нарушать покой лошадок.

Двое били, двое держали, один на карауле стоял. Напоследок предупредили: если продам их — до смерти изобьют. О, друг мой, дети — очень злые существа, злее бывают только самые злые взрослые!

Когда прозвенел колокольчик, они убежали. Я остался лежать в конюшне, сил не было подняться, всё тело болело. Подумал на помощь кого позвать, опять-таки сил нет, едва удалось на спину перевернуться… Ну всё, думаю, теперь так лежать до завтра. Но довольно скоро в помещение вошел школьный техник, он меня и обнаружил.

Родители хотели школу менять, но я не согласился: этих выродков из класса знал уже как облупленных, да и припугнула их администрация, замолчали они. Знакомиться с другими не было желания: вдруг те ещё злее?

Ну, потом всё как у многих: каратэ, довольно быстро зеленый пояс. Недешево обходилось увлечение моим старикам, но понимали: так надо. К четырнадцати годам имел уже коричневый пояс — отдавал предпочтение двум вещам: каратэ — тренировался до одурения, боготворил своего сэнсэя,  изо всех сил стремился быть первым, — и кулинарии — обожал готовить: в свободную минутку бежал в библиотеку, из поваренных книг выписывал новые рецепты, а в выходные пробовал их на домашних. Чего они у меня только не дегустировали: и всякие виды маринадов, и разные соусы, и кремы, и пироги, всего не перечислишь. Семья забавлялась, глядя на меня в поварском колпаке и переднике: всякий раз, приступая к кулинарным экспериментам на нашей кухне, я облачался в настоящий поварской костюм. Конечно, они радовались такому усердию, и успехам в спорте, и даже если школьные успехи были достаточно скромны, понимали, что волноваться не стоит, их младшее чадо в порядке.

В четырнадцать я все же поменял школу — семья переехала в большую квартиру в другой части города. Первый день на новом месте: стою перед классом, учительница представляет меня. Впереди за партами тинейджеры, вижу — я самый рослый, смотрю на них без робости и страха.

«Прошу любить и жаловать, —  заявляет учительница. — Перед вами — мастер каратэ, коричневый пояс».

Класс, конечно, ох и ах, а я в душе учительнице благодарен, сам не стал бы хвастаться, не терплю эту черту у людей. Но приятно, чёрт возьми, когда заслуги твои признают. Да и для отношений в классе нелишне. Дружбы мне их не нужно, лишь бы не задевали, а захотят дружить — не откажусь.

Начинается вполне спокойная школьная жизнь, одноклассники относятся с уважением. Но вскоре убеждаюсь, что у них тут свой козел отпущения.

Проходили как-то грызунов по зоологии. Оказалось, у одной девчонки дома мышка Шарлотта живет, дрессированная. Учительница попросила принести.

На первой же перемене все сгрудились вокруг Шарлотты и забавляются. Только одна Джекки сидит за своей партой и в другую сторону нос воротит. Эту свою одноклассницу, отличницу-преотличницу, первое время я не замечал вообще. Такие девчонки теряются за расфуфыренными подругами, как единственный бобовый стручок в овощном рагу: притулился где-то на дне кастрюли — ни слуху, ни духу… Вот и в тот злополучный день сидит Джекки за своей партой, никого не трогает. Так нет же, девчонкам развлекаться надо! Хозяйка Шарлотты, Мики, подымает свою питомицу высоко над головой и прямиком отличницу атаковать.

— А ты почему так робко в уголке сидишь? Не узнаёшь? Она же твоя сестричка — близнец, вы похожи как две капли воды, поприветствуй её, неужели не рада встрече? — говорит она и вместе с мышью вплотную к малышке Джекки приближается. Девчонки за ней следом, гогочут, улюлюкают.

Джекки и на самом деле в детстве на мышку была похожа: маленькая, худенькая, прилизанные серые волосики, очки, уменьшающие и без того мелкие глазки, острый носик. Мышей, однако, до смерти боялась. Наши классные фурии знали об этом. Конечно, повода развлечься они не упустили.

При виде мышки Джекки становится белее молока, пытается за парту спрятаться. Она бы сбежала, но не тут-то было, парту окружают со всех сторон, и впереди всех героиней стоит Мики с Шарлоттой в вытянутой руке.

—Ты куда, Мария Кюри? — кричит она, тыча мышиной мордочкой в рукав Джекки. — Посмотри какое милое существо, чистый сахарок, настоящий рождественский пряник, — класс хором гогочет над её словами.

С той секунды я полюбил Джекки. На многие годы стала она для меня самым главным человеком и, наверное, осталась бы таковым, если бы ей это не разонравилось. Да. А тогда я тотчас поспешил к ней на помощь: всех негодниц растолкал — пробираюсь к Мики, отбираю мышку и — к окну; левой рукой распахиваю его, правой держу мышку высоко над головой.
«Если сейчас же все по местам не рассядетесь, выкину её», — говорю негромко, но чеканю каждое слово, стараюсь произвести впечатление.

Проняло. Разбрелись по своим местам.

«Впредь, — заявляю им в затылки, — никаких агрессий! Мы все тут мирные европейцы. Кому недостаточно ясно, советую внимательно прочесть правила поведения школьников, параграф 4, пункт 2-а!»

Только не подумайте, я сам этих правил никогда не читал, о пункте-параграфе понятия не имел, но в тот момент подумал, что ложь с правилами — не самая плохая вещь, тем более во спасение.

Несколько недель всё было спокойно, но потом один одноклассник, плюгавенький такой мальчонка, сообщил мне по секрету, что случай с мышкой не первый и не последний. Девчонки систематически терроризируют Джекки. Сейчас они меня побаиваются, потому пакостят    тайком, по дороге в школу и домой.

Я стал встречать её и провожать. Вскоре в моих кулинарных экспериментах участвовали ещё двое: Джекки и её мама. Вдвоем они ютились в шестидесяти метрах жилплощади, добрую половину которой занимали рояль и книжные полки. Мама была дочерью знаменитого профессора химии, много лет возглавлявшего кафедру в университете Лессюрба. К моменту нашего знакомства его уже не было в живых. Умирая, он отписал дочери загородную виллу, большую квартиру в городе и немалый счёт в банке — все эти приятности отец Джекки тайком от супруги спустил на бирже. Азартный малый оставил своих девчонок буквально голышом, благо рояль с книжными полками придержать удалось. Сам аферюга улизнул в неизвестном направлении.

Гордая Флувия не обратилась к родне за помощью. Хорошее образование и старые связи помогли ей найти работу секретаря в ректорате университета и самостоятельно растить дочь.

Мы поженились через три года после школы. К тому времени Флувия считала меня почти что сыном. Мудрая женщина всячески лелеяла во мне чувство главы семейства — защитника и добытчика, но пока я купался в иллюзиях, настоящей главой семейства стала Джекки. К двадцати годам мышка расцвела, стала миловидной девушкой. Очки сменились контактными линзами, волосы вырвались из узелка и красивыми локонами пали на плечи, обрамив тонкое личико. Она блестяще училась, много читала, прекрасно играла на рояле. Мне вполне хватило б и прежней Джекки — робкой, дикой, незаметной.  Я не менял своего отношения к ней и много лет не понимал, что она-то к себе уже иначе относится и что герой-защитник стал неудобным довеском, а избавиться не получается — и жаль, и привычка, и всё же какая-никакая польза.

Учиться моя мышка пошла по стопам деда, стала химиком; меня же на повара не пустила, сказала, не за горами время — она профессором станет, и негоже ей тогда с мужем-поваром, даже пятизвездочным. Вместе выбрали для меня экономику технических предприятий. Какая гадость! Чудом окончил, и то лишь благодаря посмертному авторитету дедушки. До сих пор ненавижу все эти теории рыночных хозяйств, организацию производств… б-р-р!  Дребедень, чушь, болтовня! Попробовали бы эти умники приготовить жаркое из куриных потрошков в винно-чесночном соусе!

На что жили два студента? — спросите вы. Неужели сели старикам на шею? Ничего подобного! Все годы учебы содержал семью я — тренировал университетскую команду по каратэ, в выходные в баре подрабатывал. И сейчас ещё люблю коктейли смешивать, у меня в меню восемьдесят наименований, и ингредиенты все имеются…

Дэниц указал на полки за барной стойкой, сплошь заставленные бутылками с пестрыми этикетками.

— Хотите, угощу? Смешаю что-нибудь экзотическое специально для вас.

— Нет, спасибо, — улыбнулся Дэн, — мне лучше ещё пару капель этого… Чёрта.

— Так вот, — продолжал Дэниц, подлив гостю вина, — профессором Джекки стала уже в тридцать шесть лет. Спешила, хотела всем показать на что способна: и себе, и матери, и далекому отцу, о котором знать ничего не хотела. Общие знакомые рассказывали: он есть и следит издалека за её успехами. В ответ Джекки всерьёз говорила: «Мечтаю дождаться, когда он ко мне на животе приползет и милостыню попросит».

И перед девчонками-фуриями хотела она покрасоваться, потому и не прерывала с ними связи, и на празднование, в связи с получением профессорской должности, пригласила. Вот стоит она на сцене — молодая, красивая, в профессорской мантии — тут же пресса, телевидение, а как же! Самый молодой профессор Лессюрба, к тому ещё женщина, внучка знаменитого деда. Публика внизу рукоплещет, фурии наши сидят, языки прикусив. Вот она, минута торжества! Двадцать лет шла к ней! Я в то время работал в администрации предприятия Рош младшим менеджером, на большее не тянул.  В статусе юного профессора Джекки потерпела младшего менеджера ещё два года. Однажды она усадила меня в свой новенький «Рено» и отвезла в незнакомую двухкомнатную квартиру.

— Отныне, — говорит, — мы живем врозь. Ты — здесь.

Квартира была со вкусом обставлена и оснащена всем необходимым, только я впервые в жизни оказался один в четырех стенах — в чужих четырех стенах!

Вечером того дня завалился в ближайший бар и нахлестался до поросячьего визга, тоже впервые в жизни.

Утром проснулся, перед глазами муть, голова трещит — от подушки оторвать страшно. Кажется, если оторвать — надломится и зависнет где-то между лопатками. Так и буду глядеть на мир в другую сторону. Может, оно и лучше, в другую сторону, с этой стороной всё и так ясно, насмотрелся. Но непривычно всё же. Не поднимая головы, нащупываю на тумбочке мобильный телефон, звоню шефу, объясняю, что болен. «Что случилось?» — спрашивает шеф, старик терпеть не может пропусков: для него лёгкая болезнь — каприз, тяжёлая — распущенность. Голова, говорю, отваливается, ещё немного и совсем сорвётся. «Не страшно, — успокаивает старик, — тебе особо нечего терять».

Дэниц кисло усмехнулся и неожиданно прервал свой рассказ. Замолчал, глядя в окно, за которым порывы дождя и ветра лупили по ромашкам на витринном стекле.

— Пока звучит не совсем жизнерадостно… — осторожно заметил Дэн, перехватив взгляд рассказчика.

— Нет-нет, все жизнерадостное еще впереди. В то утро я сначала промаялся три часа кряду. Потом заставил себя встать. Ощущение, скажу вам, противнее, чем в нокауте. Придерживая черепушку, поплелся в ванну, освежился, выполз на улицу и рухнул на ближайшую скамейку. Прикрыл глаза, сижу. Благодать, думаю, весна, ветерок, птички чирикают… Хорошо сидеть так, без мыслей и забот! Сижу, глаз не открываю, блаженствую.  Вскоре, однако, устаю от мрака внутри себя, открываю правый глаз. Вижу, по ножке скамейки жучок карабкается, из какого семейства — ума не приложу, никогда ихнего брата не изучал и симпатии к ним не испытывал. Но этот — упорный такой, пройдоха, карабкается, ножка скользкая, он не удерживается и вниз летит, лапки мохнатые разводит в стороны — от беспомощности. Эх, брат, думаю, закончилось твоё восхождение. А он приземлился где-то внизу и опять давай карабкаться.  Ну, говорю себе, если такая неразумная тварь понимает, что нельзя внизу оставаться, то мне, борцу, мужику, тоже не мешало бы… того… опять вверх. Хорошего борца знаете как отличают?  Не по тому, насколько быстро он от нокаута отойдет, а по тому, как быстро сможет опять к бою вернуться.

На предприятии Рош я больше никогда не появлялся. В тот же день послал уведомление об уходе с работы и пошел учиться на повара. С тех пор и радуюсь жизни: свобода, спокойствие, любимое дело…

Дэниц замолчал. После рассказа он выглядел как в воду опущенный, выражение глаз как у собаки, лишившейся любимого хозяина. Недолго. Псина-Дэниц быстро спрятался, уступив место хозяину «Самой счастливой закусочной».

Немного поговорили о всякой ерунде. Вскоре Дэн попрощался. Он не комментировал рассказ соседа, лишь пожелал спокойной ночи и вышел.

— Прошу прощения, — раздался негромкий скрипучий голос.

Очнувшись от размышлений, Дэниц увидел перед собой пожилого завсегдатая кафе. Он и забыл о его присутствии. Вероятно, тот, сидя за бокалом пива, невольно выслушал всю его историю.

— Прошу прощения, господин Умут, — обратился старик к хозяину, — тут тихо, и я невольно подслушал ваш разговор, сразу захотелось потолковать, если не возражаете, конечно. Я, видите ли, бывший учитель — история, этика, литература. Не страшно, не беспокойтесь, давно уже на пенсии. Но для молодых людей всегда храню доброе слово в запасе. Мне вот показалось, что вы от исправительного заведения Аттики ещё не совсем освободились.

До сих пор Дэнис не приглядывался к этому гостю, повода не было, но теперь, коль стал он свидетелем его исповеди, всмотрелся: крупная голова, одутловатое брыли, мясистый нос, а глаз не видно — скрыты тенью под полями шляпы; старик, видимо, уже собирался уйти, был в плаще, в левой руке массивный парусиновый зонт.

— Вы, похоже, внимательно слушали, — Дэниц вздохнул. — Так вот, жук, ползущий по скользкой ножке скамейки, неизбежно провалится вниз.

— Природа недостаточно поработала над этими тварями. Не стоит им уподобляться.

— Тогда подскажите, кому уподобляться? — не без сарказма спросил Дэниц.

— Зачем уподобляться? Идите своим путем, вы свободны в выборе маршрута, главное — не катитесь вниз, а то вернетесь туда, откуда начали. Впрочем, уже поздно. Если пожелаете, завтра продолжим. Я теперь навсегда ваш. Увы, имею несчастье снимать на Штайнграу апартаменты. Вечерами, до вашего появления, оставался на улице практически один.

Гость приподнял шляпу и слегка поклонился на старый манер.

— Bonsoir, уважаемый, до завтра.

Дэниц остался один в счастливой закусочной.

 

* * *

Три вечера подряд Дэн избегал Дэница. Всё это время он ощущал неудобство и сожалел, что вызвал того на откровенный разговор. Однако поужинать в тёплом, светлом помещении, хлебнуть «Чёрта» и поболтать с симпатягой-соседом — искушение победило.

Вечером Дэн опять сидел на центральном диванчике закусочной, перед ним — хозяин, у окна — вечерний пожилой завсегдатай, чуть поодаль ещё пара-тройка одиноких гостей. До чего же хорош терпкий рубиново-красный продукт солнечной Аволы! Чертовски хорош. С ним мир приобретает оттенки, аромат, кажется понятным и даже симпатичным, а проблемы тают, и всё чепуха.

После первого бокала Дэниц заявил приятелю:

— Сегодня ваша очередь, Дэн. Уверен, и у вас есть история, от которой нужно избавиться.

— Четверть одиннадцатого, — Дэн указал на квадратный циферблат своего скромного «Браун-классика».

— Именно. Лучшее время для избавления от старого хлама! — подбодрил его хозяин.

— Тогда плесните ещё вашего «Чёрта».

— Бегу! Вниз, в подвал, — засуетился Дэниц, — тут наверху уже никакой нечисти…

Он подмигнул гостю и убежал вниз. В это время перед Дэном возникла фигура вечернего завсегдатая. Пожилой господин был одет для выхода: шляпа, плащ, старомодный зонт.

— Господин Рунгейзер, позвольте совет, — он обратился к Дэну доверительно, будто хотел сойтись поближе, — просто в порядке дружеской рекомендации: не стоит завязываться с чёртом, работая под вывеской с ангелом. Эти господа не особенно переваривают друг друга.

Пока Дэн обдумывал подходящий ответ — он никогда не отличался быстрой реакцией — загадочный посетитель пропал.  

Несколько глотков «Чёрта», и Дэна потянуло рассказывать.

— Своё детство я провёл в Парвонте. Хотя расположен городок всего в километрах тридцати от Лессюрба, не удивлюсь, если вы скажете, что ничего не слышали о нашей провинции. Парвонт отгорожен от столицы густым буковым лесом, очень редким на наших широтах и ревностно оберегаемым экологами. Дорогу в столицу строили только в объезд, потому добираться далеко. Городок предоставлен сам себе, и жизнь в нём протекает по порядкам, заложенным столетия назад.

  Всё хорошо в милом, старом Парвонте — и покой, и река, и южные склоны Боргета. Столетия назад монахи засадили их виноградниками — по сей день виноделы ценят эту лозу. Но есть одно обстоятельство, которое существенно портит мodus vivendi нашего городка. Я имею ввиду открытые похороны: в Парвонте процессия тянется через весь город, а гроб с усопшим везут на грузовике с открытым кузовом.  Узнав, что в цивилизованном мире от этой нелепой традиции давно отказались, готов был бежать из родного города куда глаза глядят. А у нас с некоторых пор к похоронной процессии ещё оркестр духовых приставили. Вернее, те сами напросились: коллективу уже лет семьдесят, теперь там четвертое поколение играет. Поначалу они подвязывались на праздники и свадьбы, а потом, на беду, похоронный марш разучили. Их брали: с духовым оркестром как-то внушительнее.  Ну вот, идут музыканты перед процессией — стараются изо всех сил, щёки раздувают, глаза на лоб…  Скажу откровенно, ничего на свете я не боялся так, как похоронной процессии. Иногда она мне снилась — помню, просыпался в холодном поту, сердце билось от страха, во рту пересыхало. Если бы не похороны, были бы мои детские годы безоблачны.

Два состояньица, оставленные моим родителям их отцами, слились в приличный достаток, позволивший безбедно жить в собственном доме с обширным садом. До поры до времени я рос в родительском доме, не ведая ни горестей, ни забот. Но на беду в Парвонте время от времени кто-нибудь уходил в мир иной. От шумных процессий, проходивших через нашу улицу, я прятался в дальний угол сада. Часто. Постоянно. Но время идет, рано или поздно ты шагнёшь в большой мир, а там ни сада, ни дома… В первом классе у меня появился друг, в его младшую сестру Амели я влюбился без памяти с первой минуты. Девочка была похожа на ангела: золотые локоны, глаза — чистейший аквамарин, нежное личико. Беда была в том, что мой ангел беспрестанно болел. В тот год, когда мы подружились с её братом, она всю зиму провела дома с компрессом на горле. Если мы играли втроем, девочка быстро уставала и садилась передохнуть; на прогулку Амели почти не выпускали. Всё внимание в доме было сосредоточенно на благополучии девочки. Родители готовы были отдать последнее… Я полюбил Амели такой, какой узнал: грустно-сосредоточенный взгляд, компресс на горле, грелка у ножек, плед на плечах, шлейф камфары и эвкалипта. На фоне первой трогательной влюбленности похоронная процессия стала казаться ещё более угрожающей: вдруг родители не уберегут Амели, и её, как всех, понесут через город в жестком ящике? Я мечтал сам ухаживать за ней, представлял себе, как буду заваривать ромашковый чай, растирать в порошок горькие таблетки, поправлять плед на хрупких плечиках.  Всё бы ничего, но семья по совету домашнего врача решила переехать на два года в Сорренто. Мягкий климат, объясняли родители, много солнечных дней, чистый воздух.

Долго тосковал я по аквамариновому взгляду грустных глаз. Первое время дышал одними письмами со штемпелем итальянской почты и всякий раз, принимая от почтальона очередной конверт, дрожал от волнения и страха: вдруг произошло непоправимое? Но вопреки опасениям состояние девочки улучшалось; друг писал, что она уже совсем здорова, посещает школу, много гуляет, занимается конным спортом.  Чем оптимистичнее становились его сообщения, тем прохладнее я на них реагировал. Иногда просто забывал вскрыть очередное письмо, а вскрыв, не сразу прочитывал. Новость о том, что семья решила поселиться там навсегда, совсем уже не тронула меня.

Жизнь шла чередом: отрочество, юность. Все школьные и институтские годы промучился, так сказать, женским вопросом. А прежде всего потому, что ни одна из знакомых ровесниц не нравилась мне ничуть. Красивые, спортивные, длинноногие раздражали. Терпеть не мог их громкого смеха, мускулистых лодыжек, розовых щёк, амбре из боди-лоушена, жевательной резинки, юного пота. Не все же такие, возразите вы, есть немало других, тихих, незаметных, вроде вашего бобового стручка. Не буду спорить, но мне другие не встречались.

После школы я вырвался, наконец, за черту леса — уехал изучать архитектору в Лессюрб. Факультет наш не изобиловал особами прекрасного пола, да и здание его расположено так, что общение с ровесницами затруднено: находится оно за городом, вдали от главного корпуса.  Время от времени мы с друзьями выходили в бары, на вечеринки, но контингент тамошних девиц никак мне не подходил.

Я долго не понимал, чего хочу. Одно время вознамерился попытать счастья там, где встречаются одухотворенные и утонченные девушки —  в библиотеках, в музеях, в театрах. Пришлось приобрести годовые абонементы в оперу и в музеи, записаться во все библиотеки города. В центральной библиотеке, в читальном зале, вы наверняка знаете его — готика, сводчатые потолки — оказалось так здорово, что я повадился туда всерьёз. Занимался, а заодно и по сторонам поглядывал. В библиотеку приходили симпатичные особы, но чаще они были с кавалерами или в компании друзей. Иногда появлялись одиночки, но слишком деловые: приходили, брали книги, за стол и — работать. Как подобраться! В библиотеке ничего не получалось.  В поисках идеала начал я всматриваться в каждую встречную на улицах… Всё напрасно. Нуль, Niente!

Свою будущую супругу я нашел на козьей ферме. Я уже работал архитектором в одном из самых известных бюро Лессюрба. По случаю ферма стала моим первым серьезным проектом. Предприятие славилось в своей отрасли особо высоким удоем. Рядом, на маленькой сыроварне, молоко перерабатывалось. Дела шли, предприятие росло, требовалось место. Хозяин обратился в наше бюро и заказал новое помещение.

Не забуду запаха, ударившего меня прямо на пороге… б-р-р-р! Доводилось вам бывать на ферме, где выращивают коз? Нет? Ну и хорошо, не спешите туда. Через много лет, когда жизнь сложилась так, как уготовила судьба, я решил, что получил предупреждение свыше, но по глупости пренебрег им.

Хозяин провёл меня по всем углам. В сторонке красовался флигелёк. Домик выделялся, словно сам собой гордился. Хозяин сообщил, что флигелёк — его достижение! На ферму приезжают ослабленные чем-нибудь пациенты, а козье молоко, свежий воздух и прогулки вдоль реки — лучшее лечение. Уезжают Геркулесами.

В связи с работой над проектом мне пришлось часто бывать на ферме. Как-то раз, подъехав к объекту, у массивных деревянных ворот заметил девушку, юную и миловидную. Она была так тонка, что казалось, ей не снести копну светлых пышных волос, связанных в хвост на затылке. Стоял теплый весенний день, но она куталась в пушистую мохеровую шаль. Девушка явно была из насельниц флигеля. Я встречал её и в последующие дни. По утрам она выходила на прогулку и пути наши пересекались. Мне очень хотелось остановить её, расспросить о состоянии здоровья, об успехе лечения. Чуть более решительный молодой человек так и поступил бы на моем месте. Кто-нибудь другой, но не я! Мне понадобилось несколько дней раздумий. Лишь когда мы на главной аллее столкнулись лоб в лоб, и я уловил божественный аромат валериановых капель, увидел, что кожа у неё прозрачная, как папиросная бумага, под выразительными глазами тени, а запястья так тонки, что от малейшего неосторожного движения могут сломаться, сообразил, что медлить со знакомством не следует ни секунды! Сделав над собой решающее волевое усилие, остановился, поприветствовал её, спросил, надолго ли она здесь и почему. Слово за слово — разговорились. Её звали Эмилия, она была словоохотлива и подробно, в деталях описывала свой недуг: что-то не жизненно-опасное, но такое, что сразу хотелось ей сочувствовать, «заваривать ромашковый чай, растирать в порошок горькие таблетки, поправлять плед на хрупких плечиках».  Я почувствовал себя намного увереннее.

Знакомство наше продолжилось и после лечения, в Лессюрбе. Мне всё нравилось в хрупкой, изнеженной пациентке флигеля. Предстоящий союз с ней омрачало лишь одно, казалось бы, незначительное обстоятельство: родители Эмилии владели похоронным бюро, самым известным в городе.

Детские страхи не покинули меня и в юности. Семейный бизнес такого рода показался бы человеку суеверному плохим знаком, но я не был особо суеверен, а в ту минуту ещё схвачен, как лужа первым ледком зимы, свежей влюблённостью. Разве влюбленные обращают внимание на ерунду?  Конечно, я сделал предложение.

Здоровье моей супруги стало предметом моих беспрестанных забот. Она, как мне казалось, с благодарностью и удовольствием их принимала их и не уставала давать новые поводы.

Но и в архитектурном бюро дела продвигались. Я был успешен в работе, шеф нахваливал меня и доверял всё более важные объекты. Ко дню бракосочетания от администрации пришел бессрочный договор на заведование отделом. О таком стремительном взлете я не мог даже мечтать.

Семь лет мы прожили в покое, рецептах оздоровления, гармонии. Но в один недобрый день отец Эмилии заявил, что планирует отойти от дел, и похоронное бюро, его детище, намеревается передать любимой дочери и зятю, в чьих деловых способностях ни секунды не сомневается. На ниве похоронного бизнеса трудился он долгие годы, не покладая рук. Сегодня, обобщил он, дело блестяще налажено, приносит немалый доход, ему не стыдно передать его детям.  Старик искренне считал, что таким подарком он меня облагодетельствовал!

Я попытался! Я напомнил, что многого добился. Я благодарен безмерно за доверие, но не уйду из архитектуры. Сочетать два занятия не считаю возможным, иначе не останется времени на семью. Что тут началось, целая буря разразилась! В итоге Эмилия попала в больницу. Она страдала не на шутку — лежала пластом, лицо вытянуто, неподвижно, кожа белее мела, губы еле шевелятся. Врачи не совсем понимали, что с ней происходит, и на всякий случай нас не обнадеживали. Я очень беспокоился о состоянии её здоровья и, при тех обстоятельствах, не нашел иного выхода, как дать согласие её отцу. Всё что угодно, лишь бы она выздоровела. И чудо не заставило себя ждать… Так мне пришлось заняться ремеслом, перед которым я с детства трепетал от ужаса. Потребовались годы, чтобы я перестал бояться своих клиентов. Однако сейчас похороны для меня уже рутина. Страха больше нет…

Дэн замолчал.

— Ещё «Чёрта»? — спросил Дэниц.

— Пожалуй, — кивнул собеседник.

— Так ваша супруга сейчас с вами в деле? — попытался уточнить хозяин «Самой счастливой закусочной».

Дэн грустно усмехнулся:

— Супруга покинула меня вот уже лет десять тому. Сбежала с тренером по фитнесу. Ей врачи порекомендовали занятия фитнесом, и я оплачивал индивидуального тренера. Этот качок пришелся ей по душе. Думаете, он бегал вокруг неё, как я? Ничего подобного! Он заставил её регулярно тренироваться, обливаться ледяной водой, ездить на велосипеде — каждый день не менее десяти километров. Сейчас Эмилию не узнать, она превратилась в пакет мышц, смотреть тошно! Вместе они открыли большой тренировочный зал — на деньги, кстати, оставшиеся от продажи нашего дома. Расставаясь, она милостиво отписала мне бюро, себе забрала дом. Сказала, что отец «обеспечил меня состоянием в виде процветающего гешефта, ей остается только недвижимость».

Дэн грустно усмехнулся. Приятели молча выпили.

— Да… И вам никогда не приходила на ум идея бросить похоронное хозяйство и вернуться в любимое дело?  — полюбопытствовал Дэниц, — ведь стоит слегка напрячься, и вы опять станете профи.  Мне кажется, полезнее строить для людей жилища, чем предавать их земле. Продайте эту чёртову контору — вам хватит средств без спешки оглядеться по сторонам, найти новое интересное место в деле, которое изучали и любите до сих пор!

— Вы думаете, я смогу опять начать? — недоверчиво спросил Дэн.

— Ни минуты не сомневаюсь! — запальчиво выкрикнул Дэниц.

Очевидно было, что рассказ владельца похоронного бюро его взволновал. Он встал с места и начал беспокойно ходить из угла в угол.

—  Плюньте на это заведение, Дэн. Вы никому ничем не обязаны. Забудьте вашу спортсменку. Продайте бюро и начните жить своей жизнью. Мне вот это удалось, кажется, и сейчас я герой!

Дэн в сомнении покачал головой.

—  Боюсь, ничего у меня не получится. Не всем дано заново научиться строить, даже если кирпичи те же самые…

—  Хотите, я найду кого-то, кто перенял бы? — не унимался Дэниц, уж очень ему хотелось убедить соседа в собственной правоте — Завтра же позвоню знакомому с биржи труда, у них там полно разных типов ошивается. Дело беспроигрышное. На гробы легко ссудят.

—  Погодите, — остановил его Дэн, — я не готов к широкому жесту. Я один, никто не помогает. Меня сейчас не так работа угнетает, как одиночество. Вечерами вокруг только стены. Ты сам себе собеседник, друг, оппонент.

—  Не понимаю вас, — покачал головой Дэниц, — не могу понять. Я вечерами наслаждаюсь одиночеством: никто не жалуется на мигрень, не предъявляет претензий, не ждет от тебя зрелых мужских поступков. Ты принадлежишь себе и делаешь всё что душа просит.

—  Моя душа просит тепла, ласки, приветливого разговора. Как хочется   после вороха чужих бед… Улыбки хочется, смеха — но не самому себе, не про себя! А вокруг стены и потолок, потолок и стены, будь они прокляты!

Через окно Дэниц глядел вслед уходящему Дэну. Тот вышел, слегка пошатываясь после бутылки «Чёрта».  Отправился, конечно, спать в бюро — до дома далековато, да и погода дрянная.

В ту ночь Дэницу снились потолки и стены чужого дома. Пустые комнаты, белые, одинаковые, длинной анфиладой тянулись в никуда. От каменной белизны, бесконечно однообразной, сводило скулы, хотелось кричать — но из горла вырывался лишь жалкий писк; хотелось убежать прочь, но выхода не было. Как никогда обрадовался он пробуждению, свету в окне, и с восторгом осознал, что увиденное — сон, просто сон.

 

Следующим вечером Дэн опять сидел в кафе у соседа.

— Простите, Дэниц, я вчера кое-что от вас утаил. — Дэн замолчал и добрую минуту разглядывал рубиново—красный напиток в бокале на тонкой ножке, вроде как хотел увидеть, что там на дне.

— Дело не только в одиночестве при жизни. Знаете, среди нескольких похоронных процессий, с которыми я в детстве столкнулся, была одна очень странная, не могу её забыть. Представьте: оркестр духовых, машина с почившим, а за ней — никого! Ни одной живой души! Глазам своим не поверил. Ничего подобного до тех пор не видел. Спросил маму, почему так. «Ах да, это хоронили господина К., он был совсем одинок при жизни». Представьте, меня это тогда так впечатлило, что я дал обет завести не только дом, но и жену, минимум троих детишек, собаку и канарейку.

Дэн усмехнулся и, не дожидаясь приглашения хозяина, сам плеснул себе «Чёрта».

 

* * *

Заканчивался февраль. «Самая счастливая закусочная» отпраздновала годовщину. Закадычные приятели Дэн и Дэниц встречались по три раза в неделю: выпивали, закусывали, болтали обо всём на свете.

Дела закусочной шли превосходно, но к весне вдруг изменился Дэниц: всё чаще бывал он задумчивым и рассеянным, будто повредился незримый генератор света и тепла.

После недельного отпуска Дэн отправился к соседу с намерением закупить у того ящик «Чёрта».

У входа Дэн заметил, что с окон исчезли букеты. Ни одной ромашки.

Дэниц был вежлив, но не радушен: казалось, он спешит. Мигом уловив нюанс, Дэн решил тут же распрощаться. Приятель вернул его, усадил на привычное место, налил вина.

— Где ромашки, Дэниц? — поинтересовался Дэн.

— А ну их… — хозяин махнул рукой, — я не рассказывал… не уверен был, что из этого что-то выйдет. Но теперь уже можно. Мы с Джекки опять вместе.

— Хорошо. А ромашки причем?

— Она сочла их полной безвкусицей и велела немедленно убрать.

 

* * *

…Тёплым сентябрьским вечером пожилой господин со старомодным парусиновым зонтиком-тростью важно подошёл к двери самого серого дома на улице Штайнграу. Он по-хозяйски медлительно занёс кривую ногу над порогом, но его внезапно остановил молодой голос прохожего:

— Извините, не подскажете, где тут была «Самая счастливая закусочная»?

— Вы стоите перед ней, — смиренно улыбнулся пожилой господин, — вот вывеска, — он указал зонтом на тусклую длинную доску с неразличимыми буквами. Доска болталась на одном ржавом гвозде.

— Ах, вывеску-то я увидел, но подумал, что тут уже другая закусочная, не самая счастливая! Ведь ещё, можно сказать, вчера-позавчера домик желтел солнечным пятном, а двери переливались изумрудным… я видел рекламный буклет, а наяву не узнал! Эх!

— Вы забыли, уважаемый: улица Штайнграу, как дама капризных лет, носит только серое. На правах старого учителя позволю дать совет вам: старайтесь избегать любых дел на улице Штайнграу, но если тут оказались, не задерживайтесь.