Лаборатория критического субъективизма» возникла в начале 2020 года. Что нас объединяет? Кроме страсти к критике, ничего. Творческая группа независимых критиков-субъективистов уважает не единомыслие, а полемику. Сейчас мы разбираем один рассказ, так как жанр этот вытеснен из рецензионного поля, равно как и сам пристальный, текстоцентричный разбор. Мы хотим вернуть критической цепкости славу, соль и веселье. Мы опираемся на текст, и ничего кроме текста. Мы встречаемся вживую — онлайн, так что наши дискуссии — плод спонтанного разговора, и все полемики непреднамеренны. Мы разные, и редко в чем друг с другом согласны. Поэтому, хвалим мы или ругаем, не важно: важно само поле смыслов, объем выводов, которые возникают вокруг конкретного рассказа.
Курение вредно, воровать нельзя: о социальности в современной мужской прозе
Дискуссия о рассказе Фарида Нагима «Виктор»
Виктор работает охранником в торговом центре в большом павильоне шуб. Работа его томит, хотя он и бодрится. Рассказ начинается с того, что герой курит и жалеет себя. В павильоне Виктор неожиданно встречает своего давнего сослуживца по прозвищу Кефир и на радостях рассказывает ему о «мёртвых зонах» камер и способах обмануть сенсорную защиту. Кефир оказывается вором и, используя полученную от Виктора информацию, пытается вынести шубу, но в последний момент попадается: «пояс шубы из-под куртки вывалился, типа хвост». Другие охранники и хозяин павильона жестоко избивают Кефира. А Виктора хозяин берет с собой на выезд, по дороге похлопывая по плечу и называя своим «самым лучшим „телком“». Виктор думает, что в следующий раз может сломать шефу палец. В элитном салоне итальянских шуб шеф и его подруга Маретта крадут норковую шубу. Виктор, ставший свидетелем и невольным соучастником, сначала впадает в ступор, а потом, действительно, ломает шефу палец. Шеф увольняет Виктора. Получив расчет, Виктор покупает в салоне ту самую «недоукраденную» Кефиром шубу и едет с ней к нему домой. По дороге, разговорившись с таксистом, он дарит ему свою электронную сигарету. В качестве ответной любезности таксист не берёт с него денег. Доехав до места, Виктор курит обычную сигарету, наслаждаясь тем, что жертвует своим здоровьем. «Видимо, нормальный чел и впрямь так устроен, что должен жертвовать хоть чем-то».
Арсений Гончуков. Мне кажется, это почти эталонный современный рассказ. Такой должна быть литература. Понятной, прямой, действенной, актуальной. Я и сам стараюсь писать так же. Это рассказ о настоящем и еще о выборе. В начале герой жалеет себя, в финале герой жертвует собой. Как настоящий герой, как должен поступать человек, как хочу поступать идеальный я. Это написано органично, стихийно, без рацио, надуманностей и пафоса.
Закладывается шкала ценностей, мужское достойное поведение. Щедро даны несколько парадигм мужских отношений: с нищим, с охранниками-коллегами, с шефом, с водителем такси… Мужское братство и единение или насилие и унижение. Мастерски сделана сцена с нищим инвалидом и черным, это сильно. У меня мой первый полнометражный фильм начинается с подобной сцены, только там настоящий ветеран-афганец докапывается до фейкового ветерана, который изображает, что у него нет ног. И настоящий ветеран его выводит на чистую воду.
Текст о достоинстве, текст о настоящем, и в финале разговор уводится в аллегорию: сигареты электронные и настоящие. Герой в конце курит правильную сигарету, потому что он выбрал мужское поведение, честное поведение, единственно возможное в нашем гниловатом мирке. Где даже Кефир оказался не богатеем, которому можно завидовать, а всего лишь жалким воришкой. И цыпленка — совесть, честь — так легко удавить. Но есть фраза: «Пидор, а ведь он тебе жизнь спас! — громко сказал он самому себе» — и это такой, если хотите, императив, реплика самой совести. На войне было честно, в миру — погано. Но те, далекие, военные, установки совести должны работать в любом мире.
Очень глубоко стыкуется честь солдата на войне, тоска по этой чести на войне и, еще больше, — тоска по прошлому, по молодости и юности, а может быть и по той стране. Для меня оказалось зарифмовано.
Что касается драматургии, сделан рассказ мастерски. По сути, как в хорошем короткометражном кино, в финале двойной «твист» и разворот (кстати, это считается знаком качества). Сначала богатей и добившийся всего в жизни друг оказывается дешевым воришкой, а потом и богатенький босс оказывается дешевым воришкой и рвачом. И только самый простецкий таксист оказывается искренним и благородным парнем, не берет денег за довоз. Так и в жизни оно всегда, самые достойные люди — самые простые люди. «Да-а, жизнь…» — это и про ее ужасы, и про ее мудрость.
Сергей Баталов. Рассказ интересный, но у меня было ощущение, что он закончится на моменте первого воровства. Когда Кефира увели, и герой пришел растерянный в подсобку, кажется, что история завершилась, что последующие сцены не обязательны. Потому что ожидания героя от встречи со старым другом реализовались — и совершенно неожиданным для него образом.
Несколько смутил главный герой. Мы видим его в начале рассказа растерянным, неудачником, который запутался в жизни и не знает, что со своей жизнью дальше делать, а во второй половине рассказа вдруг начинаем его видеть смелым, решительным, резким. Несколько неожиданный переход. Если мы говорим про реальность, про подобных людей, прошедших войну, работающих в охране, то они скорее будут похожи на того героя, который возникает во второй половине рассказа. Как правило, такие люди очень резкие в своих словах, поступках, они вряд ли будут бояться хозяина бизнеса. Мне кажется, не очень естественно было его изображать неудачником в начале рассказа. Было бы правильнее изначально показать его более сильным внутренне.
Александр Евсюков. Если бы автор закончил рассказ на воровстве друга, это был бы сюжетно правильный рассказ, который бы меня разочаровал. Потому что я знал бы заранее, к чему он ведет. А здесь он выходит на второй круг. Где ворует уже хозяин, совершенно ни в чем не нуждающийся. И этим рассказ меня удивил. Кстати, как по-вашему, Виктор — неудачник по характеру, или он оказался в экзистенциально-социальной ловушке?
Алия Ленивец. Почему неудачник? Он себя так не ощущает. Это все его так ощущают. Он неудачник в системе ценностей мира этого магазина шуб, по которой он вынужден жить. Но у него внутри все устроено правильно, его система ценностей правильна. Его удивляют и обескураживают пределы допустимого и что воровство бывает разное. Одна мотивация — у военного товарища (и Виктор сам невольно послужил импульсом к воровству). Другая мотивация — у хозяина магазина. И если в первом случае Виктор испытывает чувство жалости, безысходности и даже вины, то в другом случае ему настолько неприятно произошедшее, что он бьет хозяина. Хотя, в целом, такой исход предсказуем: Виктора раздражало, что он должен подчиняться коротконогому непонятному существу с некрасивыми руками и губами. Внутри себя герой разделяет «хорошо» и «плохо», знает пределы допустимого по отношению к себе. То место, где он работает, — это еще не дно в его системе ценностей. Он мог и раньше знать, что хозяин нечист на руку, но, когда он стал свидетелем этого события, не смог пройти мимо. И проявил несогласие. Ударил. Герой вполне цельный.
Александр Евсюков: «Виктор» имеет самостоятельный сюжет, но при этом он является частью повести в рассказах «Мужчины Рождества». И к этому циклу есть эпиграф: «Говорят, лягушка, упав в кувшин со сметаной, сбила лапками масло — тем и спаслась. Я пытался сбить масло из сметаны «Домик в деревне» — бесполезно — что можно сбить из порошковой жидкости»? Насколько актуален этот посыл применительно к рассказу и вообще к современной жизни?
Валерия Пустовая. Эпиграф придает рассказу объем. Есть ощущение, что рассказу требуется дополнительный контекст, пространство, которое уточнило бы его. Рассказ как будто не совсем нашел свой стиль, точный центр повествования. Такое ощущение, что внутри текста раздрай и недостаточная сфокусированность. По стилю и по уровню интенсивности переживания текст разрывается на разноприродные куски. У меня такое чувство, что это проза без стержня. Что перекликается с эпиграфом о ненастоящем молоке, из которого ничего не собьешь. Эпизоды-воспоминания гораздо ярче и интенсивнее того, что рассказывается в последовательном повествовании. И запоминается не прямое действие, а вспышки памяти героя, очень короткие и как будто очень мало привязанные к тому, что мы видим. Также есть вспышки очень странного стиля: «улитка тела», «шалаш укромности», «продолжение Виктора в пространстве мира». И это говорится без всякого повода к стилистической красоте, абстракции и изысканности. Мы находимся в очень узком бытовом мирке, где проблема в том, как уставшему охраннику табуреточку припрятать за шубки, чтобы начальство не увидело. И вдруг такие вспышки красоты. Очень странный, несфокусированный, нестержневой рассказ.
Ольга Маркарян. Мне понравился рассказ, но не понравилось желание завязать все линии. Показалось, что стержня, который искусственно насаждается, наоборот слишком много. Тоже удивили улитки и другие метафоры, совершенно чужие и как будто из другой истории. Но сам человек, описанный таким бытовым в мире этих шуб, дан очень точно. Как он курит, как он наблюдает, какой он неинтересный (это же сложно — написать неинтересного человека). Его взгляд довольно узкий и при этом неглупый. Взгляд обывателя. Азамат Габуев, по-моему, что-то похожее делает — пишет обывателя, человека не из своей головы. И мне кажется, что если бы автор не придумал эту историю с кражами, не попытался ее завязать с сигаретами (я прям вижу белые нитки), если бы остался в аквариуме этой шубной головы и шубного магазина, то было бы очень хорошо.
Евгения Тидеман. Для меня в этом рассказе наложились и усилили друг друга неблагоприятные факторы: то, что автор выбирает для своего высказывания, и то, как он это делает — слишком размыто, слишком многословно. Если писатель стремился зафиксировать действительность, то не хватило более четкой фиксации. В таком стиле нужно писать о чем-то другом, о какой-то изнанке реальности.
Александр Евсюков. А может тебе просто неинтересен такой герой?
Евгения Тидеман. Не знаю, бесят такие писательские заходы: по мне, материал совсем не тот, который требует такого стиля и языка.
Алия Ленивец. Мне показалось, что это Павел Селуков, который хочет быть Романом Сенчиным.
Евгения Тидеман. Да, от Селукова тоже что-то прилетело. Какой-то призрак Селукова.
Валерия Пустовая. В этом тексте не выбрана точка фокусировки: я это или не я. В какие-то моменты ты не понимаешь: автор высказывает эту позицию или герой. Мы внутри головы героя или мы всегда снаружи и только имитируем, что внутри.
Анна Жучкова. В начале рассказа есть недодрайзеровское рассуждение, что на дорогих машинах ездят недостойные люди. Совершенно непредставимо, чтобы автор рассуждал об этом всерьез. Значит, это герой.
Евгения Тидеман. А сентиментализм в первых двух абзацах рассказа — это кто? Зачем автор наполнил их ложными, совершенно нежизненными наблюдениями? Такие сентиментальные там ходы, пролистываешь и думаешь, ну, когда же драматургия-то начнется? Уже эту драматургию так ждешь, что готов первые два абзаца вычеркнуть. И начать с того, что «с утра Виктора неприятно поразил один случай», а закончить, как уже говорилось, на том, что друг оказался вором. Получается, что драматургия спрятана ложной лирикой. А если это простой герой, то простоты как раз и не хватает. Зачем столько сантимента в этой мужской фигуре? Он слишком замороченный. Кем он там думает внутри, чьим мозгом? Или, действительно, настолько сильно заражен порошковым дурным миром потребительства? Получается какое-то наслоение — наслоение мусора из ложных чувств или ложных наблюдений. Я пытаюсь понять, это автор так написал, чтобы мы по полной «порошковость» прочувствовали? Или это авторские косяки?
Например, «Виктор всегда подавал ему, если было что». Почему он пишет всегда подавал, но только — если было что. Если всегда, то «Виктор всегда подавал ему», точка. Иначе — намек на пошлый, жалостливый ход, на расчет быть хорошим. Значит, это авторский важный момент. И дальше он еще и дорасшифровывает: «То есть склонялся, говорил что-нибудь ободряющее и незаметно оставлял в раззявленном пакете деньги».
Анна Жучкова. То есть делал это, как бы не унижая достоинства инвалида. Как бы естественное поведение, а на самом деле нет.
Евгения Тидеман. Может, дело действительно в том, что настоящего авторского голоса в рассказе недостаточно, изнанки недостаточно, слишком стилистически все закамуфлировано. Мне бы хотелось парадокса. Может, в современной литературе парадокс не актуален вообще? И важно другое, то, о чем Оля говорила — что сложно написать такого неинтересного человека? Может быть, эту задачу выполняет современная проза такого рода?
Валерия Пустовая. Стилистически «жеманные бомжи,» «улитка тела» и «шалаш укромности» это не герой. Это чисто литературный акцент на словах, которого не может быть в герое, в мире героя, в его «шубной голове» (выражение Ольги совершенно блестящее).
Евгения Тидеман. Там много в первых двух абзацах таких моментов, которые вводят в состояние ступора. Например, «коллеги» — что за коллеги-друзья? «Жесткое, колючее лицо» как олицетворение правильного мужика, «которому выпало по судьбе взять на душу тяжелый грех» — жесть какая.
Анна Жучкова. Согласна, композиционно и стилистически рассказ очень разнородный. Похож на винегрет, в который накидывают всего понемногу. А давайте шубу украденную, и еще шубу, и сослуживца, и другого сослуживца, который инвалид, и еще одного инвалида, и птенчика раздавленного, и сына, испугавшегося отца, и шефа с любовницей. И хотя все элементы текста состоят в определённых, просчитываемых отношениях — цельности нет. Согласна с Сережей, если брать рассказ с воровской тематикой, он должен быть четким, например, как у О`Генри про меховой гарнитур: неожиданная развязка — и все встает на свои места. А здесь игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… и когда все слои раскопаешь, все равно ни до чего не докопаешься. Потому что для воровского, сюжетного рассказа это много, а для психологической рефлексии — мало. И мало потому, что нет четкого отделения автора от героя и, соответственно, наличия двух сознаний, необходимых, по Бахтину, для полноценной эстетической ситуации.
Отличный, кстати, вопрос, неудачник ли герой. Судя по названию, это рассказ про победителя. Курение сигареты в начале и в конце:сначала с жалостью к себе («Виктор курил, потому что жалел себя»), а потом с гордостью («Он жертвовал своим здоровьем и наслаждался») — говорит вроде о том же. Герой чувствует себя победителем. Но, на самом деле, он делает в конце ровно то же, что и в начале. Курит сигарету. И героем не стал. Ну, сломал палец шефу. И что? Арсений и Алия говорили, что у него есть внутренние принципы. А мне кажется, рассказ о том, что никаких принципов внутренних у него нет. Есть мешанина из каких-то этических установок, которые не отрефлексированы: он разозлился на вора-хозяина и «сам до конца не понял, как это произошло — он сломал шефу палец». Кодекс воина тоже не задан, более того, намеренно противоречив: мы видим инвалида-колясочника в камуфляже, «правильного дядьку» с «жёстким лицом», который отказывается брать деньги «у черного», матерится и бьется в припадке. И слышим рассказ про сослуживца Серегу, тоже инвалида-колясочника, который просит в метро деньги у «чурок разных», но не у своих. Так в чем гордость? Что объединяет воевавших? Вот самое дорогое воспоминание о военном «братстве»:
— А помнишь, как мы сидели?!
— У-у… пельмени по всей палатке!
— И видик у каждого на тумбочке, а там порно или Земфира…
Тоже мне братство, одна видимость. Так и герой вроде победитель, а на самом деле неудачник. Непонятно только, его это вина или беда. А непонятно, потому что авторской позиции нет.
Валерия Пустовая. Реплики Алии, Ани и Саши вдруг сливаются для меня в некое открытие. Если это рождественские рассказы из цикла “Мужчины Рождества”, то получается, что герой неудачник потому, что попал в неправильный мир. Здесь неправильные люди владеют дорогими машинами и начальнику можно воровать, а другу нельзя. Несколько раз в тексте выражается это недовольство — не те курорты, не те отношения дома, не тот фронтовой друг, который оказался вором. Человек себя чувствует неудачником в философском смысле, потому что попал в неправильный мир. Но правильного мира, в который он мог бы выступить из неправильного, в этом рассказе нет. И именно поэтому его поступок в конце рождественский. Сказочный, мало реалистичный. И в реальности он мало что меняет. Он меняет реальность для себя одного. В начале он чувствовал себя неудачником, а в конце почувствовал владельцем мира. Потому что для себя одного делал правильный шаг. Он вдруг понял, как для себя исправить разочарование в мире. Человек в одиночку создает себе правильный мир, которого нет. Правильное товарищество, которого нет. Правильное мужское общение, которого нет. Он один тут правильный мужик оказался за счет каких-то не заметных миру, не меняющих мир действий: сопротивлялся начальству на уровне пальца и принес другу то, чего тот жаждал. Вот в таком смысле это, действительно, рождественский рассказ. И тогда все немного даже фокусируется, встает на свои места.
Александр Евсюков. Еще и интонация рождественского чуда, подарка. В финале герой дарит таксисту свою электронную сигарету, таксист не берет денег за проезд, и возникает человеческое тепло, пусть мимолетное, но которое становится эмоциональным финалом, укладывающимся в рождественскую традицию.
Алия Ленивец. Мне кажется, это тоже обманка. Как и многое в рассказе. Например, герой курит электронную сигарету. То есть он принимает правила ненастоящего мира, порошкового. Он, наоборот, переходит на ту сторону — начальнику палец сломал, такой молодец, перешел с настоящих сигарет на электронные. И таксист не бесплатно провез, а за электронную сигарету. То есть он взял плату, просто другим способом.
Местами рассказ написан неплохо. Композиционно интересен рифмующимися эпизодами: и двумя историями кражи, и инвалидами повторяющимися. Но в целом он не складывается в хороший текст. Автор понимает, что он делает, зачем он делает. Я вижу, как сконструирован рассказ. А нам не должно быть видно, как он сделан. Все привязано, вроде хорошо привязано — молодец, а вот чуда как раз и не происходит. Внутри самого текста нет внутренней жизни.
Анна Жучкова. Рождественский рассказ о чуде — без чуда. И написан так же. Видно, что мастер Литинститута писал, классно сделано, а не живой. Кажется, автор слишком много пытался упихнуть в жанр рассказа. И тему богатых и бедных, и социальную несправедливость, и тему мусульман и православных, верных и неверных, русских и «чурок». И отношения мужчин и женщин (жена и теща пилят героя, а лучшие женщины достаются кривоногому начальнику). А еще экзистенциальная тема вольной и невольной вины: история про птенца, которого в детстве герой раздавил в кулаке — стремясь как можно скорее показать его друзьям. И по аналогии — чувство вины за то, что невольно, по дружбе, подсказал товарищу способ вынести шубу, а друг был пойман и побит. Виктор пытается искупить вину, подарив ему ту самую шубу. Представляете, какое унижение почувствует Кефир, увидев эту шубу снова? Какой памятью о позоре станет она? Не рождественское чудо — античудо скорее.
Автор увлекается сложными аналогиями и символами, но пренебрегает достоверностью. То у героя сын из кустов выскакивает, то дочка босая у тещи по квартире бегает. Может, конечно, у него десять детей, но для читателя ситуация непроясненная. Зато известно, что герой купил полосатую шубу. Полосатая, значит, искусственный мех. Модный, дорогой, но искусственный. А начальник с любовницей украли норочку, самца зимнего. Настоящий мир и порошковый, но наоборот? Что-то слишком очевидно, что-то слишком запрятано.
Михаил Гундарин. А в конце герой сказал, что в Чехию собирается уехать. Почему именно в Чехию? Вдруг тоже какой-то смысл есть?
Валерия Пустовая. Меня поразило, что, когда он позволил себе широкий жест, купил эту полосатую шубу, то он идет не к жене и не к теще. Я даже не верю в то, что герой правдив, когда он говорит другу о жене, и теще, и дочке. Аня хорошо подловила, что вообще непонятно, сын у него или дочка… И кажется в конце, как будто вся его семья пропадает и у него вообще никого нет в жизни. Никого. Потому что всего себя он несет сослуживцу. Всего себя он опять приносит иллюзии братства, иллюзии прошлого.
Михаил Гундарин. А жена страдает.
Валерия Пустовая. Получается, дело не в том, что жена страдает. А в том, что у него нет родства ни с кем другим. Даже если он женат, и у него есть теща эта злостная, и жена, и дочь, он не с ними. Их как будто бы нет. И поехать в Чехию — это как у Сенчина герой ездил в Париж: продолбать все, что у тебя есть, и остаться в прошлом. Никогда из него не вырываться. То есть жизнь героя для себя, сама его семья — это миф. Реальная его жизнь — это его прошлое и его сослуживцы. Они его семья и его Чехия. Именно туда он хочет эмигрировать.
Алекандр Евсюков. Чехами называли чеченцев. И Чехия — это Чечня. Поэтому и приходит ассоциативно это слово, эта страна.
Михаил Гундарин. Это прочитывается, да. Но у него нет денег. Он деньги все на шубу потратил. Какая, к чертовой матери, Чехия? Как он туда поедет?
Александр Евсюков. Как перед другом он выделывался, что у него неплохой заработок, так и тут — не скажет же он, что будет сидеть дома и заваривать доширак.
Михаил Гундарин. Мне не хватило такой фразы: «Куда поеду? Задумался он. А вот например, в Чехию поеду. А, да, ну конечно, вот поеду в Чехию теперь!» Маленького штриха, показывающего, что ему это только сейчас в голову пришло. Драматургически это было бы и логично, и просто-напросто красиво.
Анна Жучкова. Кстати, он же нигде не задумывается. Нет такого, чтобы он думал. Он или сразу реагирует, или вспоминает. А вот так, чтобы задумался и понял, — нет.
Михаил Гундарин. То есть социальная рефлексия есть, а индивидуальной рефлексии нет.
Алия Ленивец. Герой обсуждает со своим другом, что отдых в Египте — это плохо. Там и быдла русского много, и вообще. А вот Черногория, скажем, это другое. Это уже как бы Европа. По статусу круче, чем в Египет гонять. Теща хочет домик в Черногории купить. Египет для тех, кто “пониже”, а Чехия для тех, кто может позволить купить другу шубу. Этот мир: электронные сигареты, Чехия — он теперь может себе позволить. Раз богатого начальника на место поставил, то и Чехию потянет.
Александр Евсюков. Тогда бы назвал Альпы какие-нибудь. Чехия не настолько пафосная.
Алия Ленивец. Но он же нигде не был. Для него и Чехия — другой мир. Это как для меня что мерседес, что тойота — я машины определяю по цвету. Ну вот и он примерно так же ориентируется в курортах. Если бы он был из мира богатых людей, он бы, наверное, что-то другое сказал. А это именно представление бедного человека о мире богатых.
Анна Жучкова. Ничего не изменилось. Он остался там же, где был — с теми же сигаретами, в той же социальной страте. Да и главный его поступок, сломал палец, — это мелко. Если он протестует против воровства, то почему палец, почему не лицо разбил? Мог, в конце концов, сказать службе безопасности салона, что у вас, ребят, тут кража происходит. Это если за справедливость. А он не за справедливость, он за маленькую такую собственную победу. Сломал палец — и что, ты победитель? Нет, по сути, проигравший, потому что остался там же, где был. В иллюзии прошлого, внутренней Чехии.
Валерия Пустовая. Если взять тот принцип драматургии, что, пока люди обедают, их жизни разбиваются, то здесь он расслоен. Есть удачные диалоги, а есть схематичность. Например, сразу было понятно, что друг вор: он как крыса свернулся, он оглядывался, он был не рад встрече. И только утопическая мысль героя, что существует идеальный правильный мир, в котором есть фронтовое братство, не позволила ему, дураку, заметить, что происходит. На полях я писала: дурак! что ты болтаешь! Читатель видит, к чему идет дело. Никакой непредсказуемости в этих сценах нет. Но где есть?
Очень сильная фраза про страшное прошлое: «Шел на обед в подсобку охранников и надеялся, что встретит там кого-нибудь, с кем можно поделиться радостью, что в толпе многомиллионного города друга встретил, сослуживца. Заварил «Доширак», «доктора» нарезал, запоганил чайку и со счастливой улыбкой вспоминал прошлое — страшное, в общем-то». Это «страшное, в общем-то» меня обожгло. Такие прямые слова, абсолютно без метафор, без образов. Они в рассказе рифмуются со вставкой-воспоминанием, которая сама тянет на рассказ, когда за игрой в прятки отец выбегает из кустов, а сын от него вдруг отшатывается, как от какого-то ужаса. Это ужас подтекстовый. Это страшное, ужасное Фарид Нагим слишком хорошо замаскировал — и потому драматургия не получилась. Не получилось, чтобы люди обедали, а их жизни разбивались. То есть получилось отдельное «люди обедают» — это все очень хорошо читается, шуба, воровство… Отдельно разбивается жизнь — на уровне сна, воспоминания, подсознания. Фарид Нагим мог бы этот рассказ вывернуть наизнанку, как шубу, показать эту шкуру изнутри, показать это подсознание страшное. Но слишком хорошо спрятал центровое высказывание. Слишком хорошо спрятал автора в герое.
Вообще, это традиционный для современной реалистической мужской прозы рассказ — про самоощущение мужика в искусственном мире. В мире шуб, курортов и прочих радостей. В начале рассказа он смотрит на дорогие машины, которыми владеют неправильные люди, и думает, а что было бы с этими дурацкими людьми в экстремальных ситуациях? Мысль «я мужик» проходит через весь текст. И сломать палец — это не преднамеренное, это вышло его подсознательное.
Он не собирался менять мир, потому что не чувствовал себя тем, кто его изменит. Не ему менять эти правила. Но он совершает маленькую духовную победу, выскальзывая из этого мира. Выскальзывая в никуда. Ему не нравится здесь быть — и он перестал здесь быть. Да, он перестал здесь быть случайно, потому что его подсознательное высвободилось, он проявил, как мог, свой протест, сдавил, что мог — этот палец, — и его вышибли с работы. Но он так давно хотел поступить, как мужик, хотел уйти из искусственного мира, что воспользовался этой случайностью.
Анна Жучкова. Для меня он как раз немужик. Ирония какая-то в этом во всем. Виктор, но не победитель. Мужик, но всего лишь палец сломал хозяину. Почему палец? За палец взрослого держится ребенок, когда у него ручка совсем маленькая. Еще, пока у мужчины есть хоть один палец, он, как говорится, остается мужчиной. А герой, кстати, завидует хозяину, «грибу» и «прыщу», что у того красивые любовницы. И вот он ломает ему этот палец-символ.
Михаил Гундарин. Вот, фаллическое прочтение, девушки, вы правы, конечно. Герой, значит, фаллос сломал у своего соперника и благодаря этому продвинулся. У нас все просто в мужском мире решается. Пошел, сломал — все, я крутой.
Александр Евсюков. Кстати, после того, как хозяин побил Кефира, показана кровь на пальце хозяина. И сломал ему Виктор — палец. Драматургия, которая в прозе выглядит несколько навязчиво.
Михаил Гундарин. Да, рассказ очень схематичен. И разговор о том, где автор, а где герой, мне кажется не очень уместным, потому что герой здесь лишь марионетка. Для него создаются испытания, внешние обстоятельства, и герой соответственно этому поступает так или этак. Такая социальная механика не в хорошем, а в достаточно примитивном смысле. Так, наверное, учат в школах писательского мастерства: такт один, такт два, ход, противоход, герой, антигерой. Появляется «черный». Появляется тема войны. Потом тема национальностей. Это все наброс, для утяжеления. Чтобы схема не казалась слишком схематичной, наш автор старается набрасывать на нее некие проблемы и приметы реальности. Тем временем схема разворачивается. Герой в своем магазине вдруг, ни с того, ни с сего встречает друга, которого не видел много лет. Бывает такое? Бывает. В анекдотах бывает. В массовых жанрах некоторых. Герой встретил друга, потому что автору для его схемы это было нужно. И ту схему трудно назвать по-настоящему драматургической, по-настоящему сценарной, потому что опытные драматургии и опытные сценаристы эту схему «обкладывают» в живую ткань. А здесь схема достаточно примитивная и поэтому не драматургия в прямом смысле. Это какой-то макет драматургии. И о реализме говорить не приходится.
В итоге имеем схематичность с социальным оттенком. Получается, что бедному Кефиру шубу украсть нельзя, а богатому хозяину украсть можно. Как так? Это ведь несправедливо! Справедливо, если и бедному можно воровать!
Так выходит по схеме. А ведь вообще-то никому нельзя воровать. Заповеди есть. А здесь заповедей нет, потому что они в схему не укладываются.
В рассказе есть попытка социальности, но не очень успешная. Почему, например, Павел Селуков популярен? Потому что его социальный космос, его социальные смыслы системны и изящны, и поданы отнюдь не схематично. И Роман Сенчин как опытный автор не дает повода заподозрить себя в схематизме.
Социальное направление сейчас актуально. Это то, может быть, ради чего аудитория и будет читать литературу. Но тоньше надо! И воровать все же нельзя никому…
Александр Евсюков. “Закон для всех и беззаконие для всех”, как говорил христианский социалист Честертон в одном из рассказов об отце Брауне.
Анна Жучкова. Воровать нельзя, а Фарид Нагим прям дает рекомендации, как вынести вещь из магазина, чтобы не поймали. Хоть иди и проверяй.
Александр Евсюков. Там даны и последствия: что бывает с теми, кто не донес.
Анна Жучкова. Так хвостик надо заправить получше, и все нормально.
Ольга Маркарян. Не донес, потому что лох. А мне тоже захотелось украсть по рецепту.
Михаил Гундарин. И Кефир шубу эту все-таки получил. Не мытьем, так катаньем. Я слышал про эти рецепты выноса товара в обход охраны и раньше. Не знаю, насколько они работают. Проверить, что ли? Да уж, рассказ побуждает к социальному действию. Стырить чего-нибудь. И все!
