Гуманитарные итоги 2010-2020. Литературный критик десятилетия. Часть II
1. Кого бы Вы могли назвать «литературным критиком десятилетия» (2010—2020 гг.)? (При ответе можно учитывать любые факторы: как творческую продуктивность, так и личную/вкусовую заинтересованность в работе критика, или их сочетание). Что Вы сами вкладываете в это определение — и почему?
2. Расскажите о логике эволюции выбранного критика. Менялась ли его манера и, если да, то как?
3. Общим местом в наши дни стало наличие культурного перепроизводства — или, как уточняет Евгений Абдуллаев в одном из наших предыдущих опросов, «информационного перепроизводства. Культурно-значимых книг (фильмов, спектаклей…) «производилось» в десятые не больше, чем в нулевые или девяностые. А вот информационный гул — возрос до верхнего акустического порога». В связи с этим хочется спросить: занял ли выбранный Вами критик, его усилия и работа, достойное место в литературном контексте, уместно ли говорить о его признанности (хотя бы и внутри литературного процесса — учитывая в нём маргинальную роль критики как таковой)? Если да, то какие качества его личности/его работы поспособствовали этому? Если нет, то почему, на Ваш взгляд, это произошло?
В опросе участвуют двадцать респондентов. В этом выпуске читайте ответы Михаила НЕМЦЕВА, Веры КАЛМЫКОВОЙ, Ростислава АМЕЛИНА, Людмилы ВЯЗМИТИНОВОЙ, Валерия ОТЯКОВСКОГО, Анны ГОЛУБКОВОЙ, Елены ИВАНИЦКОЙ, Лизы НОВИКОВОЙ, Аллы ЛАТЫНИНОЙ, Евгения АБДУЛЛАЕВА
Ответы Валерии ПУСТОВОЙ, Сергея КОСТЫРКО, Василия НАЦЕНТОВА, Андрея ВАСИЛЕВСКОГО, Ольги БАЛЛА, Владислава ТОЛСТОВА, Ольги БУГОСЛАВСКОЙ, Юрия УГОЛЬНИКОВА, Олега ДЕМИДОВА, Сергея ОРОБИЯ читайте в предыдущей части
Михаил НЕМЦЕВ, поэт, философ, исследователь теоретической и прикладной этики социальной памяти, публицист, педагог:
ОЛЬГА БАЛЛА И ИЛЬЯ КУКУЛИН
1. «Десятилетие» — неудачный выбор определения, чтобы говорить о современности, захватывая её новейшую историю, думаю я. Об этом я писал, отвечая на вопросы прошлого опроса. Это игра в поддавки с магией десятичных чисел. Я могу назвать двух критиков, которые именно что соответствуют моему представлению о «критике» без жёсткой хронологической привязки.
Сразу отмечу вот что. Совсем недавно, по моему ощущению, вопрос о том, что такое критика, зачем критики и как им лучше в литпроцессе плыть, пережил прямо таки всплеск внимания к себе. Потому что появилась целая группа авторов, которые путают полемическое остроумие с публицистическим скалозубием. Их литературная деятельность и литературная критика как деятельность, «столь же различны между собой, как мечта и мачта». Я считаю, что критик в первую очередь должен быть внимательным и щедрым к автору, авторскому тексту. О да, и тот и другой, будучи существами живыми, неизбежно отбрасывают тени. Я хочу читать или слушать критика, который искренне интересуется тенями театра теней, старательно построенного самим автором, — а не предаётся раздуванию либо унасекомливанию смутных призраков — теней, отброшенных криво торчащими из подмостков планками на заднюю сторону черепа, в коем заключён написанный эрудицией, но изъеденный ехидством мозг сего критического автора или авторки. Ибо соблазн велик, и к тому же это просто, этак вот оттянуться, — но эта простота «человеческая, слишком человеческая», в то время вычитать из текста максимум возможного, подарив ему время и силы, — это трудно. Не злоупотреблять символической властью тоже трудно. Немало тех, кто тщится аттестовать себя как критиков. Однако, поскольку они не интересуются различиями теней и теней, признать этих «критиками» в качестве таковых я всерьёз не могу. Тогда кого же? Ольгу Балла и Илью Кукулина. Они пишут по-разному.
Ольга Балла отзывается на, кажется, вообще всё публикуемое и издаваемое, подмечая в каждом тексте, о котором пишет, некоторый уникальный аспект. Она размещает возникающие на сцене актуального издания и чтения разнородные тексты на некоторой сцене. Эту сцену безусловно воображаю я только сам себе. Будучи посильным участником того же самого, как выражался Василий Васильевич, «мирового volo», должен же я как-то его с стороны рассматривать, чтобы не привыкнуть думать, что происходит лишь то, что происходит рядом со мной. Полагаю, что для Ольги Балла сценография сего текущего процесса является самодостаточной культурной практикой. Поскольку этот процесс она полагает исторически обусловленной и онтологически необходимой формой, в которой можно и нужно распознать движение единого и внутренне бесконечно противоречивого и поэтому слоисто-многообразного мирового Духа (написав такое, надо бы, конечно, прямо об этом её спросить). Поскольку она постоянно публикует небольшие очерки о читаемом, получается постоянно обновляемый путеводитель. Как раз, если хотите, по этому длящемуся десятилетию. Сравнивать, кто делает его «лучше», не интересно. Ольга Балла точными штрихами выделяет индивидуальные особенности новых текстов, соотнося их с авторскими задачами и целями, насколько те можно идентифицировать в написанном, и указывая некоторую перспективу, в которой они являются частью мирового движения. Чтобы так сосредоточиться на чужом движении и делать это опять, опять, опять, опять, нужна какая-то особая самоотверженность. Я считаю её особой профессиональной добродетелью «критика». Ольге Балла я благодарен за эту добродетель, так как в античном полисе граждане были благодарны героям, преподавшим им урок гражданских добродетелей. В нынешней «виртуальной республике учёных» тоже стоило бы воздать должное учителям добродетелей. Вот как раз повод.
Илья Кукулин — культурный историк современности, и у него я нахожу иное: реконструкцию всего контура культурных событий в их «долгих» исторических взаимосвязях. Каждое культурное событие сцеплено, сращено с другими событиями, и эти цепи поддерживаются в натяжении человеческой страстью что-либо сделать. Литературный (культурный) процесс оказывается чрезвычайно объёмным и диалектическим — то есть насыщенным «шумом и яростью» и укоренённым именно в них. Ясный, но решаемый парадокс состоит в том, что для раскрытия этого пафоса необходимо как раз не входящее в резонанс с «шумом и яростью» пафосное письмо (уж этого-то немало вокруг), — но рационализованное аналитическое письмо. Думаю что в пространстве, где работает Илья Кукулин, различие литературной критики, исторического исследования и, скажем, рациональной культурологической эссеистики теряет какое-либо значение для внимательного читателя. Суть дела отменят уместность дисциплинарных дефиниций. Но оказаться там — трудно. Такого рода «критика» соответствует моей собственной жизненной философии. Чтение таких текстов я полагаю одним из способствующих улучшению жизни и мышления интеллектуальных упражнений (приплюсуйте приносимую ими радость). Так что упоминаемое «десятилетие» явно выиграло от того, что Илья его рассматривает изнутри и о нём же и пишет. Лично я учусь у него искусству читать то, что написано, плюс многое ещё.
2. Не знаю. Не изучал. Дело в том, что когда я дорос до возраста, когда литературную критику начинают читать ради неё самой, Илья Кукулин и Ольга Балла уже вполне себе в ней были. Высчитывать литературные ранги я тогда хоть и хотел, но ещё не умел. А теперь не желаю. Они уже тогда состоялись на литературной сцене. Их эволюцию я не наблюдал. Разве что смену тематических предпочтений (а это не «эволюция»). И поэтому я читал и читаю их статьи как благодарный ученик. Так проявилось поколенческое различие. В каком-то роде. Их творческой эволюцией пусть занимается историк — литературовед и метакритик. Разумеется, я никоим образом даже не намекаю на не-чтение других критиков.
3. Думаю, да: заняли. Качества? — Сравнительно-сверхчеловеческая работоспособность, способность удерживать совершенно разные масштабы и контексты описываемого литературного процесса, интерес к происходящему. Интеграция в столичный литературный процесс как необходимое условие достижения такой «признанности». Я думаю, что человеколюбие, ненавязчиво располагающее аудиторию к наделённому им критику (эрудицию можно имитировать, человеколюбие имитировать невозможно), — тоже способствующий фактор. Во всяком случае, если не «думаю», то хочу в это верить. Литературная сцена это, конечно, в первую очередь мир острых локтей и хитроумных амбиций. Но иногда ведь и благодаря ей нет-нет да и случится опыт становления лучше себя самого. Возможно, такой опыт запоминается и впредь предрасполагает к таким критикам. Впрочем, не знаю.
Вера КАЛМЫКОВА, поэт, филолог, искусствовед:
ОЛЬГА БАЛЛА
1. Не могу сказать, чтобы все десятые годы, но с конца десятилетия с удовольствием читаю написанное Ольгой Балла. Творческая продуктивность налицо, личной заинтересованности… а какая может быть личная заинтересованность? Балла пишет информативно и по делу, пресловутого «многабуквия» нет, но нельзя и сказать, мол, машина по производству рецензий. Всё пропускает через себя, но ведь так и надо: литература дело эмоциональное, читаем мы всё же для радости и полноты бытия.
2. Об эволюции не думала. Может быть, исчезла некоторая импрессионистичность письма, взамен пришло философское начало — больше обобщений, больше стремления поместить объект интереса в широкий контекст.
3. Насколько я могу судить, Ольга Балла из «тихих» деятелей культуры, а мне больше всего как раз импонируют «тихие» — они на поверку оказываются наиболее продуктивными. О её признанности свидетельствуют вышедшие одна за другой книги, которых уже немало. Раз печатают книги, значит, есть некая гарантия, что их раскупят, а кто будет раскупать? — Так читатель же! Значит, есть читательская аудитория. У Балла каждый отклик — самостоятельное эссе с глубоким культурным подтекстом, она пишет, чтобы обнаружить ещё какую-то грань жизнечтения, если угодно. Получилось громоздкое слово, но точное: в том-то и дело, что она ни в актуальность не уходит, ни, напротив, воздушный замок себе не строит, мол, провалитесь вы все, а я читать буду. Для неё чтение и жизнь нераздельны, и в своём читателе она исподволь воспитывает то же стремление. Думаю, это многим импонирует, не только мне.
Ростислав АМЕЛИН, поэт, прозаик, переводчик:
ЛЕВ ОБОРИН
В той ситуации, в которой оказалась русская поэзия сегодня, призванием литературного критика прежде всего может стать просвещение. В том числе просвещение самих поэтов, не всегда желающих разбираться в гуманитарных сферах. Популяризация науки, если угодно. Это необходимо, этого почти нет, и это — наиболее комфортная для современного критика среда, ведь она защищена от разъяренной этики своей объективностью: рассматривать, но обезличенно и как бы безоценочно.
Современному критику придется побороться за поэзию в глазах её потребителя. И речь не только о народе и литературных кругах, но и о потомках, которые будут видеть происходящее сейчас как линейную историю литературы. Но современный конформный критик борется за поэзию не столько риторикой, которая субъективна, сколько конкретным выбором в океане словесного материала, который окружает нас сегодня.
Далеко не каждый критик способен отказаться от пристрастности; теперь он вынужден выбирать ту или иную сторону в «срачах» соцсетей, которые, скорее всего, с нами теперь навеки. Совершая эстетический выбор, критик обречен столкнуться с этическим и политическим, ведь сегодня поэтика — это политика + этика. Границы поэтического были существенно размыты за последние 30 лет, поэтому современный критик обречен на поиск новых констант, чтобы стать их арбитром в глазах современников.
Есть разные пути, которые позволят критику не сломаться под напором этики и политики. И просветительство — наиболее конформный путь сейчас. Современная русская поэзия находится в положении разбитого чайника, осколки которого разлетаются в разные стороны. Критику предстоит собрать русскую поэзию вновь у себя на полке, ведь именно это и будут потом рассматривать как объективную информацию об эпохе.
Проекты вроде «Полки», обладающие большой долей просветительского компонента, прекрасно подходят для этой конформной критики, и я преисполнен не столько убеждения, сколько надежд на поэта и литературного деятеля Льва Оборина, который участвует в «Полке» и массе других проектов, внося свой продуктивный вклад в историю литературы с разных ее сторон. Вступать в борьбу с одной из них — значит потерять место арбитра, а критик десятилетия должен быть им. Я думаю, что, хотя Лев — молод, и многое еще впереди, его продуктивность в литературном поле впечатляет, а главный лейтмотив в его критической деятельности именно просветительский, научно-популярный, которого, на мой взгляд, критикам недостает, чтобы свободно писать сейчас, не вызывая хейта.
Я знаком с фактом, что некоторые претензии в адрес критики Оборина, как и многих других прекрасных критиков, имеются, а именно такие: пишет не обо всех, советует не всех и т д. Я не раз слышал такие аргументы, но то же самое можно сказать о любом критике, который избирателен. Всякий критик говорит об избранном, даже если и осуждающе. Но Льву прекрасно удается освещать литературу просветительски, то есть представляя ее как факт сложившейся реальности, не злоупотребляя филологическим анализом — с одной стороны, и не впадая в философские интерпретации — с другой. Я убежден, что такая критика помогает современной поэзии не уйти в забытье сейчас, а значит — помогает нам передать ее потомкам, которым предстоит разбираться в несметных горах того, что было написано за эту короткую эпоху.
Людмила ВЯЗМИТИНОВА, поэт, литературный критик, ведушая литературного клуба «Личный взгляд»:
МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ
Истинных литературных критиков — не подробно разбирающих, как устроен художественный текст, а оценивающих его как феномен литературного процесса — не так много. Одним из них является Михаил Айзенберг — поэт, прозаик, литературный критик, активный участник второй, или параллельной, или андеграундной культуры, возникшей во времена советской власти как противодействие официальной. При этом он одним из первых начал писать об авторах этой до поры до времени скрытой от широкой публики культуры.
На сломе эпох, в 1990 году усилиями Руслана Элинина, организовавшего Литературно-издательское агентство Р. Элинина, в издательстве «Прометей» при участии ВГФ им. А. С. Пушкина вышел составленный Дмитрием Александровичем Приговым сборник «Понедельник. Семь поэтов самиздата» (Сергей Гандлевский, Дмитрий Пригов, Михаил Айзенберг, Михаил Сухотин, Виктор Санчук, Тимур Кибиров, Лев Рубинштейн) — с огромным предисловием Михаила Айзенберга, подробно разбирающего творчество авторов этого сборника. Это был настоящий прорыв, это предисловие — для жаждущего информации об огромном, еще неизвестном пласте истинно современной тогдашней литературы. А в 1997-м году в московском издательстве «Гендальф» вышел сборник критических статей Михаила Айзенберга, озаглавленный по названию заключительной статьи, датированной 1990-м годом, — «Взгляд на свободного художника». Разброс дат под статьями в этой книге — 1988-95 годы, и эти статьи — огромный вклад в формирование истории той части литературы, которая до того существовала в виде «самиздата» и «тамиздата» и, выплеснувшись в печать разнородным своим потоком, стала неотъемлемой частью объединившейся наконец русской литературы. А Михаил Айзенберг стал признанным и широко печатаемым литературным критиком, к настоящему времени став легендой современной литературы.
Лично я в середине 1990-х училась писать литературную критику по его статьям. Владея материалом с полнотой очевидца и безоглядно любя дело словесности, он писал о литературе как о заключенном в текстах опыте работы с языком сознания автора. И о том, что истинная поэзия не пишется, а случается — как чудо, вызванное трудом и волей (скажем так: трудной личной настройкой сознания). Это чудо попадания, как он пишет, в «точку, где сознание спонтанно, почти непроизвольно совмещается со словом, подтверждая свое существование в мире блуждающих знаков».
Поэзия случается там, где происходит это совмещение. Предсказать это невозможно — кто может предсказать чудо? Но вряд ли кто оспорит то, что оно случается с тем, кто его ищет и заслуживает. Спонтанность эта дорогого стоит, за ней стоит колоссальный труд поиска определенного состояния сознания. И говоря о поэтическом языке, мы говорим о механизме взаимодействия языка и сознания, внутри которого происходит и застывание найденных кем-то живых фраз в мертвые риторические фигуры (наполненные все более унифицирующимся смыслом), и очищение этих фигур от омертвелой корки с осознанием (личным осознанием!) их глубинного смысла. О механизме, в процессе работы которого сознание не оспаривает призрачную власть языка, а прислушивается к нему и к себе.
Не стоит приписывать языку мистических свойств — когда устоявшиеся (или насильно устанавливаемые) словесные фигуры давят на сознание, значит, оно не сопротивляется стереотипам, то есть не хочет работать на наполнение их личным смыслом или на нащупывание собственных словесных формул. И совершенно справедливо утверждение Айзенберга о том, что отчуждение языка от сознания в поэзии приводит к тому, что называется графоманией. Это и традиционная графомания, конструирующая набор языковых клише, подходящих для выражения определенных чувств. И элитарная графомания, создающая исходно мертвые конструкции, сознательно построенные из определенным образом упорядоченных культурных знаков.
Книги Михаила Айзенберга регулярно выходили все эти годы — статьи, стихи и тот жанр, который определяется как «словно бы ищущий своё место между очерком, мемуарами и эссе». В этом жанре написана и вышедшая в этом 2021 году книга «Это здесь» (Новое издательство). Книга получилась печальная: слишком многие её персонажи ушли из жизни, и светлая — в буквальном смысле, то есть наполненная светом, исходящим от автора. Печально и светло говорится в ней о наступившей старости: «Старые люди никому не интересны, и за их внимание никто не борется. Но, как говорил герой американского фильма: «Я старый человек в дешёвом костюме. И меня это устраивает»». И далее: «Возраст — защитная оболочка, социальная маска. Но эта маска — плёночная. Стоит выпить лишнего, и её уже нет, а ты читаешь стихи у стойки бара и выглядишь полным идиотом».
Со времени выхода в свет «Понедельника» выросло несколько поколений литературных критиков, а сейчас и критики практически нет — сообразно изменившийся культурной, да и цивилизационной ситуации. Мир вступил в новую реальность — утверждающегося шестого технологического уклада, которому соответствует мировоззрение под названием «трансгуманизм». Человек должен быть улучшен с помощью супертехнологий! В новой своей книге Айзенберг высказался и по этому поводу: «академику дали пятьдесят миллионов на внедрение изобретённого им «эликсира молодости». Эликсир уже умеет рассасывать катаракту, но у академика громадные планы: он хочет создать Человека Освобождённого. От чего же? От генетической зависимости, диктующей индивидууму необходимость стареть и умирать. От этого рабства. Пробы на грибах, например, прошли удачно. Грибы уже ничем не болеют, и скоро будут жить вечно».
Бог весть куда заведёт человечество этот трансгуманизм. Остаётся только верить в чудо, которое делает человека человеком, способным на то мужество, которое описал поэт Михаил Айзенберг в прошлую эпоху — в 1985 году:
Свои лучшие десять лет
просидев на чужих чемоданах,
я успел написать ответ
без придаточных, не при дамах.
Десять лет пролежав на одной кровати,
провожая взглядом чужие спины,
я успел приготовить такое «хватит»,
что, наверное, хватит и половины.
Говорю вам: мне ничего не надо.
Позвоночник вынете — не обрушусь.
Распадаясь, скажу: провались! исчезни!
Только этот людьми заселенный ужас
не подхватит меня как отец солдата,
не заставит сердцем прижаться к бездне.
Валерий ОТЯКОВСКИЙ, литературный критик, филолог:
АЛЕКСЕЙ КОНАКОВ
1. Первым именем, которое всплыло у меня в голове при чтении вопроса, стало имя Кирилла Кобрина, но он давно не пишет литературную критику, хотя в арт-эссеистике ему, кажется, нет равных. Второе имя, которое смотрелось бы тут уместно, — Ольга Балла, которая, в противоположность Кобрину, литературный критик par excellence. Охват ею литературного поля воистину беспрецедентен и вдвойне удивительно, что каждый отдельно взятый текст не страдает от невероятной плодотворности автора. Ольга Балла с ее универсализмом — это человек, который определяет структуру и само существование нашего поля и, хотя она нередко пишет о самоощущении маргинала, для меня ее центральное место в нашей литературе несомненно. Но все-таки сделать героем этой анкеты (в том числе и чтобы избежать соблазна писать о знакомых) хотелось бы Алексея Конакова, который хотя и не оценивает «скорописью» текущую литературную продукцию, но зато наполняет свои историко-литературные эссе о «второй культуре» самым что ни на есть интеллектуальным цайтгайстом, показывая органичный пример приложения оного к литературному материалу. Герои его текстов — всегда авторы с «пропавшим» ключом; те, чье письмо сегодня может казаться совершенно герметичным, но пути, которые прокладывает Конаков — всегда умные и остроумные одновременно, — действительно обновляют восприятие каждого из авторов, которым повезло попасть под его перо.
2. Кажется, путь Конакова на протяжении десятых годов можно определить как обретение метода. Любой читатель заметит серьезную разницу между филологической повестью «Приближение к Чуковскому» и сборником эссе «Вторая вненаходимая». Первый текст построен на вполне традиционном наборе филологических приемов, некий эпатаж «повести» состоит в самом факте пристального прочтения детских стихов (что, впрочем, в последние годы становится все более нормативным методом работы). «Вторая вненаходимая» существует уже на иных основаниях — анализ поэтики там обогащается и социологической оптикой, язык усложняется соответственно тому, как усложняется материал, требующий перепрочтения. Повесть была опубликована в 2014 году, сборник эссе — в 2017-м. Сейчас, судя по сообщениям в прессе, Конаков работает над книгой о Евгении Харитонове, надеюсь, что и она станет новым этапом его развития — уже опубликованные фрагменты вполне ведут к этому.
3. Да, мне кажется, что Конакову выдали все премии, которые должны были, хотя я и расстроился, что критическая номинация «Поэзии» обошла его стороной. Не знаю, насколько это важный критерий, но в содержании каждого нового альманаха [Транслит] я ищу именно его статью — иногда ей и ограничиваюсь. Пожалуй, к этому мне нечего добавить.
Анна ГОЛУБКОВА, поэт, литературный критик, соредактор журнала «Артикуляция»:
ИГОРЬ ГУЛИН
1. У нас принято жаловаться на отсутствие критики. Разумеется, у всех свои представления о том, как она должна выглядеть, и потому в определенном виде критики, нужной какому-нибудь литературному куратору, действительно может быть недостаток. На самом деле сейчас в литературе работает целая плеяда талантливых и образованных профессиональных критиков. Профессиональных в смысле качества статей, конечно, хотя и в области оплаты критического труда тоже постепенно наблюдаются какие-то изменения. И надо сказать, что наличие достойной оплаты скорее идет критике на пользу. А отсутствие материального вознаграждения рано или поздно приводит к выгоранию, о чем мы уже неоднократно говорили на самых разных круглых столах, посвященных критике и связанным с ней проблемам.
Критиком десятилетия я бы назвала Игоря Гулина, который регулярно публикует рецензии и книжные обзоры в газете «Коммерсант». Эти статьи я всегда читаю с большим удовольствием. Во-первых, они хорошо написаны, во-вторых, в них представлены результаты честной и искренней работы с текстом. Статьи Игоря Гулина не формальная отписка, он, как мне кажется, очень неравнодушно относится ко всем книгам, о которых пишет. В результате, даже если ты не согласна с его точкой зрения, все равно прочитываешь эти статьи с неподдельным интересом.
2. Безусловно, за эти годы критическая манера Игоря Гулина поменялась в сторону большей тонкости и профессионализма. Оно и неудивительно — чтобы делать что-то хорошо, нужно заниматься этим постоянно.
3. Игорь Гулин, по-моему, занимает вполне достойное место в литературном процессе. Возможно, его влияние меньше, чем могло бы быть, потому что он почти не вмешивается в литературную полемику и не участвует, насколько я могу об этом судить, в борьбе разнообразных литературных группировок. Но такое положение как бы «над схваткой» придает особый вес его мнению. Ну и сама площадка, на которой он работает, тоже, конечно, этому способствует.
Что касается «информационного гула», то одна из главных задач современного образования — это обучение умению работать с информацией, отделять значимое от незначимого и систематизировать факты. Понятно, что человеку «со стороны» разобраться в этом сложно, но изнутри литературного процесса вот эту операцию отделения важного от неважного произвести гораздо проще. В общем-то, мы все прекрасно понимаем, кого и где нужно читать и в каком контексте воспринимать прочитанное. И особая ценность критических статей Игоря Гулина, на мой взгляд, в том, что вот этот внутрилитературный контекст в них сведен к минимуму.
Елена ИВАНИЦКАЯ, литературный критик:
РОМАН АРБИТМАН
Критик десятилетия ушел от нас на исходе десятилетия.
Безвременная кончина Романа Арбитмана (1962—2020) — огромное человеческое горе и тяжкая культурная утрата.
Критиков часто упрекают — «вы, мол, критикуете тут, критиканы, а сами-то роман написать можете?»
Роман Арбитман был такой же блестящий, остроумный, горький, правдивый романист, как и критик.
В его художественном и критическом творчестве строгая аналитичность соединялась с головокружительным полетом фантазии.
Выдающийся знаток «вселенной фантастики», он создал поистине энциклопедический «Субъективный словарь фантастики» (2018).
Суровый страж настоящего в литературе, он написал, «невзирая на лица», громокипящий «Антипутеводитель… 99 книг, которые не надо читать» (2014).
Свои художественные, критические и личные принципы Роман выразил (в «Субъективном словаре…») образом вечного стремления: «Даже самая терпеливая улитка, которая будет годами двигаться по склону Фудзи, в итоге окажется недалеко от ее подножья. Но куда еще деваться улитке? Все равно надо стремиться к недостижимому и упрямо ползти — вперед и вверх, до самых высот»
Светлая память мастеру.
Лиза НОВИКОВА, литературный критик, журналист, кандидат филологических наук:
1. Основная тенденция десятилетия — постепенное возвращение литературной критики. Ее рекомендательно-рекламный период был полезно-переходным. Слишком многое изменилось в 2020 году — так что «критик десятилетия» превращается в обобщенный образ автора текстов, в которых читатели находят не развлечение, но ответы на вполне практические вопросы. Это время, когда «личная и вкусовая заинтересованность» как-то перестала быть значимой. Гораздо важнее стало формулировать коллективные запросы. Здесь есть два пути: налаживание «горизонтальных связей», возникновение новых критических имен, которые по отдельности, может, и не нуждаются в ярлыках вроде «критик десятилетия», но в совместных проектах эту роль и выполняют.
Другой путь — через читательский выбор, когда читатель сам занят формированием «критического мышления» — а кто, как не «критик», с таковым рифмуется. То есть можно продолжать читать интересного по каким-то субъективным причинам рецензента. Но если ваше повседневное чтение в силу объективных причин становится все менее вальяжным, —вы будете выбирать того, чьи политические взгляды вам близки. Даже если этот автор по основной специальности — кинокритик, как Михаил Трофименков. Или если это эстетский автор, как Кирилл Кобрин, — неожиданно посвятивший подробный, дельный, разгромный разбор книге Стивена Пинкера, которого принято нахваливать. Или это может быть демонстративно не стремящийся к популярности мастер Никита Елисеев, чью рецензию на новую биографию Салтыкова-Щедрина еще отыскать надо. Это может быть и англоязычная рецензия профессионального эпидемиолога на книгу о тех социальных вопросах, которые все труднее замалчивать. В общем, всяческая «неудобная правда», исходящая от критика, — будет все более весомой.
2. Да, манера меняется. «Коллективный критик» становится все более рационалистичным и немногословным. Но когда большинство считает, «что раз нужно объяснять, то не нужно объяснять», — «коллективный критик» пишет подробно.
3. Наверное, сейчас «признанность» — это информационная поддержка. «Низовые» проекты нуждаются в том, чтобы о них говорили.
Алла ЛАТЫНИНА, литературный критик:
Даже интересно: неужели кто-нибудь назовет литературного критика десятилетия, при том, что в третьем вопросе отмечена «маргинальная роль критики»?
Критика же маргинализировалась, потому что маргинализировалась сама литература. Это не значит, что уменьшилось количество написанных книг или просело качество текстов. Возможно, даже наоборот: уровень технического мастерства современного писателя часто очень высок. Но нет и вряд ли будет такая книга, которую бросятся читать все-все-все (а если не прочел — стыдно, в нашей компании так не принято). Чтение перестало быть потребностью (и даже отличием) образованного человека. А если чтение не является такой потребностью — то нет нужды и в критике.
Критика жива в литературоцентричные эпохи. Не знаю, печалиться ли, что такая эпоха закончилась и вместе с ней закончилась и критика.
Но как же так, — скажут, — разве сколько-нибудь уважающее себя издание не имеет книжного обозревателя? А Сеть — вон сколько тут литературных ресурсов расплодилось, на любой вкус, и в каждом рубрика «критика», и на каждую книжонку непременно найдешь отзыв. Наконец, старые добрые «толстяки» выдерживают формат и все там как было, и обширная статья, и развернутые рецензии, и всякого рода «книжные полки» и любимые мною «библиографические листки». Да, да, все на месте. Все профессионально. Толстяки марку держат. Но… Много ли тех, кто открывает журнал, впиваясь в рубрику «критика»? Много ли тех, кто вообще его открывает?
Критика притягивает читателя, когда она ярка и полемична, если угодно — провокативна, когда у автора есть позиция и он темпераментно ее отстаивает. А это связано с литературной борьбой.
Быть может, кто-то подскажет мне, какие дискуссии велись в последние годы в критике? Кто с кем спорил? Кто кого ниспровергал? В чем заключался предмет спора?
Критики девяностых-нулевых покинули поле боя. Одни ушли в литературоведение, другие пишут прозу, третьи профессорствуют, четвертые издают журналы. Новое поколение ни о каких критических баталиях уже не помышляет, никаких концепций современной словесности, пусть утопических, не предлагает, а деловито (и часто профессионально, соглашусь) информирует публику. Поводов для информации много: литературные презентации, ярмарки, премии (которых с каждым годом, правда, все меньше), ну и, конечно, рецензии, рецензии, часто смахивающие на аннотации. Дело нужное, но это — поле журналистики. А критика — поле литературы. И его больше никто не возделывает.
Хотя… Как земледелец-любитель могу сказать, что побеги погибшего растения прорастают порой там, где их совсем не ждешь.
Ну вот, к примеру. Недавно Сергей Чупринин выпустил книгу «Оттепель: события. Март 1953 — август 1968» (М.: НЛО, 2020), где выступил как исследователь, архивист, этакий солидный ученый-собиратель и аналитик документов эпохи.
А потом анонсировал второй том книги: о действующих лицах этого периода. И уточнил, что действующими лицами будут человек триста.
«Да это же целая литературная энциклопедия, такие книги коллектив авторов по многу лет создает, — думалось мне. — Эк замахнулся!..». Автор, впрочем, ограничился более скромным определением «биографический словарь». Тоже не слабо.
Но когда в фейсбуке Чупринина, а теперь вот и в журнале «Знамя» (№2, 2021) стали появляться небольшие эссе, — стало ясно, что с задачей, какая под силу лишь отряду литературоведов, литературный критик Сергей Чупринин может справиться своими методами. Потому что его эссе — это не строгая биографическая статья, где факты, даты и выверенные мнения в соответствии с некоей словарной «нормой», неизвестно кем и когда утвержденной. Его эссе — это нарушение всех норм, чем часто занимается именно критика. Тут есть место личностной оценке, сочувствию, юмору, а то и насмешке, даже анекдоту. Это новаторский жанр: яркого и остроумного, субъективного, личностного критического этюда, обращенного в прошлое.
Или еще один пример. В известной степени антипод Сергея Чупринина — Дмитрий Быков и его бесчисленные лекции по литературе. Признаться, я уже в них запуталась: тут и сто лекций на «Эхе Москвы» в ночной программе «Один», довольно хаотичных, и программа «Сто лекций» на «Дожде», четко, но произвольно выстроенная: один год — одно произведение ХХ века, и лекторий «Прямая речь», и лекции в ЦДЛ, и все это в конечном счете складывается в книги, периодически дополняющиеся и расширяющиеся.
Последнее, что я видела, — толстый том «Советская литература: мифы и соблазны».
Чтение захватывающее. Но чем?
Лектор обычно — либо ученый, либо просветитель. Быков, возможно, мнит себя и просветителем, и учителем жизни, и исследователем. Но в своих лекциях он на самом деле выступает как критик, яркий, экспрессивный, артистичный, свободно истолковывающий того или иного автора, оспаривающий сложившиеся репутации, устанавливающий новую иерархию, обнаруживающий смыслы, которые до него никто не видел (а нередко те, которых там, на мой взгляд, и нет). Вот, казалось бы, повод для полемики. Но никто не принимает вызов, и прирожденный полемист Быков одиноко скачет по полю русской литературы, размахивая кожаной перчаткой.
Рискну ли я, однако, назвать Быкова «критиком десятилетия»? Все же нет, ибо предмет критики — современная литература. А то, что кто-то удачно использует ее приемы, расширяет границы литературы, но не делает критику живой.
Быть может, засохшее растение даст и другие неожиданные побеги — не берусь предсказывать. Но пока вакансия «критика десятилетия» пуста, если только эта позиция в штатном расписании литературы окончательно не закрыта.
Евгений АБДУЛЛАЕВ, литературный критик, поэт, прозаик, член редакционного совета журнала «Дружба народов»:
А можно — скажу не о критике, а о критиках десятилетия?
Просто думаю, что такого понятия как «критик десятилетия» (в количестве 1 шт.) не существует. Разве что Белинский — 1840-х, но так и не от хорошей жизни. «Критик десятилетия» может появиться там, где критики почти нет, где она захирела. Тогда, конечно, и рак — рыба. И Белинский был замечательным «раком», кто спорит.
Все десятые у нас продолжался расцвет литкритики.
Она менялась, становилась более сетевой, более компактной, сухой, информативной. Размышлизмы в духе «взгляд и нечто» больше не прокатывали. Критики боролись за читателя. Оплакивали его «смерть» и продолжали за него бороться.
Расцвела сетевая критика: критика быстрого реагирования, диалог с читателем в режиме нон-стоп. Галина Юзефович на «Медузе» и своей страничке на ФБ. В этом же жанре пишут и Михаил Визель, Владислав Толстов (он еще публикуется в «Урале»), Сергей Лебеденко, Евгений Никитин, Сергей Вересков… Перешли преимущественно в соцсетевой формат и критики, в нулевые еще вполне «толстожурнальные». Евгений Ермолин. Дмитрий Кузьмин. Дмитрий Бавильский. Очень разные — и не уверен, что обрадуются, увидев себя рядом. Но я и буду называть очень разные имена — меньше всего собираясь кого-то целенаправленно радовать (впрочем, и огорчать).
Развивается жанр литературного интервью. Началось все в нулевые, с серии бесед с переводчиками Елены Калашниковой (в «Русском журнале») и с поэтами — Линор Горалик (в «Воздухе»). В десятые в этот жанр пришли Борис Кутенков и Владимир Коркунов; оба начинали в толстых журналах; оба продолжают изредка для них писать.
Вообще, «чисто» онлайновых критиков не так уж и много. Большая часть нет-нет, да и забежит в офлайн. И наоборот. Да и всякое деление на «толстожурнальных» и «сетевых» сегодня условно. Куда, скажем, отнести Ольгу Балла, Александра Чанцева, Валерия Шубинского, Андрея Пермякова, Евгению Вежлян, Анну Жучкову?.. Ведут сеанс одновременной игры на всех доступных шахматных досках.
Еще один расцветший за десятилетие жанр — сжатых литературных обзоров. Обзоры Сергея Оробия в «Homo Legens», Олега Демидова на «Текстуре», Юлии Подлубновой на «Лиterraтуре» (жаль, что и те, и те, и те оборвались), Льва Оборина на «Горьком», Кутенкова на «Годе литературы»… Очень удобная вещь для литературной навигации. Да, и «Периодика» Андрея Василевского в «Новом мире».
Никуда не делась и толстожурнальная критика. Да, немного сузилась: закрывается журнал — либо полностью, либо частично замолкают «его» критики. Ушел «Арион» — и исчезли критические статьи Алексея Алехина, Дмитрия Тонконогова, Вадима Муратханова, стало реже слышно Артёма Скворцова, Сергея Баталова, Елену Погорелую, Евгения Коновалова, Игоря Дуардовича… (Да и я сам после закрытия «Ариона» подумывал тихо и незаметно катапультироваться…) Закрылся «Homo Legens» — и исчез куда-то с критического горизонта Оробий, меньше стал писать Олег Демидов. Закрылся (или все же — не закрылся?) «Октябрь» — и не так часто стала появляться Валерия Пустовая; взяла, похоже, тайм-аут Елена Пестерева. Может, конечно, просто совпало… В любом случае — жаль.
Но оставшихся собственно толстожурнальных критиков не так уж мало. Олег Кудрин. Юлия Щербинина. Станислав Секретов. Ольга Бугославская. Константин Комаров. Андрей Рослый. И Александр Кузьменков; как же без него.
Что еще не обозначил? Литкритику на границе с литературоведением… точнее, литературоведение под видом литкритики. Направление не очень мне близкое — но без него наше биоразнообразие было бы не полным. Данила Давыдов. Кирилл Корчагин. Владимир Козлов. Василий Геронимус. Александр Марков. Уже упомянутые Коркунов и Оборин.
Противоположный случай: критика-на-грани-публицистики. Игорь Караулов. Владимир Березин. Дмитрий Быков (в десятые, правда, выступавший в этом качестве все реже).
А еще и жанровая критика. Критика фантастики: Мария Галина, Василий Владимирский. Критика детской литературы: Ольга Бухина, Дарья Варденбург…
Кого-то (что-то) забыл? Наверняка ведь.
Да — и поколенческое. Еще вполне деятельно старшее поколение (30-х — 40-х годов рождения); отошедшее от критических баталий, но не от литературы. Ирина Роднянская, Алла Латынина, Наталья Иванова, Сергей Чупринин… И едва входящие в критический цех совсем молодые. Ростислав Русаков, например.
Записываю все эти имена — и думаю: в какое плодовитое для критики время живем, однако… Пусть даже со многими названными довольно жестко полемизировал, а кто-то при встрече и поздороваться не пожелает… Не здоровайтесь; главное, сами здравствуйте. А то — хоть и критиков много, а товар все штучный. Не хочу называть имена и загибать пальцы, сколько народа в 2010-е просто ушло из критики (кого-то, правда, уже назвал, но держу их мысленно в резерве). Кто-то — из жизни. Инна Булкина. Роман Арбитман. Петр Моисеев. Двумя годами раньше — Елена Макеенко, яркий, молодой критик.
Ставлю мысленный отступ.
Последний, завершающий абзац.
В третьем вопросе есть цитата из меня. Спасибо. Но в данном случае я с собой не совсем согласен. Пусть будет еще больше критиков, пусть будет еще больше шума. Пусть будет еще больше текстов, откликов, дискуссий. «Критический шум» — признак жизни, здоровья, признак нормального функционирования литературного организма. Шумите, господа.
