Гундарин Михаил Вячеславович (1968 г.р.) Закончил факультет журналистики МГУ имени Ломоносова. Работал в медиа, преподавал. В настоящее время заведующий кафедрой рекламы, маркетинга и связей с общественностью  РГСУ (Москва). Кандидат наук  (специальность «социальная философия»), доцент. Автор нескольких десятков работ по теории и практике коммуникаций.  Как поэт, прозаик и критик публиковался в журналах «Знамя», «Новый Мир», «Дружба народов», «Урал» и мн. др. Член Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра.

Туда-сюда-обратно

Алексей Макушинский. Предместья мысли. Философическая прогулка. М., ЭКСМО, 2019, 319 с.

1.

«Туда-сюда-обратно» — это из детской неприличной загадки, там продолжение «тебе и мне приятно»; но на самом деле ничего ТАКОГО, это качели просто, такая обманка. Книга 60-летнего Макушинского тоже приятно читается, и тоже обманка; видно, видно, что он из литературной семьи, сын Анатолия Рыбакова, всю жизнь только литературой и занимался; 30 лет живет в Германии, профессор; стало быть, приходится деверем замредактору «Знамени» Натальи Ивановой; деверь — это брат мужа (в данном случае — по отцу).

Тут читатель подумает, что рецензент, наверное, сошел с ума. Куда там! Макушинского начитался. У него в новой книге все длинное, через точку с запятой и имеет мало отношения одно к другому и вообще к чему бы то ни было. Я еще постеснялся, вот цитата из оригинала: «Вдумчивым экскурсантам из Воронежа и очаровательным экскурсанткам из Липецка рассказывал я всякие небылицы (вот любимый бабушкин столик, а вот на этом диване под литографией с картины Гвидо Рени сиживал сам Мишель; и диван, и столик были всего лишь похожие, какие могли быть — настоящие все погибли, то ли мужики их порубили на дрова в революцию, то ли как-то по-другому они пропали); а зачем там был этот Миша (если так его звали, или это услужливая память мне подсовывает Мишу в честь Лермонтова?) — зачем он там был и что делал, я уже сказать не могу; возможно, какие-то сердечные дела, сентиментальные обстоятельства привели его в бывший Чембарский уезд (тогдашний и нынешний Белинский район; пыльный, грустный, очень затрапезный Чембар, куда однажды я съездил, — родина, как-никак, неистового Виссариона) бывшей Пензенской губернии (тогда и ныне, соответственно, области)».

Такие флэш-бэки, впрочем, в книге встречаются нечасто (и слава Богу, а то бы читатель совсем запутался). Речь в ней сосредоточена вокруг нескольких квадратных километров парижских пригородов. Там, а также в других частях Парижа, жили объекты размышлений Макушинского — Николай Бердяев, Лев Шестов, Альбер Камю, Жак Маритен, Марина Цветаева, а также менее известные их ученики и знакомые (кстати, если среди них есть вымышленные автором и «замешанные» с настоящими — было бы круто; но, кажется, таких нет). Вокруг их обиталищ и идей Алексей Макушинский в своем 300-страничном эссе и изволит прогуливаться. Именно так — слегка по-барски. Потому что относится к перечисленным деятелям хотя и с симпатией, но несколько иронично. Вот что мы узнаем про одну из героинь: «”как философ мне Маритен не дает ничего”, писала она Жану Валю, но как человек он ей, видимо, был симпатичен; мы, в сущности, так к нему теперь и относимся». И к нему, и к другим — экие, как бы говорит нам книга, чудаки были! Ну, впрочем, польза от них есть — прогуляться вокруг да около можно и о себе заодно рассказать. Лирический герой (в случае эссе, как принято считать, все же эквивалентный автору) в этих прогулках, конечно, самый главный.

«И значит, думал я, заказывая у японок второе эспрессо, я не разделяю самую главную, фундаментальнейшую предпосылку всей их мысли и всех их мыслей — и Бердяева, и Маритена, и Пеги, и Блуа, и Паскаля, и почти всех, кого мне еще предстоит упомянуть на этих страницах. А все-таки я читаю религиозных мыслителей (воспользуемся этой сухой формулой), и только что перечисленных, и совсем других — и мейстера Экхарда, и Николая Кузанского, и, скажем, Симону Вейль, — целую долгую жизнь, не могу от них отвязаться (не так же ли, в сущности, как читал, не мог отстать от приверженцев и учителей веры — разных вер — Эмиль Чоран, самый, может быть, последовательный скептик из всех мне известных? или как читал их Альбер Камю, решительный атеист, мой герой? Камю, который, прежде чем отправиться в Стокгольм за Нобелевской премией, провел сколько-то времени, не знаю сколько, в квартире возле Люксембургского сада, где Симона Вейль жила до войны, не просто провел там сколько-то времени, но — сцена потрясающая».

Как хотите, а за философов, особенно таких бунтарей, как Шестов, Камю и Симона Вейль, обидно. Стоило ли страдать, бороться, отстаивать свои идеи в дискуссиях с себе подобными и жестоким временем, чтобы стать героями книжки, полной милого, безобидного, но все же несколько навязчивого нарциссизма? «Заказывая второй экспрессо», я «не разделяю фундаментальнейшую предпосылку всей их мысли и всех их мыслей»…  Приходит на ум возмутительная для нашего эстета, но такая естественная аналогия:

« — Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного.

Шариков пожал плечами.

— Да не согласен я.

— С кем? С Энгельсом или с Каутским?

— С обоими, — ответил Шариков.

— Это замечательно, клянусь богом…. А что бы вы со своей стороны могли предложить?

— Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить…».

Ну, здесь, конечно, не «поделить», а все отдать мне, любимому. Чтобы я из этого соорудил себе местечко для неспешной, комфортной прогулочки.

2.

Есть ходовое выражение про классиков, которые со временем переселяются из серьезных библиотек в детскую (Диккенс, Гофман, Эдгар По и т. д.). Так вот — мне кажется, жанр эссе давным-давно переселился в колонки интернет-порталов вроде «Сноба» и «Эсквайра». И в книгах он выглядит несколько смешно и претенциозно, особенно в книгах с картинками — да-да, Макушинский сопровождает свои прогулки сделанными собственноручно черно-белыми фотографиями! Репортажными видами Парижа, с которыми соседствуют исторические справки (например, про Медонский замок). Модный путеводитель? Трэвел-блог, для «интересности» снабженный философскими отступлениями? Все вместе, да еще и с большой претензией. Увы, современный Бедекер в современного Монтеня превращаться никак не желает.

Сам по себе жанр прогулок, да еще и по Парижу — весьма почтенный.  Вспомним хотя бы открытый Вальтером Беньямином в сочинениях Бодлера тип парижского фланера: «“Наблюдатель,— говорит Бодлер,— это принц, повсюду хранящий свое инкогнито”. Если фланер таким образом становится детективом поневоле, то с точки зрения социальной это ему вполне кстати. Это оправдывает его праздность. Его бездействие лишь кажущееся. За ним скрывается бдительность наблюдателя, не упускающего из вида преступника. Так перед детективом открываются довольно широкие пространства самоощущения. Он вырабатывает формы реакции, подобающие темпу большого города. Он ловит события на лету; он может считать себя существом, близким художнику. Всякий похвально отзывается о быстром карандаше рисовальщика. Бальзак вообще полагает, что сила художника связана с быстротой восприятия»[1].

То есть, фланер, при всей внешней невозмутимости, это исследователь, практически революционер, находящийся в постоянном (часто недружественным) взаимодействии с Городом. Тут, конечно, совсем другое. Тут другая классика вспоминается — «о чем бишь нечто? Обо всем». Город, да и великие, жившие в Городе (мимоходом, что называется, всуе, названы десятки фамилий), всего лишь фон, декорации для прогуливающегося не спеша и без цели.

При этом, конечно, написано отлично. Макушинскому удалось достичь фирменной галльской рациональности, столь редкой в невоспитанном русском слоге. Замечательно, что длинные периоды (зачастую, увы, пародийные по смыслу) организованы ничуть не тяжеловесно. Полагаю, автору помогла его поэтическая сноровка. Ведь что важно в построении длинных прозаических предложений? Скрытый ритм, умение хорошо войти — и правильно выйти, не на смысловой, но на ритмической доминанте. Мы видим здесь работу законов скорее не прозаической, но поэтической риторики.

Вот пример. Содержательно — обычный для книги философический компот и хлестаковщина отчасти, но как организовано текстуально! Поэзия! «Поскольку Мартин Бубер писал не по-французски, а по-немецки, то его самая знаменитая книга называется не «Я и Вы», но «Я и Ты», Ich und Du; Бердяев отзывался о ней очень сочувственно (и с самим Бубером встречался, кажется, в Понтиньи). Еще бы; их роднит это «диалогическое начало» (о Бахтине же они, поди, и не слыхивали). А между тем фамилии всех троих начинаются на букву «б», с удовольствием думал я, останавливаясь перед очередной цветущей то ли сакурой, то ли не-сакурой; и вот три философских принципа — все три на букву «д» — диалог, динамика, дуализм, — которые явно доминируют у всех троих и которые мне тоже, хоть я никакой, как сказано, не философ, всегда были безусловно симпатичней противоположных им. Из чего, понятное дело, следует, что основная, платонизирующая, линия русской религиозной философии совершенно чужда мне; Флоренский, Франк… и кто там еще на «ф»? Федотов? нет, Федотова вычеркиваем, Федотов хороший». Легкость в мыслях и слоге необыкновенная!

3.

Эссе Макушинского — в коротком списке «Большой книги». При том что это книга как раз «маленькая». Не по мастерству, не по масштабу затрагиваемых тем и имен (тут как раз размах внушительный) — по своей сути.  Недалекая прогулка, пристойное, не переходящее границ, самолюбование. Маленький современный человек в отгороженном им для себя загончике Великой Истории и Великой Культуры; сочинение на тему «Я в Париже» (почтенный, имеющий многовековую историю жанр!); вот только стоило ли ради этого тревожить прах великих?

[1]    Беньямин Вальтер. Бодлер. Москва: Ад Маргинем Пресс. 2015, с.43.