Руслан Сагабалян — прозаик, публицист, сценарист. Родился в 1951 году в  городе Грозный. Окончил русскую школу в Ереване, филологический факультет Ереванского государственного университета, Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве. Печатается с пятнадцати лет, начинал как писатель-фантаст. Возглавлял отделы и периодические издания в Ереване и Москве. Автор двух тысяч публикаций в периодике, многих книг прозы («За горизонтом», «Самый красивый в мире динозавр», «Моя машина времени», «Космический Декамерон», «Тень отца Гамлета», «В поисках Эдема», «Троянский конюх» и др.), более ста опубликованных рассказов, часть из которых переведена на основные европейские языки. Член Союзов писателей России и Армении, лауреат международной премии по журналистике “Золотой глагол”.  Отойдя от научной фантастики, работает во многих направлениях и жанрах; в пространном эссе “Жили-были” заявил о “косности и неактуальности привычного реализма, навязанного со школы и более подходящего современной публицистике, о всеобщем упадке интеллектуального воображения, чему способствовали современные технологии и поток информации, заменивший фантазию”. Живет в Москве.

---

 

Редакция портала Textura поздравляет Руслана Сагабаляна

с 70-летием и благодарит за повесть “Монумент”, созданную юбиляром

 по нашей почтительной просьбе.

 

 

Монумент

 

Памяти кинорежиссера
Георгия Гаврилова,
с которым за долгие
годы дружбы
обсуждено множество
кинематографических историй

 

1.

 

Папа возвращался с работы в одно и то же время — в семь, когда солнце садилось, — а в тот вечер опаздывал на час. Я видела, что мама волнуется, но старается этого нам с братом не показывать. По радио сообщили, что рухнул Монумент. А путь папы с работы домой проходит как раз мимо него, большого-пребольшого, как сказочный великан, могучего до самого неба, так что сверху ему все улицы, дома и люди видны, похожи, наверно, на муравьев. Я два раза была совсем рядом с Монументом, у подножья, и оба раза мне становилось страшно: вдруг памятник сделает шаг и раздавит меня. Ему ведь сверху все видится игрушечным и незначительным. Или возьмет и упадет, мало ли отчего, и тоже, конечно, раздавит. Падающий монумент — это страшно. А он взял и, правда, упал, то есть не упал, а развалился на куски. Ну, то есть не развалился, а разлетелся и даже людей ранил. Так сказали по радио. Вот почему мама места себе не находила.

Папа музыкант, играет в оркестре. У него идеальный слух, лучший в стране — так говорит их дирижер, толстый дядя, танцующий с палочкой спиной к зрителям, без дирижера, папа говорит, никак, ну я тупая, не понимаю, зачем он нужен. У них теперь каждый вечер репетиция оркестра. Перед большим концертом к празднику Единства. Концерт пройдет на Главной площади, и мы с мамой и братом обязательно пойдем на него. Я спрашивала у папы, это праздник единства кого с кем, а он так сказал и улыбнулся: «Всех со всеми» — «Как это?» — не поняла я. — «Ну, скажем, мы семья, так?» — «Так». — «Значит, едины». — «Получается, праздник семьи?»

«Не совсем, это праздник города». — «Город тоже семья?» — «Вроде того».

Папа усмехнулся и прибавил: «Семья, только большая, многодетная». — «Значит, есть у города папа и мама?» — спросила я. «А как же, — рассмеялся папа. — И бабушка с дедушкой… братья, сестры, тети, дяди, богатые и бедные родственники тоже имеются, особенно бедные… Чем больше бедных, тем монументы крепче…» В общем, я не поняла, шутит он или говорит серьезно.

Когда зазвонил дверной звонок, мама со всех ног бросилась открывать. Хоть папа имел при себе ключи от дома, нажал на кнопку звонка, скорее всего, носом (это он и раньше ради шутки проделывал), потому что руки у него были заняты. Под мышкой папа сжимал футляр со скрипкой, а в руках держал, крепко прижав к груди, чтобы не выронить, что-то большое, тяжелое, накрытое тряпкой. «Где ты был? — спросила мама. — Я вся изволновалась!» Папа не ответил, прошел в середину комнаты, к обеденному столу. Положил эту, видно, тяжелую штуку на пол, прислонил к столу, отложил футляр со скрипкой, потом скинул с себя плащ.

— Вот! — сказал он.

— Это то, что я думаю? — спросила мама, не отводя глаз от тяжелого предмета.

— Это то, что ты думаешь, — ответил папа.

Он убрал тряпку, и мы увидели большую прямоугольную серую плиту величиной с наше окно. Я пригляделась: две плиты одинакового размера, приложенные друг к другу, хотя вначале показалось, будто плита одна. На гладкой поверхности отражался свет от электрической лампочки.

— Оттуда? — спросила мама, а папа даже не ответил, потому что ясно было, что оттуда. Он только сказал:

— Там и другие брали. Кто успел, тот взял.

Я подошла к плите и потрогала ее, она была холодная.

— Это гранит, — объяснил папа. — С самого подножья.

— Монумента? — спросила я.

— Ну да, — ответил папа. — Только вы никому об этом не говорите.

— Могила! — отозвался брат и тоже потрогал плиту. Наверное, в кино слышал это суровое мужское слово. Но если мальчик десяти с половиной лет говорит «могила», это совсем не значит, что он будет молчать, просто ему нравится так говорить, это я знала точно, поэтому посчитала нужным уточнить:

— И ребятам со двора ни слова, понял? Даже Эдику.

— Эдик тоже могила, — сказал брат.

Эти мальчики, они полные дураки и пока умнеют, сто лет проходит.

— Сестра права, — поддержал меня папа. — Ни-ко-му и даже Эдику, потому что близкий друг, подаривший тебе рогатку, со временем может смертельно позавидовать твоему винчестеру. Учти, я против Эдика ничего не имею.

— У меня нет винчестера, — сказал брат.

Говорю же, дураки мальчишки: ясно, что про винчестер папа для примера сказал.

— Что касается могил, сделаем так, — говорит папа. — Сейчас мы поужинаем… Вы не ужинали?.. Так я и думал. Поужинаем, потом, как окончательно стемнеет, отвезем одну плиту на могилу бабушки с дедушкой, там до сих пор земляной холмик, да и тот осел, проваливается. Вторую — для твоих родителей, — это он маме. — Надо будет съездить в Глубокое. Послезавтра воскресенье, с утра и поедем. А пока спрячем одну плиту в подвале.

Глубокое — так поселок называется, где мама родилась. А вы что подумали?

—  А гранит, — спросил брат, —  драгоценный камень?

— Смотря что ты понимаешь под словом «драгоценный», — ответил папа. — Гранит — не жемчуг, но зато это самый прочный камень на земле.

— Но ведь развалился, по радио сказали.

— Развалится может что угодно и от чего угодно.  Все рано или поздно разваливается, ничто не вечно. Особенно то, что кажется прочным. Ладно, я пока отнесу одну из плит в подвал, а вы быстро накройте на стол.

Ужинали молча.  Папа жевал и глаз не мог оторвать от прислоненного к стене гранита. На плиту села муха, пошла вверх, потом вниз, потом застыла, любуясь, наверно, своим отражением, и вдруг исчезла. Я не видела, как она взлетела, хотя смотрела не отрываясь, нет, она не взлетала, она просто взяла и исчезла, будто плита ее проглотила. Разве может камень проглотить муху? Папа глянул в сторону окна, потом на часы, отложил вилку с ножом и сказал:

— Пора.

Пошел к граниту, аккуратно завернул его в серую тряпку, связал бечевкой и, толкнув ногой дверь, вынес на крыльцо. Мы вышли вслед за ним. Я говорила, что у папы есть мотоцикл с коляской?.. Значит, забыла. Старенький, но быстрый. Вот только дыма от него было много. Он стоял в сарае, с повернутой вбок головой, как обиженный пес. Папа взял его за металлические уши, выкатил во двор, посадил маму в коляску и поставил туда же плиту на ребро, прислонив к коленям мамы. Я сказал, что тоже хочу поехать.

— Ладно, — сказал папа. — Садись сзади, на сиденье, и держись крепко.

Тогда и брат заныл, что тоже хочет. Папа сказал, что, во-первых, больше нет мест, а во-вторых, в доме должен остаться мужчина.

— Помой лучше посуду, — предложила мама.

— Ну вот еще! — возмутился брат. — Она поедет, — он показал на меня, — а я — мыть посуду.

— Ну хочешь, я останусь, а ты поезжай, — предложила я, слезая с сиденья.

— Сиди, — велел мне отец.  — А ты, — обратился он к брату, — можешь не мыть посуду, если не хочешь, но сторожить дом обязан, потому как ты кто?..  Ты мужчина.

Брат, конечно, согласился. Мальчиков, чтобы они слушались, надо чаще называть мужчинами. Тут из-за забора выглянул Эдик, дружок брата на года на два его старше.

— Эй, — крикнул Эдик. — Чего телевизор не смотрите? Финал же.

— А ну, марш домой, финал!.. — Из-за забора показалась голова отца Эдика, а голова самого Эдика тут же исчезла. — Добрый вечер, сосед, собрались куда?

— Да тут недалеко, — ответил отец. — Проведать брата двоюродного, приболел.

— На ночь глядя…

— А мы быстро туда и обратно.

— Ну, тогда удачи! Здоровья брату. — Сосед исчез за забором.

Папа покачал головой, лицо у него было недовольное, и я поняла, что попадаться на глаза соседу, не входило в его планы. Завел мотор, мотоцикл чихнул и поехал.

 

Я не боюсь кладбищ, там всегда тихо, спокойно, и ничего такого особенного не происходит ни в полночь при луне, ни в какое другое время. Я, если честно, не понимаю, почему страшные истории случаются так часто на кладбищах. Спросила однажды папу, он сказал, что непонятное всегда вызывает у людей страх, а смерть самое непонятное из всего, что есть на земле, потому что был человек и нет человека, только что говорил, ходил, ел, шутил, детей рожал, строил планы, ссорился, мирился, и вдруг — раз — превратился в кусок неподвижного, скоропортящегося мяса, и поди объясни это волшебство.

Папа остановил мотоцикл на тропинке в нескольких шагах от могилы бабушки и дедушки. Я бывала здесь не раз и всякий раз читала надписи на надгробных плитах и памятниках. Считала, кто сколько прожил — от второй цифры отнять первую, проще простого — и удивлялась тому, что одни живут долго, другие мало. Кое-где горели редкие и очень тусклые, как свечки в церкви, фонари, но цифры на камнях можно было различить, тем более, что некоторые я знала наизусть. И правда, непонятно, почему одни живут столько, а другие столько. Одни — до глубокой старости, а другие становятся неподвижными еще в молодости и даже в детском возрасте, и такое бывает. Мама говорит, от болезней, будто я не знаю про болезни. Знаю, но я о другом: почему одних болезни убивают, а другие выздоравливают? Ведь у всех все одинаково устроено, и это тоже удивительно. И потом, думала я, если люди существуют много тысяч и миллионов лет, живут и умирают, то сколько их было похоронено в земле и как они там все поместились. Миллиарды миллиардов. Я спрашивала у папы, а он сказал, что все они превратились в прах, то есть в землю.

— Значит, мы по ним ходим? — спросила я, подойдя к папе с мамой.

Они в это время выгружали как раз плиту из коляски.

— Ты о чем? —  не поняла мама.

— Я про мертвых, которые превращаются в прах. Если их так много набралось в земле за миллионы лет…

— Лучше помоги нам, — сказала мама, — чем забивать голову ерундой.

— Да, — ответил мне папа, — мы по ним ходим.

— А когда из земли вырастает пшеница, например, фрукты там, овощи разные, получается, мы их едим? Тех, которые умерли.

— Ну и вопросы! — возмутилась мама.

— Да, — сказал папа. — Мы их едим. Включая и умерших животных. Те ведь тоже превращаются в прах.

— Ничего себе — сказала я. — Значит, люди едят людей?

— Не напрямую, ты же понимаешь. А так все живое ест все живое, это закон природы, а природа неизменна. Ну-ка, возьми за тот конец, — велел папа.

Мы втроем очень аккуратно положили плиту на земляной холм.

— Здесь надпись нужна, — заметила я. — Как на других камнях.

— Нужна, конечно, — согласился папа. — Бронзовыми буквами. Кроме того, необходимо закрепить плиту бетоном, арматурой и крупными винтами. Все это у нас имеется, и дрель есть, но делать это будем не сейчас. Сейчас уже поздно. Завтра с утра приеду поработаю и поеду на репетицию. А послезавтра съездим в Глубокое, повезем второй камень на могилу маминых родителей.

Он сел на плиту, достал пачку сигарет, зажигалку, закурил. Мама тем временем открыла ключом железный шкафчик возле ограды, похожий на собачью конуру. Я пару раз туда забиралась, в эту конуру. Там мы складывали разные инструменты, спички, свечи.

— Здесь спрячем? — спросила мама, распахнув дверцу шкафчика и бросив взгляд на плиту.

— А где еще, конечно, здесь, — кивнул папа. — Сейчас докурю и запихнем…

Он затянулся, выпустил дым, задумался, глядя на верхушки деревьев и подставив лицо свежему ветру, но через минуту нахмурился и как-то странно посмотрел на плиту, на которой сидел. Затем сполз с нее, не спуская глаз с камня.

— Слышите?.. — спросил папа, подняв руку и требуя тишины.

Мы с мамой отрицательно качнули головами — ничего не слышим, кроме шелеста листьев на деревьях — папа же повел себя совсем странно: присел на корточки, склонился над плитой, приблизив к ней ухо.

—  Послушайте…

Мама подошла к папе, тоже присела и склонилась над плитой, приблизила ухо к граниту.

— Ну!..

— Ничего не слышу.

— Как так? — удивился папа. — Хорошо же слышно. Ну-ка, ты послушай, — предложил он мне.

Я тоже подошла к плите, и со стороны могло показаться, что мы втроем молимся, присев на корточки, папа с мамой с одной стороны плиты, а я — с другой. Я совсем низко склонилась над камнем, почти приложила к нему ухо и говорю:

— Да. Слышу шорох.

— Это ящерица пробежала, — подсказала мама.

— При чем здесь ящерица? Голоса слышите? — стал нервничать папа.

— Какие голоса? — спросила я.

— Какие голоса? — спросила мама.

—Обыкновенные, человеческие. Прислушайтесь. Каждый из них о чем-то рассказывает. Голоса накладываются друг на друга, тут целый хор, но разобрать можно. Вам что, медведь на ухо наступил?!

— Ничего не слышу, — призналась мама.

— И я не слышу.

— А почему я слышу? — сердился папа, потом решил, наверно, что зря сердится и добавил: — Ладно, глухари, отойдите пока в сторонку, я немного послушаю, и поедем.

Мама достала из кармана папиной куртки пачку сигарет, зажигалку и закурила. Она нервничала. Оттого, наверно, что папа слышал голоса, а она нет. Говорил же дирижер, что у папы уникальный слух.

Когда мы, спрятав гранит в шкафчик, возвращались на мотоцикле домой, я шепнула папе в ухо:

— Пап, а мертвые разве говорят?

— Что? — не расслышал из-за шума мотора папа.

— Я говорю, разве мертвые говорят? — спросила я громче.

—  Не думаю.

— Что же ты слышал?

— Не знаю. Память земли, наверно, — ответил папа.

Я не поняла, шутит он или серьезен. Папу понять нелегко, когда серьезен, когда шутит, это не мои слова — мамины.

— Что такое, память земли? — спросила я.

Опять папа не услышал, опять мне пришлось переспрашивать.

—  Настоящая память, — ответил наконец папа. — Непридуманная.

— А есть придуманная?

Папа не ответил.

—  Пап, я говорю…

—  Есть, — ответил папа, не дожидаясь, пока я повторю вопрос.

А когда мы вернулись домой, брат похвастался:

— Эдик приходил, угощал его мороженым.

— Так он что, спать тогда не пошел? — спросила мама.

—  Ко мне зашел. Потом явились его родители и поволокли его домой.

— И родители Эдика сюда приходили? — насторожился папа. — О чем-нибудь расспрашивали?

— Ни о чем таком. Спросили только, куда вы поехали.

— Что ты ответил?

— Сказал, не знаю, наверно, к дяде, но скоро вернетесь.

— Хорошо, — озабоченно кивнул папа. — Пошли спать.

— Все им надо знать, — с досадой обронила мама, глянув в окно, на дом соседей, наполовину видневшийся за забором.

 

* * *

Неприятность нагрянула на следующий день. Утром рано папа отправился ставить плиту на могилу бабушки и дедушки, предупредив нас, что после кладбища поедет на репетицию — это еще часа два — и к обеду, постарается вернуться, потому что сегодня суббота, долго держать не станут. Хорошо, что не на мотоцикле поехал. Почему хорошо, скоро объясню. Обедаем мы обычно в три или в половине четвертого. Ждали папу до половины пятого, не дождались, сели за стол, и тут зазвонил телефон. Мама взяла трубку, думая, что это папа. Поднесла к уху и сказала нетерпеливо: «Ну, что там у тебя еще случилось?» Через две секунды стало понятно, что в трубке говорил не папа, а кто-то чужой; мама вскинула голову, нахмурилась и побледнела. «Хорошо, — сказала совсем другим голосом. — Когда?.. Какой адрес?.. Метров сто… Напротив… Дверь… Ясно… Что можно взять?..» Положила трубку, помолчала, потом сказала нам с братом:

— Папу забрали прямо с кладбища. И плиту отобрали. Надо отвезти ему кое-что из одежды.

— Куда забрали?

— Он в тюрьме? — спросил брат, сделав круглые глаза.

— Пока нет. Его сейчас допрашивают. Какая-то предварительная камера. Может, еще отпустят.

— Если отпустят, зачем ему одежда? — рассудила я.

Мама не ответила, хотя сама понимала, что одежду требуют не просто так. Села на стул, уронила голову в ладони. Посидела так немного, потом спрашивает брата:

— Ты им правда ничего не говорил?..

Она имел в виду соседей.

— Правда, — ответил брат.

— Про кладбище, и все такое, — уточнила я.

— Я же сказал, ничего!

—  А не врешь?

— Иди ты знаешь куда? — обиделся он.

—  Возможно, они сами догадались, — предположила мама.

—  Я почему-то уверена, что растрепал, — предположила я и глянула брату прямо в глаза.

— Нет, нет, нет, сказано тебе! — заорал брат, топнул ногой и убежал в другую комнату.

— Нынче и стены имеют уши, — примирительно решила мама. — Ладно, я пойду, а вы не ссорьтесь. Все равно, ничего уже не исправишь. Надо держаться друг друга.

 

Мама собрала все необходимое в сумку и вышла из дома, а я прошла в другую комнату к брату. Тот лежал на кровати, зарывшись лицом в подушку. Я заметила, что сандалии его прохудились на подошве, а на носке, на левой пятке, образовалась дырка. Села на кровать, говорю:

— Сними носок, зашью.

— Иди ты…

— Снимай, говорю. — И сама стащила носок, хотя он сопротивлялся.

Пока штопала, натянув носок на стакан, он перевернулся на спину и лежал неподвижно, глядя на меня. Потом говорит:

— А между прочим, папу Эдика тоже забрали.

— С чего ты взял?

— Я утром в окне увидел, когда вы спали.

— Не ври. Что ты мог увидеть за забором?

— Не вру. Наверно, он хотел перелезть через забор в наш двор, чтобы дать деру, почти перелез — я видел его голову и руки, он был в пижаме, Эдикин папа, — но его потащили обратно. Я сразу догадался: за ноги с той стороны тянули, зуб даю. Он еще кричал что-то, но окно было закрыто, я голосов не слышал.

— Почему маме не сказал?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Хотел сначала у Эдика спросить, что они там делали, кто приходил. А потом подумал, что раз маме позвонили оттуда, то значит, и Эдикиного папу взяли туда же.

Я посмотрела в окно: забор, разделяющий нас и соседей, на месте, а за ним никакого шевеления. Зловещая тишина, как пишут в книгах. Обычно там, за забором, происходит шевеление, слышны голоса. Может, брат не соврал, и соседа тоже взяли. За что?.. Неужели и он принес домой гранит от развалившегося Монумента?..

— Точно, — оживился брат, будто прочитал мои мысли. — Он тоже подобрал плиту, не иначе.

— Почему обязательно плиту? Может, была другая причина?

Все разъяснилось, когда мама вернулась, уже с пустой сумкой. Устало опустилась на стул. Сидела молчала, положив локти на стол.  Вслед за ней в полуоткрытую дверь тихо проскользнула соседка и прислонилась спиной к косяку.

— Не стой там, заходи, — пригласила ее мама. — Кофе будешь?

— Не откажусь, — откликнулась соседка и подошла к столу, за которым сидела мама.

— Свари нам кофе, — попросила меня мама.

Я пошла варить, но слышала все, что они говорили. Брат оказался прав разве что наполовину. Отец Эдика, и правда, принес домой гранит, небольшой кусок, в четверть нашего, и его жена придавила им, вместо обычного камня, соленья — капусту, помидоры, морковь, чеснок и прочее. Он удачно закрывал всю поверхность бочки. Но с утра в дом явились люди и заявили, что сосед наш был не раз замечен в окрестностях развалившегося Монумента, и потому подозревается в его падении, не исключено, что во взрыве, а это куда серьезнее, чем просто подобрать камень. Намного. Чтобы снять с себя подозрение, отец Эдика стал горячо уверять, что в таких делах не замешан, ничего такого не помышлял, наоборот, ему нравился Монумент, он им всегда любовался, приходил к подножью и восхищался, а что касается камня, то подобно другим, вот как, например, сосед за забором, всего лишь подобрал кусок плиты, в хозяйстве, думал, пригодится.  А как они догадались, что папа наш на кладбище, поинтересовалась мама, ведь туда за ним явились и плиту вместе с ним забрали. Соседка объяснила так: посетители в штатском стали расспрашивать подробности, с двух сторон повиснув над мужем, совсем запутали его, он и сказал, что соседи, мы, то есть, увезли гранит на мотоцикле с коляской скорее всего на кладбище, потому что, он вспомнил, как папа как-то говорил ему, что ищет хороший надгробный камень.  Получилось это у него не специально, оправдывалась соседка, вы же знаете, как они умеют вкрадываться в доверие, задают будто бы безобидные вопросы, то один, то другой, вопросы на засыпку. Вы же знаете, повторяла соседка. Нет, не знаю, сухо ответила мама. К тому времени я принесла кофе, расставила блюдца и чашки и увидела, как соседка виновато опустила голову и вытерла слезу.

—  Мне очень жаль… Я вернула им тот кусок гранита, которым соленья придавила, — добавила она. — Подумаешь, соленья. Думала, этим все закончится. Но они забрали мужа, сказали, ненадолго. Вот уж не думала, что и твоего заберут. А камень у вас тоже конфисковали?

— Конфисковали, — подтвердила мама. О второй плите, которую мы прятали в подвале, она, конечно, не сказала. — Не знаю, как твоего, но моего не скоро отпустят, судя по тому, что одежду ему относила. Мне даже скрипку его не вернули.

Мама отпила кофе. Соседка тоже отхлебнула глоток и встала.

— Я лучше пойду.

— Хорошо, иди, — не стала удерживать ее мама.

—  Мне жаль, — вновь обронила соседка. ­— Если что узнаю…

Мама не ответила.

— Вы что-нибудь ели? — спросила она, когда соседка вышла, тихо притворив за собой дверь.  — Давайте поедим. ­­Теперь понимаете, что отец был прав: никто ничего не должен знать? — Сказанное относилось больше к брату, но мы оба кивнули головой. — Теперь придется ехать в Глубокое. И чем раньше, тем лучше.

— Зачем? — спросила я.

—  Каждый миг могут прийти обыскивать дом. Надо вывезти второй камень. Так отец велел, когда я с ним говорила, он на этом настаивал.

— Ты виделась с папой?

— Всего десять минут. Сидели по обе стороны стола, а возле двери стоял стражник.   Я шепотом спросила отца, а не лучше ли сдать камень добровольно. Он сказал, что это ничего не изменит, его все равно не выпустят, потому что если кто сюда попал, то это надолго, и потому гранит надо как можно скорее отвезти туда. Он сказал «туда», имея в виду Глубокое. Как можно скорее.  Потому что расклад прост: вернешь камень — все равно не выпустят, а найдут сами — накажут похлеще. Да еще могут и меня взять…  это у них называется «за укрывательство». Вот только сейчас, поговорив с соседкой, я убедилась, что отец прав: ты ведь слышала, соседка вернула камень, а мужа все равно взяли… — Мама замолчала и когда я накрыла на стол, прибавила: ­—  Знаете, что шепнул папа под конец, когда я уже уходила?.. Он сказал: «Я ведь выйду отсюда, и мы вместе послушаем его рассказ».  Чей рассказ? Плиты, конечно. Или земли, уж не знаю. Зачем ему вообще слушать этот проклятый камень, в толк не возьму, но если нет других вариантов, а их, правда нет, то придется ехать в Глубокое.

— А давайте выбросим его на помойку, — предложил молчавший до сих пор брат.

— Еще чего! —  метнула на него неодобрительный взгляд мама. — Умнее ничего не придумал?

— Ладно, повезем. Но теперь уже я дома не останусь, —  заявил брат. — Теперь я с вами.

Мама согласно кивнула.

 

* * *

Во-первых, хорошо, что папа с утра не взял мотоцикл, я уже говорила, во-вторых, хорошо, что и мама умеет его водить. Когда-то она была спортсменкой и даже чемпионкой, правда, по плаванию, но это не важно, главное, что не трусиха.  Одно беспокоило: соседка увидит, как мы грузим плиту и может проговориться, как случайно (или не случайно) проговорился ее муж. Хотя она уже научена опытом и знает, что это их не спасет. Но если ей обещают, например, что за дополнительные сведения выпустят мужа… Это называется «помощь следствию», сказала мама. Вполне возможно, что и обещают.  Мы долго думали, как нам быть, как незаметно вывезти плиту. Придумали вот что. Надо подкатить мотоцикл с обратной стороны дома, прямо к окну и оттуда же, из окна, спустить камень. Не самое лучшее решение, но другое в голову не приходило.

Мы уже вынесли гранит из подвала, прислонили его, закутанного в холст и перевязанного бечевкой, к стене у окна, мама переоделась в джинсы и свитер, набросила куртку, взяла сумку, велела мне и брату надеть комбинезоны, в которых мы в Глубоком в огороде ковыряемся, мы посмотрели на часы — было почти шесть, до Глубокого ехать больше часа, — и тут в дверь постучали. Подождали и снова постучали. Раза три.

— Кто? — спросила мама. То ли нас спросила, то ли незваного гостя.

Опять постучали. Робко. Потом дверь приоткрылась, показалась голова Эдика.

— Можно? — спросил он.

Обычно он не так вежлив, и я сразу поняла, что что-то случилось. Да, в общем, мы все поняли. Мама спросила:

— В чем дело, Эдуард? — Она часто называла его, как взрослого, полным именем. — Случилось что?

Сначала Эдик сказал «нет», потом ­­­— «да» и повторил увереннее:  «да!»

А случилось вот что: за его мамой только что приехали и увезли на машине, сказали, для выяснения обстоятельств. Каких обстоятельств, он не знает. Понятно, что связанных с Монументом. Ну вот, раз уж я один, можно мне с вами, спрашивает Эдик. У нас переночевать, ну конечно, можно, соглашается мама, только ведь рано еще, заходи ближе к ночи. Вы не поняли, говорит Эдик, я хочу с вами поехать. А мы никуда не едем. Едете, я знаю, вон даже камень к стене прислонили.  И сын ваш переоделся в комбинезон. Если он в этом деле пригодится, я тем более пригожусь, я ведь на два года старше него, я сильный, а плита нелегкая. И вообще…

—  На год и десять месяцев, — уточнил брат старшинство друга.

—  Ну на год и десять месяцев, — миролюбиво согласился Эдик и снова обратился к маме. — Не беспокойтесь, я никому не скажу. Даже маме с папой, когда они вернутся… Если они вернутся…

— Может, тебе лучше все же дома остаться, Эдуард? — нерешительно предложила мама.

— Нет, — сказал Эдик. — Дома мне нечего делать. Поеду с вами.

—  Пусть поедет, — заступился за друга брат.

Мама вопросительно посмотрела на меня. Наверное, считала мой голос решающим.

— Пусть едет, сказала я. — Только на мотоцикле не поместимся. В коляске одно место и сзади только одно.

— Двое очень даже могут поместиться в коляске, — возразил Эдик и кивнул на брата. — Мы двое потеснимся. Или она с братом, — кивнул он на меня. — А я сяду сзади. Как скажете. Я, между прочим, и мотоцикл водить умею, могу за руль.

—   Пущу тебя за руль, как же. Не хватало еще в столб врезаться, — рассердилась мама. — Ну хорошо, сделаем так: Эдуард сядет на заднее сидение, а ты с братом — в коляску.  А еще надо приготовить бутерброды и взять с собой.

— Куда едем? — деловито осведомился через полчаса Эдик, усаживаясь на заднее сидение за мамой.

— Приедем — узнаешь, — подал брат голос из коляски, подпирая коленями плиту, и впервые реплика прозвучала у него очень даже по-взрослому.

Солнце, как капля меда, падала за горизонт, медленно, тягуче, не желая и оставляя за собой тонкую полосу света, было пока светло и даже немного жарко. Мотоцикл заурчал, мы выехали со двора и влились в поток машин.

 

2.

 

Все случилось на загородном шоссе, на полпути до Глубокого. Мы как раз проезжали главный пост стражи, а папа не раз говорил, что здесь ровно середина пути. Блюститель в шлеме, в перчатках и кожаной куртке вышел на дрогу и взмахнул красной палочкой, требуя остановиться, но мама не остановилась, а только притормозила, обогнула его, затем резко рванула с места — коляска даже подскочила, повисла в воздухе, снова встала на колеса и увеличила скорость. Мы повернулись и увидели, как блюститель кинулся седлать свой мотоцикл.

— Почему ты не остановилась? — спросила я из коляски, стараясь перекричать рев мотора.

—  Нас здесь ни разу не останавливали, — ответила мама, не отводя взгляда от дороги. — …зрительно…

— Что?

— Подозрительно, говорю.

— Останавливают, оттого, что Монумент рухнул. Чрезвычайная ситуация.

— Может быть.

— Надо было остановиться.

— Что?

— Надо было остановиться. Все равно он нас догонит.

— Пусть попробует, — азартно заявила мама.

Лицо у нее стало какое-то каменное, она вся напряглась, и я поняла, что в маму вселился старый спортивный запал, который помогал ей когда-то становится чемпионкой несколько раз, пусть и не в мотогонках, а в плавании, я уже говорила. Ну вот, значит, мы мчались так минут пятнадцать; дальше дорога раздваивалась, и на перепутье мы увидели еще одного стража в кожаной куртке, который стоял возле своего мотоцикла и явно дожидался нас.

— В лес! — крикнул с заднего сидения Эдик.

Справа тянулся лес, слева блестела поверхность пруда. И без выкрика Эдика мама в секунду сориентировалась и свернула направо; мы въехали прямо на тропинку, чуть более узкую, чем ширина нашего мотоцикла с коляской и дальше, не сбавляя скорости, объезжая дерево за деревом, помчались как сумасшедшие, то и дело подскакивая на кочках, а кусты широченными лопухами награждали нас с братом пощечинами, больше его, чем меня, потому что он сидел с краю. Вечерело, кроны деревьев закрывали небо, и видимость была не слишком хорошая. А мама по-прежнему не сбавляла скорость. «Сейчас врежемся, сейчас врежемся!» — думала я, хватаясь за боковую стенку коляски, однако в дерево мы не врезались, а взлетели вверх и чуть не перевернулись, наскочив на пень. Коляска и мотоцикл отделились друг от друга: коляска в одну сторону, мотоцикл — в другую. Я тут же выбралась, скорее выпала из коляски, а брат остался в ней. Мама лежала под опрокинутым мотоциклом, а Эдик пытался поднять нашего резвого песика за железные уши. Когда мы вытащили маму из-под мотоцикла, оказалось, что она повредила себе ногу и, наверное, что-то еще сломала, может, ребро, теперь не может ходить. Сидела на тропинке, прислонившись спиной к стволу дерева, совершенно беспомощная, но улыбалась. Я вернулась к коляске. Только этого не хватало: брат поранил плечо, на комбинезоне отпечаталось красное пятно. Мы с Эдиком помогли ему выбраться из коляски, и я облегченно вздохнула, когда убедилась, что рукой он двигать может. Нет перелома.

—  Там в багажнике коляски, под запасным колесом, аптечка, — подсказала мама, сидя на траве. Там же моток веревки. Возьмите.

—  Зачем нам веревка? — спросила я, доставая аптечку.

—  Чтобы обвязать плиту и тащить ее по земле, — объяснила мама. — Отсюда по прямой, если идти по тропе, километра три до Глубокого. Выйдете прямо к погосту. А я останусь тут, подожду стражей, они вот-вот заявятся, потом вызовут «скорую» и будут ждать, когда она приедет. Там в багажнике лежат и ключи от нашего дома и от шкафчика на кладбищенском участке. Плиту спрячьте в шкафчик и пока оставайтесь в доме дедушки. Как он там? — спросила мама, имея в виду брата.

—  Кажется, ничего страшного, — ответила я, оголив его поврежденное плечо.

—  А может, лучше бросить эту дурацкую плиту в лесу, а? — предложил брат и вскрикнул, морщась от боли, потому что я приложила к ране вату с йодом.

— Как ты можешь это говорить?! — возмутилась мама. — Папа хотел, чтобы мы доставили ее в Глубокое, мы столько из-за нее вытерпели. Не хочешь идти с ними, можешь остаться со мной. Только учти, тебя, пока меня и папы не будет, поселят в детский дом или в какой-нибудь приемник. Хочешь в приемник?

—  Не хочу, —  угрюмо пробормотал брат, пока я перевязывала ему плечо.  — Я лучше с ними.

— Вот это правильно, — одобрил Эдик, став вдруг серьезным и деловым; выволок из коляски плиту, достал веревку и начал ловко перевязывать камень.  К тому времени где-то не так уж далеко послушалось тарахтение мотоциклов.

— Едут, — сказала мама. —  Уходите скорее!

— Как ты, мам? У тебя кровь на щеке… — Я подошла к ней, чтобы смазать рану йодом, но она мотнула головой.

— Не надо, пустяк, царапина. Уходите сейчас же! Скорее! Обо мне не беспокойтесь. При первой же возможности дам о себе знать. Возьми там из моей сумки деньги, они мне не нужны, и бутерброды заберите… Только быстро!..

Я вложила все необходимое в рюкзак и вручила брату, перекинув ему через здоровое плечо, а мы с Эдиком потащили плиту, это оказалось не так сложно. Брат шел рядом и то и дело оглядывался. Я только раз оглянулась. За деревьями мелькнули фары мотоциклов.

— Будьте осторожны!..  —  сказала на прощание мама и добавила: —  А я немножко отдохну от вас… ­—  Она махнула рукой, прислонившись спиной к стволу дерева. Отсюда плохо было видно, мешали кусты, но кажется, она улыбнулась.

 

* * *

Мы не стали, как только добрались до кладбища, прятать плиту в железный шкафчик на могиле дедушки и бабушки (точно такой шкафчик, какой смастерил папа и на могиле своих родителей), а положили ее, плиту нашу спасенную, на земляной холмик, с которого смахнули усохшие с прошлого посещения цветы. Хотели посмотреть, как будет выглядеть на могиле гранит, в котором отражается только-только выглянувшая в небе луна. Гранит смотрелся великолепно, был похож на черное, бездонное зеркало, если вообще бывают черные бездонные зеркала.

—  Надо же! — прошептал Эдик. — Смотрите, будто лампа внутри камня зажглась.

—  Это луна отражается, — заметил брат.

— Сами бы не догадались, что луна, — пожала я плечами.

— Давайте уж затащим чертов камень в сейф и пойдем домой, я устал, плечо болит, — заныл брат.

— Потерпи. Сейчас пойдем, — говорю. — Всю дорогу жалуешься!

— Когда это я жаловался?

— Не ты два раза предлагал бросить гранит в кустах?

— Когда это?

— По пути, в лесу.

— Я о вас подумал, жалко стало, видел, как вы устали.

— Ладно, не время спорить, — вмешался Эдик. — А далеко отсюда дом ваших предков?

—  Не очень. Минут пятнадцать-двадцать пешком.

— Придем, совсем темно будет. И есть дома нечего, и магазин закрыт, кажется, единственный в поселке, — снова стал жаловаться брат.

— Не ворчи, нытик у нас бутерброды есть.

Брат залез с ногами на камень, поджав колени, подхватил с земли рюкзак, достал из него пакет с бутербродами, развернул его и только развернул, вскрикнул, будто его снизу змея в задницу ужалила. Вскрикнул и выронил пакет, бутерброды рассыпались по земле.

— Подбери, — велела я.

— Не могу, — ответил брат, продолжая сидеть на камне ­— Встать не могу, приклеился! Честное слово!..

— Как это приклеился? Чем?

— Не знаю. Плита, что ли, держит! И тащит…

— Куда тащит?

— В себя… Да что же это такое!.. Прямо как обняла и держит! Что уставились, помогите!

— Дай руку… —  велел Эдик и попытался оторвать брата от гранита. Не вышло.

Его действительно засасывало, как в болото. Только болото мягкое, а гранит, наоборот, самый твердый на земле камень, и как он может засасывать? Тут я вспомнила муху, что исчезла в той первой плите у нас дома. Вспомнила и по-настоящему перепугалась. Мы с Эдиком взяли брата за руки, потом стали хватать его то за плечи, то за ноги, тянули, тянули изо всех сил… Он уже сидел не на камне, а в камне, в образовавшему углублении, как ребенок в ванночке. «На счет три!» — командовал Эдик. И мы тянули.  С трудом оторвали бедолагу и сами опрокинулись. Гранит же снова стал гладким, отражавшим луну, и молчал, как ни в чем не бывало, — скользкий, как лед.

— Уф-ф-ф, болит!  — пожаловался брат, встав на ноги и потирая попу. — Больше, чем плечо болит. — Бросил взгляд на гранит.  —  Ничего себе чертов камушек. Говорил же, бросим, что-то с ним неладно…

— А бутерброды, граждане, пришли в негодность, — сообщил Эдик после того, как включил карманный фонарик и пошарил лучом по земле. — Затоптали.

— Надо спрятать его в сейф — и домой, — кивнула я на плиту и взялась за ее край. За другой взялся Эдик. — Помоги-ка, — бросила я брату.

— Ни за что не притронусь! — категорически заявил он. — И вам не советую.

И тут я почувствовала покалывание в пальцах, сначала слабое, потом сильнее. И услышала слабые голоса, они исходили из плиты.  От страха разжала пальцы, Эдик, тоже, наверное, почувствовал покалывание, отпустил со своей стороны, камень упал обратно на могильный холмик, и голоса стали слышны отчетливее. Женские, мужские, плач, какие-то еще звуки, будто стреляют, крики и даже ржание услышала, типа и-и-го-го, будто конь встал на дыбы где-то там, глубоко под землей.  Вот, оказывается, что слышал отец… Я опустилась на колени, пригнулась и подняла руку, призывая мальчиков к тишине.

— Что там еще? — спросил брат.

— Слышите?..

— Что? — не понял Эдик.

— Послушайте…

Эдик опустился на колени рядом со мной и опустил голову, ухом в сторону камня.

—  Шум какой-то, — сказал.

— Ящерица, — предположил брат.

— Никакая не ящерица. Сам послушай, — говорю брату.

— Ну, нет, я к нему не подойду. Он меня невзлюбил.

— Тогда молчи.

— Я домой хочу, хватит ерундой заниматься…

— Сам ты ерунда. Ну сколько можно ныть!

Стемнело совсем. Мы с Эдиком справились сами, затолкали камень, несмотря на покалывание в пальцах, в шкафчик, заперли его, затем похлопали руками по одежде, смахивая пыль и…

— Куда идти?.. — спросил Эдик, разрезая темноту, как шоколадное масло, лучом фонарика.

 

3.

 

Дом дедушки и бабушки мне всегда нравился: деревянный, на холме, ужасно уютный, с крылечком, резной дверью, тремя комнатами, в которых почему-то всегда пахло лесом. Еще совсем недавно мы в нем проводили каждое лето, потом стали приезжать все реже и на меньший срок. Я любила спать на старой кровати бабушки, в головах которой с незапамятных времен стоит полка с книгами. Иногда вечерами мы зажигали камин, и становилось еще уютнее. И часы с кукушкой рядом с кроватью на стене. Раньше брат, когда был совсем маленький, становился на стул и переводил стрелки часов вперед, чтобы кукушка раньше времени выглянула. Он так шалил, когда отсутствовал дедушка, иначе ему попало бы. Вот только телевизора в доме не было: дедушка не признавал «ящик для гипноза», как он его называл, а бабушка, может, и хотела бы иметь такой ящик, но дедушка нервничал и начинал заикаться, когда ему перечили. Дедушка поселился на кладбище первым, бабушка прожила еще почти два года, но от телевизора отказывалась. Так что в доме было только радио, и мы его включили. Эдик вызвался раздобыть еду, взял у меня немного денег и ушел в поселок, хоть я и уговаривала его подождать до утра.  По радио сообщили, что завтра на площади состоится концерт к празднику Единства. Отрывок из будущего концерта играл папин оркестр.

— Хорошо бы и папа слушал, у него там есть радио?

— Откуда мне знать? Я в тюрьме не сидела.

— Мама сказала, что это не тюрьма, а камера предварительного заключения.

— Тем более.

— Что тем более?

— Тем более там вряд ли есть радио. Помолчи, дай послушать!..

Тут вернулся Эдик и, к моему удивлению, с бумажным пакетом еды.

— Хвоста не было? — заговорщицки осведомился брат, в очередной раз изображая из себя крутого мужчину.

— Не знаю, темно везде, — просто ответил Эдик и положил пакет на стол.

—  Молодец! — похвалила я его. — Где ты это раздобыл?..

— В лавке. Их целых три в поселке. Одна была еще открыта, но уже закрывали.

— Ладно, давайте ужинать.

— Что это вы слушаете? — спросил Эдик.

— Папин оркестр. Завтра будет концерт к празднику Единства. Наш папа — первая скрипка. Слышишь скрипку?

— Слышу. А это, стало быть, запись?

— Само собой, — откликнулся брат. — Папа сейчас сидит в предварительной камере.  А завтра его отпустят на концерт.

— Вряд ли, — сказал Эдик. — Сомневаюсь, что отпустят. Всегда найдется запасной музыкант. И моего отца не скоро выпустят.

—  Почему ты так решил?

—  Потому, —  обронил Эдик, разрезая батон. — Иначе он не полез бы на забор.

 

Брат поел и ушел в соседнюю комнату спать. Мы с Эдиком дослушали оркестр в записи. Я разлила чай по чашкам.

— Знаешь, — сказала я, — Мой дедушка, мамин папа, был священник, а папин — военный. Они часто спорили. Играли в шахматы, вот там, в углу за маленьким столиком, и выясняли, что важнее, баллистические ракеты или слово божие.

— И что важнее?

— Что быстрее долетает. А в соседней комнате над кроватью висит полка с книгами. Я их все читала, но одну перечитывала всякий раз, как мы приезжали. Забавная, я ее особенно любила. Сказка о большом-пребольшом великане, которого горожане так боялись, что когда он выходил из пещеры, где жил, и появлялся на людях, все падали ниц, простирали к нему руки, пели хвалебные гимны, устраивали шествия и фейерверки и стихи ему слагали.  А жил там маленький, незаметный человечек, почти карлик, немного сумасшедший, на него никто не обращал внимания, подшучивали разве что, даже дети на него пальцем показывали, местный юродивый, короче, такие водятся везде. Ходил по берегу моря и зачем-то собирал в котомку камни. Называли его «Каменщик». Однажды шутки ради споили Каменщика в кабаке и подговорили вызвать великана на поединок. А местная красавица, девица легкого поведения, безотказная, ну ты понял, она всегда тут торчала, — вот она обещала в случае победы незамедлительно стать его женой. Маленький город, скучно людям, забавляются, а он, дурак, и повелся. Пошел к пещере и стал звать великана: «Великан, великан, великанище, выходи!» Тот вышел, спрашивает, чего надо. А карлик ему во все пьяное горло: вызываю тебя, великан, на смертельный поединок. Великан ушам не поверил, попросил повторить. Карлик повторил громче, закашлялся, прочистил горло и снова повторил. Великанище, давай, типа, драться. Великан расхохотался. И горожане, которые пришли вслед за сумасшедшим Каменщиком, и держались на безопасном расстоянии, тоже покатились со смеху. «Иди проспись, малявка, — посоветовал карлику великан, — потому как я сегодня добрый, к тому же убогих не трогаю». А карлик возьми да раскрути котомку с камнями, изо всех сил раскрутил и запусти в великана. Попал прямо в темя. Тот упал и умер. Все думали, прикидывается. Трясясь от страха подошли ближе, вызвали доктора — и правда, мертвее не бывает. Стали восхвалять ненормального, с торжествами поселили его в пещеру великана, а жилище то имело удивительное свойство…

— Кто в него вселится, тот сам становился великаном?

— Точно. Читал эту сказку?

— Нет, догадался. А дальше что?

— А дальше стал человечек новым великаном и потребовал, чтобы местная красавица из кабака выполнила свое обещание и вышла за него незамедлительно замуж.

— Выполнила?

— Еще бы. Но возникла другая проблема.

— Какая?

— Она его не любила. А ему надо было, чтобы любила. А она подговорила своего старого друга, кого любила, тот пришел ночью к пещере… Великан, великан, великанище!.. Я лучше дам ее тебе почитать.

—  Ладно.

Помолчали.

— Пойдем завтра слушать камень?

— Пойдем, — кивнул Эдик и прибавил: — Знаешь, на самом деле папа мой никогда не любил этот Монумент, он стражам наврал, будто ходил любовался им. На самом деле называл его страшилищем и говорил, что его возвели только для того, чтобы люди почувствовали себя маленькими и беззащитными.

— И мой, если честно, не очень его любил… Однажды мы гуляли в парке, и он сказал, глядя на Монумент, задрав голову: была бы у тебя, парень, мозоль, непременно наступил бы тебе на ногу.

— Там же здоровенная нога, он ничего не почувствует.

Опять помолчали.

— Не обидишься, если я кое-о-чем тебя попрошу?

— О чем?

— Не обидишься?

— Ну, говори!

— Можно, я тебя… поцелую?

— С ума сошел? Ты маленький, я тебя старше.

— Не так уж сильно ты старше.  И не такой уж я маленький. Мне…

— Знаю, сколько тебе лет.

—  Можно? Один раз.

—  Нет!

—  Пожалуйста!..

— Ты в своем уме, Эдуард?

— Тебе что, жалко?!.. Разок! Я давно хотел…

— С рождения, что ли?

— Издеваешься?..

— Ну, хорошо, один раз, коли тебе так приспичило. Хотя не понимаю, что за радость такая…

Он приблизил ко мне лицо — от него пошло странное, незнакомое тепло, — ткнулся в меня носом и чмокнул. Раз чмокнул, второй, третий — в одну щеку, в другую, все мое лицо сразу стало мокрым.

— Хватит! — говорю.

А он чмокает и шепчет:

— Луиза, Луиза, Луиза…

В кино, что ли, видел, как целуют и имя проговаривают, целуют и проговаривают, страсть называется.

— Сама знаю, что Луиза.  Сказала же — хватит!  Ну, перестань!

Он отстранился и стал смотреть в пол.  Обиделся. Я вытерла салфеткой лицо, улыбнулась.

— Успокоился?.. Завтра пойдем слушать камень. Ау, ты меня слышишь?

Он кивнул.

Меня зовут Луиза если что. Забыла представиться, извините, мне тоже приятно познакомиться. Если честно, это имя мне не очень нравится, но могло быть что-то и похуже, не так ли? Одно радует: Луиза — значит, в словаре сказано, «светлая». Пусть светлая, но не темная, верно? Хотя я считаю, имя себе каждый должен подбирать сам. Так и быть, вначале родители называют, но потом уже, будь добра, сама. И меняй если оно перестало нравиться. Я бы выбрала кучу красивых имен, ну, скажем, каждый год по имени. Офелия, Эмма, Роза, Катерина, Анна, Мария, Натали, Ева, Карина, Елена, Сильва, Татьяна, Джульетта… Мама говорила, что смена имен вызовет великую неразбериху в обществе, можно подумать, сейчас у них великая разбериха.  Ну вот. А еще знаете, какие имя выбрала бы себе? Самое любимое. Изольда. Да, Изольда! Я смотрела в словаре: Изольда — значит «прекрасная». Еще одно имя — Летиция, «радость». Звучит-то как — Ле-ти-ци-я!.. И-золь-да!.. Когда ты уже не ребенок, впереди много всякого, и ты не знаешь, чем все закончится, но чувствуешь, что все будет хорошо и мечты сбудутся, хочется, чтобы именно так тебя и называли — Летиция… Нет, лучше Изольда.

 

4.

 

Брат не хотел просыпаться, брыкался и ворчал, еле растормошили. На кладбище с нами идти категорически отказывался, но позавтракал с удовольствием. Выпил чаю с двумя кексами, проглотил бутерброд с колбасой и говорит:

—  Ну, вы идите, заодно продукты купите, а я в кладовке покопаюсь. Там игры старые должны остаться — морской бой, монополия, пещера дракона… Эх, жаль телевизора нет!

— А вот и есть, — сказал Эдик и достал из кармана комбинезона что-то блестящее вроде портсигара или пудреницы.

— Катэ! — воскликнул брат и глаза его заблестели. — Откуда он у тебя?

КТ — это на самом деле карманный телефон с экраном. Когда-то он по-другому назывался и был у всех, даже у детей, потом его запретили, решили, что от него исходит вредное излучение, хотя папа говорил, что совсем не в этом дело, Короче, таким телефоном позволялось пользоваться только ответственным лицам. Папа объяснил, что если бы дело было только в излучении, то ответственные лица им как раз и не пользовались бы.  А и правда, откуда КТ у Эдика?

— Это папин, ­­­— сообщил Эдик. — Я видел, как он его спрятал в шкаф, перед тем, как его увели.

— А у него откуда? Он ведь не шишка какая-нибудь.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Эдик и включил телефон. — Может, нашел где. Я только замечал, что он иногда уединялся с ним — думал, мы не видим.

«Полным ходом идет восстановление монумента. Ремонтные бригады взяли на себя повышенные обязательства…» — послышался из телефона голос диктора, такой бодрый будто новость, которую он сообщал, была самая счастливая в его, диктора, личной жизни. Эдик набрел на одну волну, на другую — там тоже говорили про ремонтные работы.

— Ну, это мы могли и по радио услышать, — махнула я рукой. — Что там еще есть?..

Эдик повел пальцем по экрану, послышалось шипение, потом музыка, потом голос: «Слышит меня кто-нибудь? Кто-нибудь слышит меня? Эй, люди, отзовитесь!..»

— Это кто? — спрашиваю.

— Откуда мне знать? — снова пожимает плечами Эдик.

— А ты откликнись, — посоветовал брат.

— Попробую… — Эдик потыкал пальцем в экран, сказал в телефон «алё», но на том конце кто-то продолжал тревожно спрашивать, слышит ли его кто-нибудь. Эдик несколько раз повторил «алё-алё» — без результатов.

— А давай выйдем на крыльцо, — предложила я.

—  Верно, — одобрил брат. — Тут стены мешают.

— Вряд ли,­ — сказал Эдик. — Деревянные стены для волн не преграда. Но попробуем.

Мы вышли на крыльцо. Звуки в телефоне, действительно, стали получше слышны. Эдик по-прежнему тыкал в телефон пальцем. Певица хриплым голосом пела всем знакомую песенку из старого фильма. Потом диктор снова радостно доложил о ходе ремонтных работ, назвав имена отличившихся рабочих. Потом по просьбе отличившихся передавали симфоническую музыку, и брат заявил, что это папа играет на скрипке.

— Не думаю, — сказал Эдик. — Запись, наверное. А если играют вживую, то обошлись без него.

— Как без него!  Он у них первая скрипка! — возмутилась я.

— Каждому есть замена, — пожал плечами Эдик. — Даже в футболе. Даже  в театре. Что ты вскипела, не я дирижер оркестра, я только предположил. Хочешь, чтобы это был твой папа — пусть будет он. Мой папа, между прочим, тоже не на свободе.

— Ну да, а до того он взял и сдал нашего папу, — напомнил брат.

— Никого он не сдавал!

— Еще как сдал!

— Говорю тебе — нет!

— Хватит! — вмешалась я.

И тут снова послышался тот же голос в телефоне: «Слышит меня кто-нибудь? Отзовитесь!»

— Алё, мы слышим! А вы нас слышите? — прокричал в телефон Эдик.

«Слышу. Вы кто?..»

Я захлопала в ладоши — есть связь!

— Мы из города. Отдыхать приехали, — ответил Эдик.

«Сколько вас?»

— А зачем это вам?

«Трое?»

— Ну, трое…

Мы переглянулись.

«Ребята, я же вас вижу! — радостно закричали в телефоне. — Вы стоите на крыльце крайнего дома по Кривой улице. Там муж с женой раньше жили, хорошие, добрые были старики.  Я им иногда продукты приносил. Сначала он умер, потом она. А вы их внуки, наверно».

— Зачем вам знать, внуки мы или не внуки? — снова ушел от ответа Эдик. — И как это вы нас видите? Вокруг никого. Только вдалеке — это площадь ваша? — люди собрались на митинг, что ли, их трудно разглядеть.

«Верно, площадь.  А столб видите? Длинный такой…Не туда смотрите. Я , вас на своем экране вижу. Смотрите: правее от площади, за водокачкой… Ну, увидели?..»

— А на нашем экране вас почему-то нет.

— Это я создал помехи, чтобы стражники меня не видели.

— Во-о-он он столб! — показал пальцем в сторону поселкового центра брат. — А на столбе птица. Дятел, большой такой.

«То не дятел. То я. На «кошках». Я местный монтер, электрик, монтажник, оператор связи, в общем, мастер на все руки».

— На каких кошках? — не поняла я.

«Это крюки такие, называются «кошки». Их надевают на ноги, чтобы подниматься на столб и не падать, — объяснил невидимый человек в телефоне. — Погодите… Я, кажется, узнал тебя, девочка. Точно, узнал — ты внучка стариков. А зовут тебя Луиза, верно?»

— Верно… А вы кто?

«Тарзан. Такое у меня в Глубоком прозвище. Я и раньше оператором-связистом был, на всех столбах работал. Однажды тебя взял с собой наверх, ты еще маленькая, была, сопливая, пугливая. Сама напросилась, я и взял, но потом плакала. Не помнишь? А твоя бабушка меня ругала. Ну, Тарзан… Вспомнила?..»

— Вспомнила!  Я тогда жутко испугалась наверху.

— Вот и славно! Значит, помнишь. Я и папу вашего знал, и маму. Они не с вами?.. А откуда у вас телефон?.. Ладно, не важно. Потом поговорим, если все обойдется. Время, понимаешь, дорого, вы должны мне помочь! И чем раньше, тем лучше. Вопрос серьезный, а я не могу спуститься, «кошки» в столбе застряли.

— А народ почему собрался? — спросил Эдик.

«Как раз из-за меня. Тут долго объяснять… Но попробую. Вы ребята смышленые, поймете. Если я сейчас спущусь, меня сразу же заберут. Понимаете — сразу же, без лишних слов. Приехали из города блюстители из Штаба всеобщего порядка, ищут. Вот я и сказал им, что «кошки» вышли из строя, в столбе застряли, спуститься не могу, а они решили пожарных вызвать с лестницей, чтобы меня спустить. А «кошки», сначала, и правда, вышли из строя, застряли в столбе. Пару часов простоял без движения. Потом уже отцепились, но появились парни из ШВП, и спускаться стало опасно. Всякие объяснения тут бесполезны: кто украл, кто не украл, кто с умыслом, кто без — все едино. Вот и сижу тут. Стою, вернее».

— Вас, значит, ищут? Что же вы украли?

«Ищут не столько меня, сколько Голову. Но и меня тоже».

Мы снова переглянулись, а Эдик покрутил пальцем у виска.

«Я не сумасшедший, — запротестовал человек на столбе. — Монумент в городе рухнул, вы знаете?»

— Как не знать, — ответили мы хором.

«Ну вот. Я был как раз там в это время, подключал иллюминацию к аттракциону… Новый аттракцион, что рядом с Монументом в парке. С чертовым колесом. С американскими горками. На столбе торчал, как теперь. И вдруг — бу-у-м! С отголоском, знаете: бу-бу-у-ум и снова бубу-у-ум! Пыль поднялась страшная. Внизу люди — кто попал под гранитные глыбы, кто от пыли задохнулся, кто сознание потерял, валяются. Стою на столбе, думаю: теперь уж аттракциону хана, не нужен он в ближайшее время. Пропала премия. Плюнул, спускаюсь, иду к своему красному фургончику с платформой, на нем написано «аварийная», я на этой машине на вызовы езжу, оставил ее метрах в ста от монумента. Только хотел в кабину забраться вижу в кустах что-то круглое, блестящее, будто из земли вылезает, подхожу — Голова!»

— Чья? — спросил Эдик.

«Ну, не моя же! Монумента. Только она не гранитная, как все остальное, а бронзовая. Представляете, бронзовая и почти пустая, звенит, как медное ведро, но все равно тяжелая. А лицо, доложу я вам, — нос там, усы, рот, глаза и даже лопоухие уши — на отца моего, от высоковольтной линии безвременно погибшего, жутко похожи, ну один в один. Пять тысяч вольт!.. Убило, конечно, папашу моего.. Он тут в Глубоком похоронен. Короче, кое-как поднял Голову, погрузил в кузов, брезентом накрыл и вначале, клянусь могилой обуглившегося отца, хотел к развалинам отвезти, там оставить, потом думаю, кому она теперь нужна, там же теперь одни обломки, Монумент рухнул вконец, отвезу лучше домой в Глубокое, как раз на могилу отца подойдет, вылитый Тесла, такая у отца кличка была в поселке — Тесла. Погрузил в кузов, накрыл брезентом, приехал в Глубокое, загнал грузовик в гараж, пришел домой, жене все рассказал, выложил, как на исповеди, дурак такой. А сегодня ночью, только лег — авария, связь во всем поселке гикнулась. Взял инструменты, пошел на подстанцию — она на площади — проверил рубильник, оттуда на столб, на самый верх, наладил обрывы, спуститься не могу — «кошки» в столбе застряли. От нечего делать слушаю разговоры народа по телефону. И что вы думаете… Ничего, что маленький мальчик слушает?..»

— Это он про меня? — спросил брат.

—  Ничего, — поспешно ответила я.

«Мальчик ведь не болтун?»

— Могила, — произнес брат любимое свое заверение.

Сегодня это слово чаще остальных звучит, подумала я. День какой-то могильный. А Тарзан, между тем, продолжал:

«Слышу, жена соседу моему звонит, ветеринару, докладывает: муж до утра на столбе проторчит, я ему «кошки» повредила, так что приходи, любимый.  Прикиньте — любимый! Чистой воды оперетта!  И ведь ничего не предвещало. Нормальный был брак, так я думал, не счастливый, но нормальный, на детали внимания не обращал. Правильно говорят, коли муж, объелся груш, пусть не жалуется, что не дюж. Ну да ладно, мне бы по-хитрому промолчать, пока домой не вернусь, пока что-нибудь не придумаю, а я, ненормальный, не выдержал, представил, что пока я тут к облакам прикован, они там черт те что вытворяют, хорошо если на полу, а то ведь в нашей чистой супружеской постели, не при мальчике будь сказано. Прямо со столба кричу жене и соседу-ветеринару все, что о них думаю. Такие-сякие, паскуды, предатели, приду руки-ноги оторву!.. Жена сразу хлопнула трубкой, а я все кричу, как зарезанный, на весь поселок, как муэдзин на минарете. Народ, конечно, проснулся, из домов высыпал, думал, ислам окончательно наступил. А жена, раз такое дело, раз она уже опозорена, звонит, куда бы вы думали, в Штаб всеобщего порядка, да-да, в ШВП, и рассказывает о моей Голове, дескать, так и так, мой сумасшедший муж Голову с Монумента украл, в гараже спрятал, приезжайте. Не догадался я вовремя отключить телефонную связь, не ожидал от нее такой подлости. Хотя если человек выкинул одну подлость, почему бы ему не выкинуть другую, правда? Подлость, если она повторяется — уже не подлость, а принцип, убеждение, а жена моя принципиальна до ужаса. Не женитесь, мальчики, мой вам совет!»

— Спасибо учтем, — поблагодарил за совет брат, так деловито, будто назавтра намечался у него брак, но теперь уж ни в коем случае.

«Луиза, — говорит мне Тарзан. — Знакома ли тебе улица, ведущая к бане?»

— Припоминаю. Мимо Дома культуры.

«Точно. За Домом культуры, если помнишь, глубокое ущелье, местная достопримечательность, ты ведь знаешь, от него и пошло название поселка. А между баней, Домом культуры и ущельем череда гаражей. В одном из них стоит мой ремонтный фургончик красного цвета. Голова на платформе, завернута в брезент. Я не сказал жене, в какой именно гараж загнал фургон, хорошо, хоть на это хватило ума, и теперь блюстители вскрывают все гаражи подряд. А их в поселке хватает, этих гаражей, нынче народ при колымагах. Пока дойдут до нужного, вы успеете вынести Голову. Ну же, ребятки! Вы должны мне помочь!»

— Никому ничего мы не должны, — пробормотал Эдик.

— Верно, — подтвердил брат.

— Ну и что нам с вашей Головой делать? — спросила я.

«Да что хотите. Главное, чтобы ее не нашли в моем фургоне, тогда я смогу все отрицать. Нет, вы не подумайте, я не собираюсь вас подводить, боже сохрани, и если вы попадетесь, я скажу, что сам вас подговорил, свалиться мне с этого столба, если вру! Но вам же ничего не стоит сбросить Голову в ущелье. Перекатываете метров сто до ущелья — и вниз. Там глубина такая, что исчезнет насовсем. Потом быстренько вернетесь домой.  В том месте никого нет, все сейчас на площади, вас никто не увидит».

— А если увидят?  — сказал Эдик.

«Сегодня выходной, никто к тем гаражам близко не подойдет».

— А вдруг кто захочет ущельем полюбоваться?

«В том месте не любуются. Там только мусор сбрасывают. Любуются в другом месте, между баней и Салоном красоты. Там и площадку специальную построили с перилами для посетителей.  Ну же, родные, теряем время! Вон пожарная машина едет. Сейчас лестницу выдвинут, достанут меня отсюда, как миленького, а вы уже час торчите на вашем дурацком крыльце, беседы беседуете, спешить же надо!..»

— Это вы тут беседы беседуете, а мы, между прочим, договоров с вами не подписывали, — огрызнулся Эдик.

— Правда, — подтвердил брат, — не подписывали.

— Хватит! — не выдержала я и сказала в телефон: — Говорите быстро, какой гараж и где взять ключ!

«Седьмой гараж, ключ справа от двери внизу, у порога, в маленьком выдвижном ящичке».

— Решила идти? — спросил Эдик.  — Твердо? Ну, тогда и мы с тобой.

— Куда мы денемся, — поддержал его брат.

«Спасибо, друзья! — подал голос Тарзан — По гроб вам обязан. Только никому ни слова, ладно?»

И братик мой в ответ, конечно же, проговорил свое любимое, железное: «Могила!»

 

* * *

В окрестностях Дома культуры, как и заверял Тарзан, никого не было. Гараж мы нашли, ключ тоже. Отперли стальную дверь, распахнули и увидели тот самый красный фургон с надписью «аварийная» и прикорнувшую сзади платформу-прицеп. И что-то на той платформе, накрытое брезентом, большое и круглое. Она и есть, Голова. Мы с Эдиком поднялись на платформу, развязали веревку и отдернули брезент.

— Вот, значит, какая!

— Голова как Голова, — говорю. — У всех Монументов одинаковые Головы.

—  Но не все похожи на электрика Теслу, которого шарахнуло током в пять тысяч вольт.

— Может, не все, а может, и все. Они ведь не изображают кого-то конкретно, они изображают идею вообще, великую, неусыпную, властную идею. Силу, от которой некуда деться… — Я с любопытством разглядывала Голову. — Подумать только, я не родилась, а она уже смотрела на город с высоты орлиного полета!

— Смотрела… Днем и ночью. Дома казались ей спичечными коробками, а люди — муравьями-однодневками, — завершил мою мысль Эдик. Люди смертны, а Монумент… Хотя и он, как оказалось, смертен.

— Раз его восстанавливают, значит, живуч… Монумент —  не человек, он даже не тысячи, не сотни тысяч людей вместе взятых. Он не чувствует ни страха, ни боли, ни сожаления, не болеет, не грустит.  Он — само Величие. Властелин всех памятников. А еще он отличается от нас знаешь, чем?.. Только не смейся. Тем, что не ходит в туалет.

— Интересно, что ты это сказала. Я когда был маленький, думал, наши учителя и директриса нашей школы, строгая была тетя в черном, математику преподавала, тоже в туалет не ходят. Но ведь кушают же, думал я, а куда все это девается…

— Вы там скоро? — подал снизу голос брат. — А то, может, я к вам поднимусь.

— Не надо подниматься, — отвечаю.  — Ты отойди в сторонку, мы сейчас ее с платформы скинем.

Голова, как и говорил Тарзан, была не слишком тяжелой, но одна бы я с ней не справилась.  Мы с Эдиком перекатили ее к краю платформы, Эдик крикнул «берегись!», и мы столкнули Властелина памятников вниз. Гром последовал невообразимый и пронзительный, будто Голова возмутилась от такого обращения, и будто колокол церкви загремел-заголосил-зазвенел. Эдик сказал, что надо торопиться, потому что этот звон был, наверное, и на поселковой площади слышен, но даже если не был слышен, все равно надо прибавить пару: скоро сюда явятся блюстители. Мы выкатили Голову из гаража, прикрыли ворота и стали катить ее дальше, в сторону ущелья, до которого добежать можно было за пару минут. Не знаю, подходит ли тут слово «катить», это все-таки был не гладкий шар, и выпирающие части — что-то ведь выпирает на любой голове —  мешали его свободному движению, — так что мы его, скорее, перемещали, переворачивая, и донеся-таки почти до самого края ущелья, здорово вспотели и присели на травку отдохнуть. Ущелье даже отсюда, где скидывали мусор, выглядело живописно, а дальше, там, куда водили туристов у Салона красоты, оно было как на картине какого-нибудь старинного художника-пейзажиста, особенно сейчас в разгар весны, когда все вокруг бесстыже цвело, совсем как старшеклассница в мини-юбке и без лифа под тонкой кофтой.

— А там, смотрите, пожарную лестницу выдвинули, — махнул брат рукой в сторону поселка. — Только кончик ее виден. Будут, наверное, Тарзана снимать. Сейчас лучше рассмотрим…

Он попытался взобраться на Голову с затылка, один раз, два раза, но то и дело соскальзывал.

• Погоди, — сказал Эдик и, схватив двумя руками и подперев плечом Голову, кое-как развернул ее лицом к нам.
• Прошу любить и жаловать! Зрелище не для нервных, — подытожил Эдик, с трудом дыша и театрально показав на Голову.
• Великан, великан, великанище… — вспомнила я детскую сказку.

— Точно! —  сказал брат. — А ведь правда, лопоухий. На нашего учителя физкультуры похож. Ну, я поднимусь, а?..

— Давай-ка вместе, — предложил Эдик и, помогая друг другу, ступая на губы нос, надбровные дуги, они с братом поднялись-таки на самую макушку Головы. Поднялись и стали на радостях подпрыгивать, как альпинисты, покорители гор, только разве что флажок на вершине не водружали.

— Эй, Луиза, — позвал Эдик. — Здесь какая-то воронка в Голове, прямо на макушке, ведет внутрь. Темно там. А поселок отсюда, как на ладони.  Поднимись к нам.

—  Сам же говорил, что надо спешить.

— Верно, — согласился Эдик. —  Между прочим, Тарзана там со столба снимают двое на пожарной лестнице, но он изо всех сил сопротивляется, отсюда видно, дерется вроде… Эй, что ты делаешь?.. Осторожно!..

Последнее относилось явно не к Тарзану.

— Что у вас там?

Оказалось, брат лег на живот на покоренной Голове, прямо у края воронки и глянул вниз, в зияющую пустоту. Хорошо бы только глянул, но еще и прокричал что-то в эту воронку. Крик его вырвался изо рта Головы потрясшим поселок небесным громом, по сравнению с которым недавний колокольный набат, когда Голова упала с платформы, показался бы звоном разбитой кофейной чашки. Гром небесный случился, короче. У меня голова закружилась, я прижала ладони к ушам, присела.

— Держись! — кричал наверху Эдик.

Кричал не мне, как оказалось. Брата засосало в ту проклятую воронку, а Эдик, поймав его за руку, какое-то время лихорадочно держал его на весу, не давая упасть, но сил не хватило, и брат, сорвавшись, исчез в глубинах Головы.

— Эй, — крикнул Эдик в воронку. — Ты там живой?

— Живой, — откликнулся брат, и ответ его прозвучал, будто усиленный сотней динамиков, на целых полмира: Живо-о-о-ой! О-о-о-ой!

—  Назар упал! — крикнул мне сверху Эдик. — А еще там на площади пожарная лестница с тремя людьми грохнулась. Пыль поднялась до небес. Что теперь делать?

— Как упал? Куда упал? Спускайтесь сейчас же! —  велела я. —  Сейчас сюда набегут.

Эдик спустился один.

— А Назар?

— Говорю же, упал  Назар, — сказал он.

Я еще не называла брата по имени? Вы ведь до сих пор не знали, как его зовут? Ну вот и назвала. Правда, и он не очень любит свое имя.

— Бедный Назар, — вздохнул Эдик. — Может, сумеет изо рта вылезти. Тут ведь есть отверстие. Надо попробовать. Эй, Назар, сможешь дотянуться до рта? Только ничего сейчас нам не говори, а то каждое твое слово везде и всюду слышно, мы чуть не оглохли. — Теперь уже эту чертову Голову не сбросишь ущелье, — повернулся он ко мне.

— Еще чего! Пока он оттуда не выйдет…

— Смотри!..

К ущелью со стороны Дома культуры бежала группа стражников, их натертые до блеска пуговицы перемигивались, отсвечивая на солнце взбунтовавшимися светлячками, вырвавшимися из темницы на свободу.

— Что делать?!

— Прячемся! — решил Эдик.

— А как же Назар?

— Ему сейчас не поможем. Нас всех загребут. Пойдут допросы, и это до скончания века. Лучше оставаться на свободе, тогда что-нибудь придумаем. Найдем веревку, вытащим его, обязательно вытащим, ты не думай.

Он говорил уверенно, и я решила, что он прав.

— Слышишь, Назар, мы тебя вытащим, не сейчас, но очень скоро. Сейчас сюда идут стражники, спрячемся, чтобы нас не поймали. Ладно?

— Угу, — отозвался из Головы Назар.

Уг-у-у-у! — пронеслось над ущельем, и с веток деревьев слетели птицы.

— Ты только не бойся, сиди там и молчи!

— Ага.

Ага-га-га-а! — пронеслось теперь над ущельем, камни посыпались с обрыва вниз, и у меня заложило уши.

Светлячки в страхе застыли и даже попятились, а мы, воспользовавшись их замешательством, спрятались, держась друг за друга, чтобы не соскользнуть вниз, в кустах, растущих над обрывом. Светлячки тем временем подбежали к Голове, окружили ее, засуетились.

 

Не предполагали мы, что Голову так быстро погрузят на платформу и повезут в город. Сотрудники Штаба всеобщего порядка сильно спешили, будто им за спешку премия полагалась, а за задержку — наказание. Очень может быть, что так дело и обстояло: сегодня праздник, а праздник без Монумента, не праздник, а баловство одно. Я вернулась домой, нашла в кладовке веревку, взяла свой рюкзак, вышла на крыльцо, заперла дверь и положила ключ под коврик, а Эдик в это время покупал бутерброды; это простое дело заняло у него слишком много времени, потому что продавщица продуктового магазина, бестолковая, покинула свою лавку и стояла среди зевак на площади, глядя как пожарные штурмуют столб. Я тем временем пришла к автобусной кассе, купила два билета до города, села на скамейку и больше часа прождала Эдика, пропустив очередной автобус. Сильно волновалась, думала, что-то случилось, его поймали, допрашивают, увезли в город, придется теперь одной ехать на следующем автобусе. Встала и пошла в сторону поселка, а он как раз шел мне навстречу; только свернула за угол Дома правосудия, увидела его, идущего торопливым шагом с пакетом в руках, набросилась с кулаками, чуть не отлупила, хотя, конечно, он ни в чем не был виноват. Эдик не был виноват, но я вернулась к остановке, села на ту же скамейку, уронила лицо в ладони и заплакала, а он меня гладил по спине и успокаивал. Потом мы поднялись в подъехавший пылью покрытый автобус, выпустивший из выхлопной трубы гриб черного дыма.

Половина автобуса была пустая, и мы устроились в самом конце, чтобы не маячить на виду. Вокруг громоздились какие-то тюки. Эдик обнял меня и сделал это как-то по-родственному, будто он был моим братом, мне стало чуть спокойнее, хотя все равно я боялась, что не успеем. Да у меня и планов-то никаких не было. Еще немного посидим спокойно. ни о чем не думая, потом обсудим дальнейшие действия. Так я про себя решила и незаметно уснула, положив голову ему на плечо — усталость навалилась, от  сегодняшних переживаний. А когда открыла глаза, почувствовала жуткий голод.

— Достань бутерброды, — попросила.

Он порылся в рюкзаке, достал пакет.

— Тебе с сыром или с ветчиной?

— Все равно.

Вечерело. Автобус подъезжал к окраине города. Дремавшие пассажиры оживились, стали смотреть в окна на новые кварталы. А я думала, что Назар сейчас сидит в пустой Голове голодный и одинокий и снова закрыла лицо руками. Сама от себя не ожидала такой плаксивости.

— Мы ему первым делом бутербродов подкинем. Надо только выяснить, куда повезли Голову. Я думаю, она там же, на строительной площадке, в каком-нибудь техническом домике. Когда что-то строят или ремонтируют, первым делом возводят вокруг технические домики. Так что сначала на холм, к Монументу.  Есть, правда, вероятность, что Назара уже вытащили оттуда и допрашивают, — предположил Эдик.

—  Даже не знаю, что лучше.

— Лучше если мы его вытащим, а не они.

— Наверное, ты прав. Включи свой телефон, пожалуйста.

Сначала был шум, потом говорили про восстановление Монумента ударными темпами, потом послышалась тихая, убаюкивающая музыка.

— Слышала? — сказал Эдик. — Ударными темпами. Как-никак День единства. Значит, и Голова там. Сегодня-завтра будут водружать, вот увидишь.

Хорошо все-таки, что Эдик здесь со мной, подумала я, он такой спокойный и не по гадам уверенный. Одна бы я растерялась.

— Оставь музыку, не выключай, — попросила. — Успокаивает.

— О чем думаешь?

— О Назаре, о папе с мамой, о твоих родителях… О голосах под землей…

— И я о том же.

— А еще я подумала, жив ли электрик Тарзан.

— Грохнуться с такой высоты…Вряд ли жив.

— Великан, великан, великанище…

— Из той сказки?

—  Ага.

Автобус затормозил у первой остановки, несколько человек взяли свои рюкзаки, попрощались с водителем и вышли. Дверцы захлопнулись, автобус поехал дальше, проехал мост и въехал в старый город. Тут уже не было многоэтажных коробок, пошла череда скверов и низких, старинных домов. В автобусном окне сразу за мостом открылась неожиданная картина: на холме мы увидели Монумент в свой обычный полный рост. Будто ничего и не было, будто он не разваливался, будто не собирали его по кусочкам. Одно только напоминало о случившемся — Монумент был окружен строительными лесами, и мощные прожекторы со всех сторон высвечивали рабочих в касках, которые, как пчелы в улье, трудились на разной высоте, привязанные ремнями безопасности. Но поразило нас не это, а другое: Голову уже успели водрузить на место, она была хорошо видна, высвеченная мощным прожектором снизу, привычно и гордо возвышалась над городом, указывая населению, в какую сторону следует смотреть.

—  Как же так?..  Она уже наверху. Как мы теперь Назара с такой высоты достанем?

— Если он еще в Голове, — задумчиво проговорил Эдик.

— Я почти уверена, что он там и что ему страшно. Где ему еще быть?

— Тогда он может закричать от страха.

— Как?

— Очень просто. Возьмет и закричит. Представляешь, что будет?

Я представила, как свалятся с лесов и, беспомощно размахивая руками, повиснут на ремнях безопасности рабочие, рухнут технические постройки вокруг Монумента, грохнется, подняв облако пыли, чертово колесо, но это еще что. Если Назар крикнет достаточно громко, то в городе начнется паника, стекла домов треснут, оглохшие люди выбегут на улицы, не зная, куда бежать и от кого спасаться, машины станут наезжать друг на друга, переворачиваться, падать с каменного моста, как это показывают иногда в кино, верхушки деревьев снесет ураганом, лопнут, разлетятся витрины магазинов, река выйдет из берегов… Представила эту картину и подумала, что Назар увидит ее сверху, ему она очень даже может понравиться, и он станет повторять свой разрушительный крик просто из любопытства.

— Неподвижными останутся только памятники, — предположил Эдик. —  Монумент, он же властелин памятников, они будут стоять и ждать его приказаний.

— Во-первых, не все памятники стоят, некоторые сидят, особенно думающие памятники, а во—вторых, им проделки Монумента вполне могут и не понравиться. И вообще, может они его никогда и не любили, только делали вид, что любят. А куда денешься, размер имеет значение.

— Думаешь, взбунтуются?

— Памятники? Непременно.

Увлеченные собственной фантазией и перебивая друг друга, мы рисовали совершенно невероятные и забавные картины бунта памятников, а автобус тем временем приближался к центру города. Красивый у  нас город. У здания Оперы была вторая остановка, а третья — совсем рядом с Монументом. На второй остановке вышли все оставшиеся пассажиры, забрав последние тюки, в салоне остались только мы с Эдиком, и автобус урча поехал дальше к последней остановке.

— Перво-наперво дадим Назару знать, что мы здесь, чтобы он успокоился. — Успеем, через пять-семь минут будем там.

Да, он умел вселять уверенность, и мне это все больше нравилось.

— Эдик.

— Что?

— Поцелуй меня.

— Что?..

— Поцелуй, говорю, еще раз, как в доме, в Глубоком.

— Уверена?

— Нет, могу и передумать.

Эдик заторопился, приблизил свое лицо к моему, губы его коснулись моих ушей, потом шеи, потом щеки, носа, снова щеки…

— Обними меня!

— Луиза, Луиза!..

— Нет, я теперь Изольда.

Он отстранился и вылупился на меня с удивлением.

— Что смотришь, могу я быть Изольдой? А ты  Тристан. Не хочешь быть Тристаном, не надо. Но я с этой минуты Изольда. Никакой Луизы, понял?  Ну, кто я?..

— Изольда?..

— Правильно.

— Изольда… Изольда…

«Последняя остановка! — объявил водитель. — Приехали, молодые люди».

Эдик неохотно оторвался от меня, взял рюкзак, мы вышли из автобуса, дверцы за нами шумно захлопнулись; мы прошли по гравиевой дорожке сто шагов и, стоя у самого подножья Монумента, посмотрели вверх. Играла музыка, родители гуляли с детьми, и те держали в руках разноцветные воздушные шарики.

«Эй, осторожно, не подходите близко!» — крикнули нам рабочие сверху, с лесов.

— Привет! — крикнул Эдик Монументу. — Как поживаешь, великанище?..

 

сентябрь 2020 — март 2021