Александр Бушковский. Родился в 1970 году в Карелии, в деревне Спасская Губа. Майор спецназа, участник боевых действий в Чечне, выпускник Санкт-Петербургской юридической академии. Автор четырех книг прозы. Лауреат премий журнала «Вопросы литературы» (2011) и журнала «Октябрь» (2018). Живет в Петрозаводске. Работает печником.
Илья Кочергин. Родился в Москве в 1970 году. Работал в Баргузинском и Алтайском заповедниках, писал туристические путеводители по России. Окончил Литературный институт в 2004 году. Книги выходили в России и за рубежом. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии библиотеки Иностранной литературы «Глобус» и премии Правительства Москвы в области литературы и искусства. Живёт в Москве и в деревне в Рязанской области.
Неторопливая свобода
Переписка из двух углов
Часть 1
Илья Кочергин — Александру Бушковскому:
Саша, мы уже давно обменивались своими текстами, переписывались, встречались на литературных мероприятиях, но толком поговорить не получалось. А этой осенью ты преодолел за день тысячу триста километров, отделяющих Петрозаводск, столицу Карелии, от села Кривель на Рязанщине, чтобы сложить мне печку взамен старой, рассыпающейся. Спасибо тебе за это, печь вышла чудесная, я очень рад.
И за те дни, пока росла новая печь, мы с тобой наконец смогли по-человечески пообщаться. Из-за этих разговоров почти каждый день поздно ложились и ранний подъём нам никак не давался. Усталость от работы, правда, не давала хорошенько поразмыслить, скакали больше по верхам, с темы на тему, весело радуясь тому общему, что находили. После возни с кирпичами и плотного ужина эмоции ещё остаются, а вот голова как-то хуже соображает.
Так что мне хочется теперь продолжить эти беседы уже на бумаге, не торопясь обдумать что-то, сформулировать.
Ты городской житель, однако уже десять лет занимаешься тем, что кладёшь печи по всей Карелии и за её пределами. Печка, по моим ощущениям, — это что-то очень архетипичное, корневое, не совместимое с городом. Но при этом ты раскритиковал боровок, устроенный на моей старой печке, сказав, что это позавчерашний день. Ты использовал новые материалы и новые технологии, и новая печка получилась какая-то очень красивая и современная, она отлично смотрелась бы и в городской квартире.
Я удивляюсь тому, как и в печке, и в твоём романе корневые, деревенские реалии, традиционные смыслы сложены из красивых, современных материалов и по современным технологиям. Получается что-то родное и легко узнаваемое, надёжное, но новое и интересное.
Роман Сенчин как-то сказал, что современную деревню может описать только горожанин. И вот мы оба помещаем своих героев-горожан в деревню и на природу. И самих себя тоже помещаем — я провожу основную часть времени в Кривеле, ты кладёшь печи по деревням и сёлам.
Мне иногда кажется, что мир русской деревни мёртв и писатели-деревенщики в прошлом веке оплакали его смерть. А иногда посмотрю на живущих в деревне людей, и назвать его мёртвым язык не поворачивается. Деревня Рымба, выдуманная тобой для романа, вроде как помирать не собирается: сколько раз она погибала, столько раз возрождалась, а рядом, на мысу, раз за разом поднимался крест, часовня или церковь, в общем, духовная доминанта.
Летом я ходил в музей «Гараж» на большую выставку современного искусства «Грядущий мир», посвящённую экологической теме. Организаторы пытались заглянуть в будущее глазами художников, помыслить, что будет с нами и окружающим миром до 2100-го года. Работы все интересные, конечно, но в целом остался привкус, как будто меня, зрителя, оберегают от негативных эмоций. Поднимается проблема мусора, но мусор выставлен тщательно вымытый, красивый, аккуратно сложенный в стороне, чтобы не мешать проходу людей. Поднимается тема спасения источников воды, голосуем, какой водоём будем спасать: Волгу, Байкал, Москву-реку? Но не говорится о том, что Волгу уже не спасти, Байкал за последние несколько лет оказался в критическом состоянии из-за притока отдыхающих. Хотят просветить, заинтересовать, развлечь, но ни в коем случае не травмировать. А то на выставку никто ходить не будет.
В 2018-м сгорел самый, по-моему, красивый храм Карелии — охраняемая государством Успенская церковь в Кондопоге 1774 года постройки. Как думаешь, простоят ещё не охраняемые государством карельские рымбы с рязанскими кривелями какое-то время? Ты сказал, что моя печь прослужит пятьдесят лет, — стоит ли так надёжно, прочно строить деревенские печки и складывать обнадёживающие финалы в романах о рымбах? Может, мы это делаем, только чтобы подбодрить себя, а заодно и читателей не отпугнуть?
А может, пора отказаться от надоевшего деления на город и деревню? Оскомина-то уже порядочная набилась. Человек в наше время может выбирать место для жизни, а не «где родился, там и пригодился». Да и пишущим людям посвободнее станет, перестанут записывать в деревенщики тех, кто использует слово «сруб» или «огород».
Сравняем границы? Или оставим деревню для персонажей, ищущих смыслы и корни?
Александр Бушковский — Илье Кочергину:
Привет, Илья! Да, это было хорошее время, те десять дней в ноябре, когда мы ломали твою старую печь, лепили новую и говорили о многом разном. Говорю «мы ломали и лепили», потому что без твоей помощи это было бы гораздо дольше и труднее, а если бы не было этих наших разговоров, то и грустнее, наверное. Плюс вдохновляющее влияние хозяйки! Потому я очень доволен с пользой проведённым временем и тем, что печь тебе нравится.
Мы с тобой теперь, конечно, городские жители, хоть и проводим много времени в деревне. Ты сознательно выбрал такой полудеревенский образ жизни, а мне нужно так жить из-за профессии печника. Приходится часто перемещаться из города в деревню и наоборот. Но сам я парень деревенский, родился, вырос и жил в ней до армии и только потом уж остался в городе. Не знаю теперь, где я больше дома, в городе или в деревне.
Я согласен с Романом Сенчиным в том, что горожанин со своей колокольни даже лучше видит и понимает деревню, чем сам деревенский житель. Но для этого ему нужно окунуться в среду, пожить тут, что и делают твои и мои герои. И я часто задаю себе вопрос, жива ещё деревня или умерла уже?
К этому можно относиться по-разному. С точки зрения экономической целесообразности деревня, по крайней мере у нас, на Севере, уже не нужна. Я немного размышлял об этом в «Индейских сказках». Сельское хозяйство теперь в руках агрохолдингов, доярки и пастухи-скотники канули в лету. Лес валить много мужиков-лесорубов не нужно, одного оператора валочно-пиловочного комплекса хватит, чтобы всю тайгу под ноль выстричь. Потому вместе с колхозами, совхозами и лесхозами зачахло, усохло, испарилось и исчезло огромное количество деревень. Их нет. Они действительно мертвы.
Но те, что остались, всё же живут. Часто вопреки экономике и даже политике. Их немного, они уменьшились, видоизменились. Им приходится соответствовать, догонять время, но всё-таки это деревни, а не дачные посёлки-суррогаты, каких, наоборот, становится всё больше. И придуманная мною Рымба такова, и Букалу из твоей повести «Точка сборки».
В городе, конечно, жить легче и комфортнее, потому большая часть молодёжи и перебирается туда. Но в деревне — тише, спокойнее и дышится легче. А кто умеет и любит работать, ни при какой ситуации и власти не пропадут. Спрашивается, чем, благодаря чему они тут живут? Можно назвать несколько причин, удерживающих этих людей в деревне. Помимо отсутствия материальной возможности уехать в город, есть ведь ещё и, по Пушкину, любовь к родному пепелищу и отеческим гробам. Где-то, как у нас на Севере, люди и материально, и духовно живут лесом и озером. Южнее, наверное, своей связью с землёй, как при царе ещё, небось. Соседи финны удивляются, если, говорят, у нас социалку отменят, пособия там всякие, мы с голоду помрём. А вы, русские, вообще об этом не паритесь, ворчите только, но выживаете. Привычкой к деревенскому труду и неторопливой свободой…
Думаю, многовековая история России, базирующаяся на деревне, ещё долго сохранит инерцию, и часть нашего народа останется деревенской вопреки какой бы то ни было целесообразности. Я хоть и налепил уже сотни печек от Кривеля до Лоухи, остаюсь пока сапожником без сапог, своего деревенского дома не имею, однако собираюсь-таки построить дом с русской печью рядом с родительским, в карельской деревне Спасская Губа. Потому что девушку (или парня) из деревни вытащить можно, а деревню из них — нет. И это правильно и хорошо.
И уж точно делить людей пишущих на деревенщиков и горожан не стоит. По мне, так книжки бывают двух категорий — интересные и не очень. Их персонажи с разной степенью достоверности и таким же успехом могут искать смыслы в деревне и в городе, в России и в Америке. В степи и в тундре и в океане и в космосе. В науке и в религии. К чему ни относи опусы, например, Аствацатурова или Григоренко, Сенчина, Сальникова или Ставецкого, хуже они от этого не станут, не так ли?
Илья Кочергин — Александру Бушковскому:
Без города тяжеловато. Приходится всё самостоятельно делать — самому ставить себе планки повыше, самому пытаться прыгать через них, самому поддерживать в себе для этого боевой дух и подгонять себя, чтобы не поддаться соблазну одичания.
Зоолог Франс де Вааль пишет, что приматы, живущие в более многочисленных сообществах, имеют больший мозг. Если это так и есть, то любому нормальному примату, конечно, будет хотеться в город, в более многочисленное сообщество.
Но в городе (даже если не брать в расчёт экологические и психологические неудобства) нас подстерегают опасности. Об одной из них пишет архитектор Кэролин Стил в книге «Голодный город»: «Город даёт нам кров, но не пропитание. Он даёт нам возможность мечтать и в то же время лишает нас чёткого представления о нашем месте в естественном порядке вещей». А на другую указывает немецкий публицист Александр Пшера, говоря, что утрату современным человеком животного мира (я бы добавил — и растительного) следует понимать как утрату элементарной чувствительности.
В моей последней повести «Точка сборки» москвичка, замечательная умная женщина, биолог, университетский профессор, которая провела много полевых сезонов в сибирском заповеднике, говорит своим аспиранткам, что эти чудесные заповедные места и работающие в них замечательные люди — только декорации, что всё это будет убрано на зиму после их отъезда в Москву. Она шутит, но при этом по-настоящему серьёзна и откровенна — весь мир, действительно, не что иное, как декорация для города.
Настоящая жизнь идёт в городах, а за их пределами находится нечто, обозначаемое странным понятием «природа». Природа пригодна для отдыха, на крайний случай — изучения, ну и ещё она является источником ресурсов и еды и полигоном для складирования отходов. Вне городов живут и работают либо маргиналы и неудачники, либо очень интересные, но экзотические люди.
Когда я прочитал твои «Индейские сказки», я порадовался, какую удачную метафору ты подобрал. Она никого не оставила равнодушным, и столичные критики радостно взялись за обсуждение «Индейских сказок» и населяющих эти сказки «индейцев» — современных деревенских жителей. Но этим же самым метафора меня и раздражила: она переводит деревенских людей в разряд «экзотики», чего-то далёкого и немного нереального для городского читателя. Городскому человеку сразу становится легче воспринимать этих лесных, природных жителей. Когда они становятся экзотикой, читатель готов о них с интересом читать: это легче, интереснее и безопаснее.
Мне даже показалось, что это очень в духе хитрых деревенских мужиков — назваться индейцами (хоть горшком назови) и посмотреть, как отреагирует «белый» городской человек.
Александр Бушковский — Илье Кочергину:
Илья, тебе не показалось, ты всё верно прочувствовал. Такая мысль у меня была: перевести мужиков из маргиналов в слегка экзотических персонажей для изменения угла зрения. Однако этот налёт экзотики стал мешать трезво смотреть на них и, как мне иногда кажется, заретушировал один из аспектов моего опуса: российская деревня — это не индейское племя, а наша печальная родина. Но ничего, аспект этот не главный, и сочинять слишком уж серьёзные сказки вредно самому сказочнику.
Ты знаешь, сейчас вопрос отношений деревенских «индейцев», «белых» жителей города и их взглядов на образ жизни друг друга уже не так сильно волнует меня. Может быть, потому что контраст между городской и деревенской жизнью не так велик в моём маленьком городе, как разница между Москвой и Кривелем. Или мои размышления об этом просто перешли в другую плоскость. Но взгляды некоторых твоих героев, в частности, профессора Натальи Ивановны Орловой из «Точки сборки», заставляют задуматься о том, что же ещё есть в её жизни, кроме декораций и почему городские девушки плачут в финале повести вместе со своей руководительницей. А потом, посвежевшие, улыбаются и разглядывают эти декорации под аккомпанемент стихов. Хотя стихотворение Хименеса в материалах к главе «Декорации» во многом расставляет для меня точки над «ё».
И ещё мне всегда интересно наблюдать за жизнью определённой категории людей, той, которой приходится заниматься физическим трудом, и узнавать, о чем эти люди думают и мечтают, к чему стремятся и какова, в конце концов, цель их жизни. Наверное, так происходит потому, что мне самому приходится по большей части работать физически и этот контингент мне знаком. Я присматриваюсь к таким людям у себя в Карелии, вижу их и у тебя в Кривеле. Ты ведь тоже по большей части пишешь о них, главные персонажи твоих повестей и рассказов далеко не кабинетные учёные или офисные клерки, а егеря, лесники и охотники.
Помнишь, во время работы над печкой мы с тобой выяснили за разговором, что собираемся изображать в будущих вещах похожих героев, внешне слегка придурковатых. А может быть, и не слегка, и не только внешне. О таких есть поговорка: «Дурака работа любит, а дурак работе рад». Вот о них мне хотелось бы поговорить с тобой, узнать, что тебя в них интересует. Если это, конечно, не творческий секрет.
Илья Кочергин — Александру Бушковскому:
Мой сын, грея руки о сложенную тобой печь, разглядывая и поглаживая её, спросил меня, нравится ли тебе класть печи.
Я обрадовался его вопросу, поскольку увидел в нём раздумья — можно ли создать руками что-то красивое, добротно сделанное и полезное без любви. А если нельзя, то что именно можно полюбить в возне с материалом? В хорошем московском лицее, где он учится, вряд ли можно научиться любви к ручному труду, а наше с ним совместное строительство бани и его комнаты над баней, наверное, пока не открыло ему удовольствие от работы с деревом.
Я наблюдал за тем, как ты возводил печь, как неожиданно вскакивал во время еды или отдыха и бросался к незаконченной кладке, поскольку тебе приходило в голову какое-то соображение по поводу дальнейшей работы, как ощупывал и оглядывал каждый кирпич. На это приятно было смотреть.
Я даже ощутил удовольствие от работы с кирпичами и глиной, хотя мне они не совсем по душе. Если бы мне пришлось выбирать материал для проведения вечности в работе с ним, я бы остановился на дереве или коже.
Когда ты рассказывал, как совмещаешь ручной труд и писательство (и что одно помогает другому), я подумал, что ты очень хитро выбрал профессию печника; пожалуй, только печи и настоящую литературу ещё не научились изготавливать на больших предприятиях в промышленных масштабах, заботясь при производстве о запланированном устаревании.
И люди, профессионально занимающиеся такой ручной, творческой, неотчуждённой работой, действительно вызывают неподдельный интерес, мне тоже любопытно, как эти мамонты живут в современном мире, как они выбирали себе дело (или дело выбирало их?).
Я, к сожалению, так и не овладел профессионально таким делом, хотя часто испытывал огромное удовольствие, когда приходилось что-то делать своими руками. Во время работы лесником мне приходилось косить, возить на санях сено и дрова, мастерить себе седельные сумки, делать лыжи и ножи, я вынужден был даже научиться шить обувь. Мне нравится строить из дерева у себя в Кривеле, я люблю возиться с деревяшками. Теперь, когда я гляжу на деревья, мне кажется, я лучше представляю их характер. Хотя, конечно, по кусочку древесины я определю не больше десятка пород деревьев, как по кусочку текста — не больше десятка писателей. А вот Леви-Стросс в книге «Первобытное мышление» пишет, что все мужчины филиппинского племени пинатубо с лёгкостью перечисляют наименования около четырехсот пятидесяти растений и описывают их свойства.
Я думаю, осмысленный ручной труд позволяет нам быть ближе и любовнее к миру, который состоит не только из людей. Хотя и строить хорошие печки людям — это создание множества добрых отношений. Мастеров все ценят и любят.
Мои «дурачки», которыми я сейчас интересуюсь, не имеют прямого отношения к ручному труду, они, скорее, просто другие по отношению к большинству. Немного другой способ мышления, поведения. Они могут думать или говорить то, что считается не очень уместным или приличным. Тут нет ничего нового с литературной точки зрения, просто мне кажется, что человечеству, чтобы выжить, придётся в ближайшем будущем коренным образом перестраивать своё поведение, менять мышление, переписывать истории, на которых растут дети. И тут понадобятся «дурачки». В сложных ситуациях, когда старые способы поведения и мышления не работают, всегда нужны те, кто не очень вписывается в нормальную жизнь.
Мне вот, например, очень интересна реакция людей на выступление такого «дурачка» — Греты Тумберг. Придраться к «дурачку» легко, труднее объяснить свои реакции — злость, раздражение, отвращение, неприятие. Мне кажется, что Грета ткнула во что-то очень больное для большинства людей, задела то важное, на чём строится их жизнь.
Мой интерес начался с работы в заповедниках, куда с начала 80-х неуклонно рос приток молодых людей из крупных городов. В начале 90-х местных лесников не было, одни городские ребята со всей страны. Романтики. Многие из них работают до сих пор. Тоже, в общем-то, «дурачки» (как говорила моя прабабушка, «блаженные»), не желающие строить карьеру или делать бизнес, добиваться жилплощади в мегаполисах, жить «нормальной» жизнью.
Теперь я всё чаще замечаю в большей или меньшей степени «блаженных» вокруг себя, особенно видны они в детстве, когда приходят в школу и вынуждены обучаться по стандартной программе, но не попадают в ритм и логику общего обучения и получают ярлыки «особенных», «гиперактивных», «отсталых» или каких-то ещё. Может, я просто именно на это обращаю внимание, но, возможно, их и правда становится больше, и человечество готовится к важным переменам, которые не по плечу стандартно мыслящим и живущим людям.
Александр Бушковский — Илье Кочергину:
Без любви, сдаётся мне, вообще ничего хорошего сделать не получится. И наоборот, по-настоящему хорошо и красиво можно сделать только с любовью. Это кажется мне простым и понятным. А вот что можно полюбить в возне с материалом, так это в первую очередь результат. И материальный — к примеру, тёплая и практичная печка, и настроенческий, если можно так выразиться. Радостно видеть, как нравится людям то, что ты сделал своими ручонками, и приятно думать, что эта вещь будет долго и честно служить им.
Процесс тоже захватывает. Когда из кучи песка, трёх мешков глины и штабеля кирпичей постепенно растёт и обретает форму что-то похожее на изделие, внутри которого в конечном итоге загорится огонь, начинаешь чувствовать себя неким, пусть и малым, демиургом, создателем компактных и конкретных миров. Да и лепить печи — занятие благодарное. Люди рады, поминают тебя добрым словом, и потом от этого легче живётся.
Отлично понимаю тебя, когда ты говоришь о таких материалах, как дерево или кожа. Они живые, их осязание приятно. А кирпич — он и есть кирпич. Тяжёлый и шершавый (после работы телефон даже отпечаток пальца не распознаёт за пароль), а глина липкая и мажется. Но вместе они могут греть и кормить.
Однако ты несправедлив к себе, когда говоришь, что не овладел профессионально таким делом, которое требует думать руками. Ты много лет жил сугубо деревенской и даже лесной жизнью и сам признаёшься, что пришлось научиться многим крестьянским и трапперским занятиям, приобрести навыки земледельца, фермера, следопыта и даже кузнеца. Что это, как не профессия? Я, например, тоже умею сено косить, стога метать, но вот корову доить не умею, седельную сумку себе не сошью, лыжи не смастерю и нож не откую. А уж тем более не проживу спокойно, как ты, сорок дней в зимнем лесу, да ещё наматывая десятки километров от одной избушки до другой и устраивая быт на морозе.
И о «блаженных». Твоя прабабушка, надо понимать, выражала мнение большинства по поводу маленькой группы людей, которые думают и, главное, имеют волю жить по-другому, но я стараюсь такому мнению значения не придавать. Конечно, можно делить людей на нормальных и дурачков, и всё-таки при внимательном наблюдении становится ясно, что все мы немного блаженные. В любом, самом обычном на первый взгляд человеке обнаружится неожиданная глубина и оригинальность, стоит только проявить симпатию и интерес.
Вот и Грета молодец, хотя мою деятельность по строительству печей она вряд ли одобрила бы: печи ведь тоже жгут кислород и выбрасывают в атмосферу углекислоту. К стыду своему, я мало размышляю над экологическими проблемами, а они, несомненно, важны. Но, как по мне, главные проблемы и самые трудные вопросы у каждого человека внутри, а уж потом снаружи. И решать их надо начинать с себя, хотя бы мусор мимо урны не бросать. Но вот как отказаться от автомобиля, если он кормит? Что думаешь?
Люди, которых я наблюдаю и о которых пытаюсь писать, заняты именно физическим трудом, и вот их-то «работа любит», и они ей рады. Сам знаешь, ручной труд подогревает мозговую активность, дисциплинирует, котелок лучше варить начинает. Откуда только на Руси такие поговорки берутся? Мол, дурака работа любит… От ленивых умников? Или это дурак такой сказочный, который в конце концов окажется молодцом?
Илья Кочергин — Александру Бушковскому:
Наверное, это от зависти.
Ты творишь из глины и кирпича, а в перерывах выкладываешь из слов рассказы и романы. Как тебе не завидовать? А некоторым не повезло быть выбранным работой и материалом, или им не дали в нужное время почувствовать эту радость. Вот такие люди, стыдясь своей неустроенности, наверное, и придумывают такие поговорки.
Мне кажется, что людьми часто руководят зависимости или интроекты — полученные в детстве откуда-то извне и не обдуманные, не осознанные утверждения. Со мной, например, мой отец часто разговаривал, пытался рассказать о своих ошибках или открытиях, передать опыт, но вместо этого мне врезалась в память шуточная фраза, сказанная им, когда они с матерью в очередной раз столкнулись с необходимостью покупать новую обувь для моей выросшей за лето подростковой ноги. Он сказал: «Да, мужчина с размером меньше сорок первого — не настоящий мужчина». Он, возможно, хотел обратить моё подростковое внимание на важность внутреннего развития параллельно с внешним. Если бы он знал, какое действие произведут эти слова, он бы промолчал, наверное. Я теперь не могу отделаться от того, чтобы не оценивать других мужчин по размеру ноги, сознавая при этом всю нелепость этой папиной фразы, шутка ведь и заключалась в её нелепости. Каждый раз, когда я вижу, что у кого-то маленький размер ступни, я прежде всего радостно чувствую собственное превосходство, видя крупноногих — тревожусь и тушуюсь и только потом уже, подключив голову, уговариваю себя, что всё это — чепуха.
С зависимостями я тоже долго разбирался. И так и не разобрался до конца. Вот уже десять лет не пью, но всё больше понимаю, что с химическими зависимостями гораздо легче управляться, чем с эмоциональными. Мной часто руководит стыд, и, чтобы не ощущать это мучительное чувство, я часто готов сделать всё, что угодно, даже во вред себе или другим. Например, готов терпеть неудачи, не заниматься любимым делом, готов говорить, что «дурака работа любит, а дурак работе рад», готов придумывать подобные поговорки и так далее.
На самом-то деле я считаю, что это одна из самых больших радостей в жизни — устать после тяжёлой работы, в которую включена не только голова, но и тело. Тело любит осмысленную работу, это интересный и важный способ общения с миром. Мне очень понравилось твоё выражение «думать руками».
К сожалению, радостный творческий труд и отчуждённый труд на дядю или рабский труд ради выживания — всё это обозначается одним и тем же словом. То же и с «работой». Нужно потихоньку разводить эти понятия и писать новые истории с новыми словами.
А насчёт стыда могу сказать: мне кажется, это одна из самых могущественных и малообсуждаемых эмоций, движущих людьми. Конечно, он полезен, как полезны любые эмоции — не уметь чувствовать стыд ничем не лучше, чем не уметь испытывать радость. Плохо, когда от неё становишься зависим, а на стыд подсаживаешься сильнее, чем на водку. И какие только чудеса люди не выдумывают, лишь бы заглушить его. Мне это интересно, так что об этом сейчас тоже пишу, думаю. Представь, существует даже стыд стыда!
Ну и забавная история про стыд из нашей деревни, чтобы немного оживить тяжёлую тему.
Восьмидесятилетняя соседка моя, тётя Таня, которая так уважительно величала тебя Александром Сергеевичем и после твоего отъезда хвалила тебя и твою печку, несколько лет назад пыталась усовестить местную уроженку Нинку, мутившую в Москве какие-то аферы с квартирами. Дело в том, что Нинка раскрутила её сына на приличную сумму. Ни просьбы вернуть деньги, ни угрозы не помогали. Нинка ничего не боялась, смеялась над тётей Таней и в случае чего угрожала прислать бандитов, которые всё тут разнесут. Тогда, потеряв терпение, тётя Таня сказала, что выйдет в центр села, к магазину, и во всеуслышание расскажет всё о Нинке. Пусть люди слышат! (Хотя всё село и так о Нинке всё знало.) И Нинка сразу пошла на попятную. «Нет, тёть Тань, погоди, давай будем договариваться…» И вернула большую часть денег.
Александр Бушковский — Илье Кочергину:
История, и правда, о настоящем чуде. Да ещё и готовый рассказ! Сдаётся мне, этот эпизод ты сделаешь частью какого-нибудь своего текста, ведь он уже практически написан.
Я о стыде тоже размышляю, он остриё совести, мне кажется. Завершённая её форма, что ли. Совесть — это когда сомневаешься, делать плохо или нет, а стыд — когда сделал и уже не сомневаешься, что сделал плохо. Помнишь выражение «ни стыда ни совести»? Так вот стыд и совесть для меня близки к ощущению страха Божия. Раз уж мы так откровенно говорим.
А ещё можно вспомнить слова «не за страх, а за совесть». Я их понимаю так. Страх — боязнь боли, наказания, каких-то лишений. Смерти, в конце концов. Когда стоишь на краю обрыва и понимаешь: одно неосторожное движение, и всё. Ужас, боль, потеря сознания и дальнейшая неопределённость. Свет или его отсутствие? Осознание своей души и личности или ничто? Страх хотя бы приблизительно понятен.
Но совесть и особенно стыд? Может быть, внутренний, душевный дискомфорт от осознания неприглядности своего поведения? Вплоть до невозможности терпеть это состояние. Едва ли не до физической боли. Что подумают люди, когда увидят и узнают? Особенно близкие? Получается, стыд — мучительная производная от страха огорчить окружающих. Тут можно найти массу глаголов, расширяющих понятие «огорчить». Обидеть, унизить, напугать. Разочаровать. Горько рассмешить и даже заставить их стыдиться за тебя.
Однако если отталкиваться от человеческой логики, есть возможность избежать стыда, сделав так, что никто не узнает о твоём сраме. Ведь всем известно, не пойман — не вор. И всё-таки даже при таком раскладе что-то не даёт покоя. У кого-то, может быть, и получается не думать и забыть, как двадцать лет назад застрелил без нужды белку на охоте, а мне до сих пор охота самому себе в рыло дать. Она была маленькая, тихо рычала и умирала, но не сдавалась. А я, когда понял, какую сделал подлость, волосы на себе рвал.
После долгих и трудных размышлений мне приходит в голову, что страх Божий — это невозможность огорчить своим сволочизмом некую надмирную личность, Творца всего вокруг, как говорится, «неба и земли, видимым же всем и невидимым». Невозможность эта, недопущение для себя такого поведения основано, конечно, на вере в этого Творца, в его поведенческие рекомендации-установки и в то, что от Него, как от себя самого, не спрятаться, не скрыться. А если нет веры, нет и страха. Пишу это вроде бы с улыбкой, но мне отчего-то не до смеха.
Дело в том, что я, вместо веры чувствующий только опасность и сомнение, знаком с людьми, имеющими этот страх. Они-то и интересны мне больше других. Их очень мало, они почти незаметны, но иногда могут в нескольких словах так его, страх этот, обнажить — язык немеет. Расскажут и покажут на примере, как человек по своей воле может дойти до скотского состояния, из которого ему уже не вырваться. А бессмертной душе (если в неё верить, конечно) остаётся только маяться от того же самого стыда и невозможности что-то изменить.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
