Ованес Азнаурян родился в 1974 году. Окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права.

Печатался в изданиях «Литературная Армения» (Армения), «Эмигрантская Лира» (Бельгия), «Новый свет» (Канада), «Время и место» (США), «Радуга» (Украина), «Нева», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал» (Россия) и др.

Автор книг повестей и рассказов «Симфония одиночества» (Ереван, 2010), «Симфония ожидания» (Ереван, 2014), романов «Три церкви» (ЭКСМО. Москва, 2019) и «В ожидании весны» (ЭКСМО. Москва, 2020).

Шорт-лист литературной премии «Русский Гулливер» (2015), лауреат премии им. И. Бабеля (2018). Член Клуба писателей Кавказа, ПЭН-Армения.

Живет в Ереване.

Карин, Муш, Ани, Ван

Л.Б.

Время застыло, время замерло, время остановилось, застопорилось. Ожидало, присматривалось, прислушивалось, вибрировало.

— Добрый вечер. Два капучино. Один без сахара, другой нормальный.

С большим рюкзаком за спиной шел вниз по ул. Абовяна. Нырнул в подземку т/ц «Метроном», вынырнул из подземки и опять пошел вниз — мимо «Carpisa», «Роберто», «Ренуара», «Парижского кофе». Потом резко свернул влево и встал перед деревянной стойкой coffee-house, напротив арки.

— Большие, или маленькие? — спросил бариста за стойкой — в маске и в футболке с надписью: «ПОБЕДИМ!».

— Что?

— Большие или маленькие капучино?

— А… Большие, — ответил мужчина и глаз не мог оторвать от надписи на футболке, подумал только: «Как же они так быстро наладили печать таких футболок?!»

Ведь время застыло, время замерло, время остановилось, застопорилось. Ожидало, присматривалось, прислушивалось, вибрировало.

Но не двигалось.

И никто не знал, когда снова часы пойдут, когда время разморозится, когда все придет в движение и перестанет ожидать…

  «Когда снова часы пойдут?  — думал мужчина. — Когда время разморозится, когда все придет в движение и перестанет ожидать?»

Карин:

«Я уже иду. Ты где?»

Муш:

«Заказал нам кофе»

Карин:

«Мне без сахара. Помнишь? Но я сперва зайду к сапожнику»

Муш:

«Ок»

Мушу всегда казалось, что он многое знает о времени. Так ему казалось. Знал всегда, например, что время может быть всегда разным. Что так бывает в этой жизни, когда смотришь на часы и видишь, что время давно прошло, что зря ждал. Именно тогда, если ты не придумаешь быстро, чего б еще подождать, ты погиб. Знал, что время — это память. Знал, что — слава Богу! — человеческий мозг способен многое забывать — временно, на короткое время, или на какой-нибудь более длительный период, — и в этом его спасение. Конечно же, знал о том, что время всегда уходит. Как врач, он знал, что время заканчивается периодически, неожиданно порой, но всегда заканчивается, и тогда надо будет влезть на стул, открыть дверцу больших дедушкиных часов на стене и завести время вновь. Но он никогда не мог предположить, представить, что время может исчезнуть, что его просто может не быть.  Это когда у тебя сердце не бьется, это когда тебе кажется, что ты онемел, оглох, ослеп, когда ничего нет. Время может исчезнуть, когда тебя поработила тревога. Тогда ты просто перестаешь жить. Время исчезает тогда, когда заканчивается жизнь.

Жизнь закончилась тогда. И лишь слабый неуверенный «нитевидный» пульс появился, когда он увидел Каринэ. Выйдя из подземки «Метронома», она пошла вниз по ул. Абовяна мимо «Carpisa», «Роберто», «Ренуара», «Парижского кофе»… Каринэ Мушега не сразу заметила, а, заметив, кивнула, показывая, что заходит в арку, где, как он знал, находится будка сапожника. Одну туфлю она держала в руке и от того смешно прихрамывала — в две четверти такта, — трогательно-осторожно ступая босой ногой по бетонным плиткам тротуара.

«Чтоб победить жизнь (или смерть), нужно победить время! — подумал Муш. — Пока мы не победим наше время, мы не будем жить!»

Мушег рассчитался за кофе, снова прочитал надпись на футболке баристы за стойкой и пошел в сторону арки за молодой женщиной. Выйдя со стороны двора, мужчина свернул к сапожнику и плечом открыл дверь.

— Здравствуйте, — поздоровался Мушег с сапожником. — Привет, — поздоровался Мушег с Каринэ и протянул ей стакан с капучино. — Вот твой, без сахара.

— О, спасибо!

Сапожник уже колдовал над каблуком и, казалось, внимательно слушал новости по радио — сводки с фронта.

— Представляешь, вышла из дома, и этот глупый каблук сломался. Но мне не хотелось заходить домой. Наверное, выглядела идиоткой.

— Представляю.

Женщина положила босую ногу на газету, предложенную сапожником, и сделала глоток кофе.

— Ах, какой ты молодец! Кофе — это то, что мне нужно сейчас!..

— Как ты? — прервал он ее.

— Как все… — был ответ.

— Да, — задумчиво включился в разговор сапожник. Видимо, он все же не до конца был сосредоточен на новостях и каблуке. — Мы все теперь как все. Война…

— Война… — повторил Мушег и подумал: «Только бы Каринэ не начала сейчас задавать вопросы». Но, посмотрев на женщину, мужчина понял, что вопросы она задаст потом, когда они выйдут из будки и направятся в сторону Каскада — по дугообразным улицам Еревана, на который уже опускались сумерки. Сумерки опускались на Ереван, и это было странно замечать. Ведь время застыло, время замерло, время остановилось, застопорилось. Как окажется потом, время остановилось ровно на сорок четыре дня войны, а потом оно и вовсе исчезнет, как будто не было времени никогда, и наступит безвременная осень, а за ней и бессрочная зима. И кто-то обязательно скажет: «Я же говорил!»

Ясновидяшие бывают двух типов. Первые обычно злорадствуют и радуются: «Я же говорил!» Это корыстные ясновидцы. Те, которым что-то надо. Но есть и ясновидящие второго типа. Когда протягивая ладонь с разорвавшимся и окровавленным сердцем, шепчут, потеряв голос от горя: «Но я ведь говорил, я же предупреждал…» И первых и вторых окажется одинаковое количество.

— Что у тебя в рюкзаке? — спросила Карин.

— Медикаменты, бинты, марли, шприцы, нитки… Купил вот эти в аптеке, — ответил Муш. Еще и коробками есть в машине. Я машину оставил во дворе больницы.

Сапожник продолжал ловко орудовать миниатюрным молотком, губами сжимая штук пять-шесть маленьких гвоздей, и слушал их разговор.

— Ты точно решил ехать? — спросила Муша Карин.

— Да, конечно. Ваник же там. И вообще…

— Вестей от него по-прежнему нет?

— Нет…

Прибив последний гвоздик, сапожник сказал:

— Я тоже ходил утром записаться в добровольцы. Но меня не взяли. Из-за ноги…

— Я не записывался нигде. Я просто поеду, — объяснил Мушег.

Но сапожник его словно и не услышал, только повторил:

— Я тоже ходил утром записаться в добровольцы. Но меня не взяли. Из-за ноги. У меня протез. С той войны. Говорят, сейчас очень хорошие протезы делают. В 90-х таких не было. В 90-х мало что было.

— Да, в 90-е было все иначе, — согласился Муш и смотрел, как Карин пьет кофе.

— Сегодня у военкомата… — начал рассказывать сапожник. — Мужчина средних лет пришел записаться добровольцем. И вдруг увидел своего престарелого отца, тоже стоящего в очереди. «Папа?! — удивился он. — Ты что делаешь тут, а?» Старик посмотрел на сына и выдал: «Ах ты, засранец! А ты думал, твой патриотизм от мамы?!» Мы все засмеялись.

— Записали старика? — спросила Каринэ.

— Нет, конечно. Сказали, чтоб шел домой и под ногами не путался. Тот и ушел ругаясь… Все. Я закончил работу. — И сапожник протянул через стойку туфлю.

Мушег опустился на колено и надел туфлю на ногу Каринэ. Потом встал, расплатился, взял свой рюкзак, и они вышли, выбросив у входа уже пустые стаканы из-под капучино — в урну «для масок и перчаток». И когда он посмотрел на нее, понял, что Карине плачет.

— Ты чего?

— Мне ни один мужчина не надевал туфлю, стоя на коленях… Мечтала об этом с тех пор, как прочитала «Золушку».

— А…

Вышли на ул. Теряна, пошли по ней вверх, потом свернули на Московскую, перешли Проспект и, пройдя мимо памятника Сарояну, пошли по скверу Гафесчяна, мимо скульптур и инсталляций в сторону Каскада.

— Как Ани? Держится?

Мушег не любил, когда Каринэ задавала вопросы о жене. Он коротко ответил: «Держится, потихоньку сходит с ума», и вспомнил последние слова Ани, когда уже прощались в коридоре дома:

— Верни мне сына и делай уже потом что хочешь. Хоть насовсем уходи. Куда хочешь. К кому хочешь. Только верни мне сына…

Самое ужасное было то, что из своей комнаты в этот момент вышел отец — старый, очень старый Ван-старший, Ван Мушегович. Он обнял сорокатрехлетнего сына и прошептал прямо в ухо, так, чтоб Ани не услышала (когда появился свекор, она отошла в сторону):

— Если попадете в окружение… Если увидишь, что плена не миновать, пристрели Ваника и сам застрелись. С такой фамилией, как наша, лучше умереть, чем попасть к ним в плен… Слышал?

Мушег поцеловал отца и ушел. И весь день думал: «Как же он это сделает? Как же он сможет это сделать? Как это возможно?!

Пока поднимались по ступенькам Каскада, Каринэ рассказала, как ехала утром на метро на работу и удивилась тому, что мужчин в вагонах не было. Вообще. Только два-три старика, остальные бабы. Неужели все дежурят у военкоматов? А еще сказала, что нанялась вязать маскировочные сети.

— В фейсбуке было объявление, я и пошла. В нашей же школе, как оказалось. Там и учителя, и ученики, и просто волонтеры. Кого только там нет. Даже балерина есть одна и флейтистка. Нам приносят рыболовецкие сети и лоскутки ткани (не знаю откуда, но мы их называем «елочки», и они бывают трех размеров). Мы режем, сортируем по размерам, а потом привязываем эти «елочки» к сети, которую мы повесили в вестибюле на стене. К нам два раза уже женщина приходила из министерства, проводила мастер-класс. Гордись мной, Муш. Я уже не просто сортировочница, и даже уже не резальщица, а меня уже назначили прицеплять «елочки» к сети! Вот!

— Ты у меня молодец!

— Я не знаю, — покачала головой Каринэ, — нужны ли эти маскировочные сети нашим ребятам реально там на постах, или не нужны, но хотя бы занятие это позволяет многим из нас не сходить с ума… Ой, знаешь, меня одна дамочка невзлюбила — она вечно становится рядом, когда мы вяжем — от того, что я работаю в наушниках и не слушаю ее рассказы о многочисленных любовниках и о том, как ей хочется выйти замуж… У нее сын там, знаешь… Как Ваник, срочник. Служил там, когда началось.

— Да, как Ван, — отрешенно сказал Муш.

— И вестей нет.

— Как и от Вана, — на автомате сказал Муш.

— А через день иду к подруге, — продолжала рассказывать о себе Каринэ. — Мы там расфасовываем и раздаем помощь беженцам. Их так много, так много! Бывает, и я звоню, спрашиваю, кому что нужно конкретно. А вчера был такой диалог:

«Записываю. Обувь. Девочке. 36 размер. Мальчик. 12 лет. Куртка. Что-то теплое. Да, конечно. Найдем. Хорошо. Записала. А дедушке? Вы сказали, и дедушка есть. Что нужно дедушке?

«Ну… Ничего… Он у нас молодец, наш дедушка. Ворчит все, что его привезли, хотел остаться… Еле в машину усадили!» — отвечает женщина на другом конце.

«Может, что-то все же и для дедушки?» — упорствую я (и слышу в трубке: «Дед, тебе что-то надо?» И грозный ответ: «Ничего мне!»)

«Он говорит, ничего. Но если будет, если можно… обувь, 43-й размер… Он в тапках… приехал так. Все осталось там… Мне его еще в больницу везти послезавтра… Он у нас болеет».

«Хорошо… А вам?»

«Что вы! Ради бога! Мне — ничего!»

«Скажите адрес…»

Вот так, мой дорогой. Я надоела тебе своей болтовней?

— Нет, — честно ответил Мушег.

Они поднялись на последний ярус Каскада, сели там на ступеньках, ведущих в концертный зал, и закурили.

Каринэ так и не задала ему больше никаких вопросов. Курили, смотрели, как там, далеко, почти за Ереваном розовеет Арарат, смущенно укрываясь серыми облаками, и все время молчали…Каринэ только сказала, проводив его до машины во дворе больницы (с Каскада вышли на Проспект, потом пошли по улице Корюна и до улицы Абовяна, а оттуда наверх):

— Если ты погибнешь, я тебе этого не прощу.

Он сел за руль своей машины и помчался в Степанакерт. Он еще не знал, никак не мог знать, что в первый же день он увидит сына километрах в пяти от того места, где он, как знал Мушег, служил. Их эвакуировали в леса, потому что нападение противника началось с того, что все наши войсковые части в первые минуты были обстреляны при помощи беспилотников. Не знал, что после встречи с сыном он отправится в областную больницу Степанакерта, куда будут свозить множество раненых и первые два дня будет оперировать, помогать местным медикам. Он не мог знать тогда, что потом ему позвонит сын и скажет, что их отправляют на север. Он сразу помчится на своей машине за ними и догонит их по пути. Свою машину оставит, сядет в их «Урал» и поедет с ними на фронт. Не знал, что остальные сорок дней он уже будет солдатом рядом с сыном в его подразделении. И уже будет держать в руках только автомат.

Мушег не знал тогда, что только в последний день своего пребывания в Арцахе поработает еще хирургом. Спасет одного раненого. И это будет рядом с поселком Красный Базар. Он проведет операцию в полевом госпитале, который они устроят в гараже. В то время многие будут думать, что Красный Базар уже в руках противника. Все полевые госпитали к тому времени уже будут эвакуированы, дорога со стороны села Шош будет закрыта, «скорые» очень трудно будут проходить. В бригаде Вардана узнают, что он врач. Они его по рации попросят подняться к ним. Там будут медсестры-добровольцы, у них будут инструменты, и он попросит, чтоб принесли все, что есть: нитки, стерильные бинты, марлю. Операция пройдет удачно, и раненого потом отправят на «Ниве» вместе с заблудившимися журналистами в Степанакерт. То есть в общей сложности он поработает хирургом всего три дня.

Мужег не знал, что может оказаться в самых горячих точках. После севера — Джебраиль, Гадрут, снова Джебраиль, «9-й километр» — перекресток дорог на Джебраиль, Гадрут и Физули. Везде он будет с отрядом сына, и останется жив только по воле Божьей, или случайно. Случай — тоже Бог. В их отряде разведчиков сначала будет двадцать семь человек, а в конце останется семнадцать: он, Мушег, сорокатрехлетний врач из Еревана, и семнадцать душ двадцатилетних мальчиков, выглядевших старше в военной форме. И он все время будет думать: как могут эти мальчики знать о жизни так много, что сумели быть настолько мужественными?!

Не знал, что один из постов, где он будет с сыном, подвергнется артиллерийскому обстрелу по восемь-девять часов подряд. Орудия будут самых разных калибров. Он не знал, что будет благодарен Богу, если противник ударит шестидесятимиллиметровым минометом. Если будут «Град» или беспилотники, он даже не сможет ни о чем думать. Беспилотники будут использовать противником для разных целей. Их будет несколько видов. Одни как «наводчики», например. Это когда беспилотник кружит и кружит над постом и через четыре минуты артиллерия противника точечно бьет по этому посту. Он не знал, что так случится в Джебраиле, когда он подумает, что они уже умерли. Он ничего не будет чувствовать. Он ничего не будет видеть. Везде будет черный дым, на него будут падать камни, какие-то осколки. «Ван, Ван!» — позовет он сына. И когда сын откликнется, он будет понимать, что они живы. Во время обстрелов и бомбежек они будут прятаться в «щелях». «Щель» — это землянка, нора. Ее ширина метр. Ты там даже толком сесть на землю не можешь. Конечно, если «Град» прямо на нее попадет, то она тебе не поможет. Но от минометов и осколков «щели» смогут спасти. Один пост — это семь наблюдательных пунктов, десятиместный блиндаж и двенадцати местная щель.

Он не знал тогда еще, что Вана ранит в поселке Сарушен, недалеко от Красного Базара. Перед ними будет так называемое Адское ущелье. Там будут семь-восемь сел. Напротив — длинный горный хребет, по которому можно дойти до Шуши. Они будут там держать первый пост, находящийся в пожарной станции села. И вдруг начнется минометный обстрел. Мина попадет на соседнюю крышу. Они выбегут, чтобы спрятаться в ближайший окоп. Но раздастся третий-четвертый удары, и их накроет взрывной волной. Опять будет дым, опять он ничего не будет видеть. Сын и его товарищи будут впереди, их отбросит, и Мушег опять закричит: «Ван! Ван!..» На несколько минут потеряет сознание. А когда очнется, найдет неподалеку сына и попытается нащупать пульс. Не сразу получится это сделать, так как не сможет отвернуть ему рукав. Ван будет серьезно ранен и контужен, но Мушегу-таки удастся нащупать слабый, неуверенный «нитевидный» пульс, и они спасутся тогда (все семнадцать) только потому, что случайно, словно ниоткуда появившийся грузовик вывезет их в сторону Степанакерта. Уже в Степанакерте, они опять подвергнутся бомбежке.  И тогда их грузовик тряхнет так, что ему покажется, что он опять умирает. Ему покажется, что он все потерял. Ему будет казаться, что он хочет позвать — Карин, Ани, Ван, Муш! — но не может этого сделать, потому что нет их больше.

И времени не будет, как будто не существовало его никогда. Ведь время исчезает тогда, когда заканчивается жизнь. А он никак не сможет понять, жив он еще, или уже умер. Или все уже умерли? Погибли?

Лишь протягивая ладонь с разорвавшимся и окровавленным сердцем, зашепчет, потеряв голос от горя: Карин, Ани, Ван, Муш!

Он позовет самого себя и не услышит…

Но ничего этого пока Мушу не было известно. Он теперь лишь спешил в Степанакерт, очень надеясь, что сможет сдержать обещание, данное Каринэ, Ани и отцу — Вану.

* * *

Он знал, помнил, как брали Шуши в той войне — его знаменитый отец, Ван Мушегович, взял его с собой тогда, и это была легендарная операция. И ему непонятно было, как противнику удалось взять эти высоты в этой войне, ведь Шуши взять невозможно. Ведь штурма не было. Но он не военный специалист. Он врач, и в политике, как и в военном деле не разбирается.

Мушег будет долго лежать в родной ереванской больнице — заново учиться говорить, заново учиться ходить, держать ложку, вилку — и все смотреть и смотреть, как за окном наступает безвременная осень, а за ней и бессрочная зима.

Ереван. 6 января 2021 года