Наталия Черных — автор десяти сборников стихотворений, эссеист, прозаик.
С 2008 сотрудничала с отделом религиозной литературы ЭКСМО; автор пяти книг исторических очерков, сборника «Приходские повести» (2014). Автор романов «Неоконченная хроника перемещений одежды» (2018) и «ФБ любовь моя» (2019), многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Знамя», «Волга», «Сноб», Textura и других сетевых и бумажных изданиях. Дебютный роман «Слабые, сильные» вошел в длинный список премии «Большая книга» (2015).
С 2005 года Н. Черных ведет сайт современной поэзии «На Середине Мира» и активно сотрудничает с сетевыми изданиями. Как блогер пишет, в основном, о современной поэзии.
Лауреат Филаретовской Премии за лучшее стихотворение 2001 года, премии «Летучие собаки» за литературную критику 2013, конкурса «Просвещение через книгу».
Живет в Москве.
Диссиденты
Старуха была настоящая — сутулая, с бесшумной походкой, немыслимой для ее возраста. Рост ее на глаз не определялся, но скорее высокая. Невыразительная полнота была свойственна преклонным летам, когда мне довелось ее увидеть; но в молодости она возможно была фигуристой. Редкие, чрезвычайно сухие и прямые волосы лежали онтологично, разрешенной как воздух ахматовской челкой. Кажется, она не лакировала свою седину красками, а поседела очень рано.
Не поседеть было нельзя: двадцать три года едва, а уже — закрытая тюрьма строгого режима, колония, психушка тюремного типа, бесконечные выяснения кто она и какой диагноз. В двадцать пять прошелся по ней первый инсульт. И, наконец, исчезновение из Союза — легко, как бабочка летом. Сначала оказалась в дружественной ГДР. Старуха любила говорить, что человек несовесткий. Одна часть ее была литовкой, а другая — немкой. Вместо немки можно было бы вставить конкретное слово, и это был бы номер пять. В общем, он был, конечно, и она очень его любила; в смысле, пятый пункт.
Связи ее с редакцией журнала «Сеятель» были очевидны. Кажется, даже в семидесятых она их не скрывала. Не то потому, что была сравнительно молода и смела (что в старости только подтвердилось), не то потому, что было нечто, какой-то странный буфер, благодаря которому она и выжила.
Когда мы встречались в известном Доме, на вечерах (моя профессия журналист), она шла прямо на меня, доверчиво и грозно, белесой тучей, не понимая моего отторжения, которое было заметно как ил в речной воде. Она действительно не могла понять, почему — вроде бы свой, сторонится ее, как. И здесь начинается пауза. Про нерукопожатность она знала в разы больше меня. Она вообще очень много видела и знала, хотя была слепой на один глаз, и еще на половину глаза.
Летом на ней был светлый, с грязным подолом, плащ. Поначалу казалось, что это даже стиль: светлый мятый грязный плащ. Только потом узнала, что в Москве у нее был настолько плотный график, что она даже не ела дома, а питалась булками, картошкой из мака и кофе. Ходить много не могла. Плащ пачкался о бортик двери автомобиля, на котором ее возили по Москве. Это был почти служебный автомобиль.
Старуха была настоящей звездой. Это было и в ее тонированных очках, и в строгом, почти девственном от сухой кожи, рте, и в небольшом властном голосе. И даже в нелепой обуви, сидевшей на ее узких ногах с тюремным шиком. Она парила над аудиторией во время лекции, и мне порой казалось, что она действительно левитировала.
Старуха так и осталась бы историческим памятником, если бы не случай, эксгумированный без санкций и надолго испортивший мне воздух.
Федор Михайлович никакого отношения к литературе не имел, он был художником и скульптором. Чтобы удержать мастерскую в известном доме возле метро Динамо, приходилось вкалывать, рождая из металла и гранита пионеров, Лениных и другое. Эту работу Федор любил, у него был свой драйв.
— Вот, например, художник Китаев. Смотри, какой у него Лукич красивый.
Лукич, понятно, был Ленин, но Федору с Лукичом было веселее.
— Глазки блестят. Живой как жизнь. Я, например, хочу такого Лукича, чтобы Цветаева в него влюбилась.
При чем тут Цветаева, долго не понимала. Потом, когда внезапно приоткрылась дверь Федоровой жизни, поняла при чем.
Жена Федора, Анна, знала наизусть томик стихотворений Цветаевой. Но смысла в этом не было никакого. Официальным диагнозом Анны была шизофрения.
Часть дня она проводила в хозяйственных заботах, была немногословна, приветлива и все время улыбалась, несколько отрешенно, порой это настораживало. Как только наступала темнота, Анна уходила в свою комнату. Или ее уводил Федор. В этой комнате на полу стояли посылочные ящики и лежала одежда. Самая разная. Детская, мужская, женская, дорогая, ветхая — какую только можно было найти. Условием приходящих к Федору было — принести хоть что-то из одежды, хоть платок или шарфик, или носки. Когда мне довелось увидеть это пространство, оно было заполнено одеждой по щиколотку. Посреди одежды сидела Анна и перебирала то детские трусы, то бюстгальтеры — отечественные, импортные, все равно. Ее мощная рыжая грива волновалась от бурного дыхания. Анна уже давно не могла плакать. У нее сгорали глаза, но она не могла плакать, и врачи ничего поделать не могли с тем, что у нее нет слез. Во время приступа у нее не было ни слез, ни слюней, ничего.
— Аня, — позвал Федор.
— Я собираю вещи, — сказала она, подняв огромные и внезапно враждебные зеленые глаза. Зеленые, как бутылка минеральной воды или лимонной эссенции. — Я не успею к завтра собрать вещи.
И, устав, легла на пол.
Мы вышли.
Федор все последующее мне рассказал за вином. Удивительно, но с началом новой красивой несоциалистической жизни он не перешел на водку, хотя это было бы логично. Он покупал мерзкий портвейн. И плевался, когда слышал эстетские разговоры о качестве отечественного вина.
— Сленчев бряг тебе в жопу.
У Анны был пасынок и племянник — сын ее покойной сестры. Мужа сестры заподозрили в шпионаже, сняли с должности, а ее нет. Она тоже занимала ответственную должность. Вскоре муж ушел на руководящую работу в экспериментальный завод, а сестра Анны застрелилась. Ее сын, Родя, играл в небольшом клубном виа. Анна оказалась единственным человеком, способным тогда разговаривать с Родей. Что за отношения их связывали, никто толком уже не узнает, но это были очень близкие отношения.
Через пару месяцев скончался от передоза ханью старший, хотя и двоюродный, брат Роди — Фрэнсис, художник и знакомый Федора. Отношения Роди и Анны кажется не прекратились, но что делать — богема. Да и что это были за отношения, не знал кажется даже Федор. Если знал, то это знание игнорировал. Он любил и Анну, и Родю.
Родя был высок, тонок, мускулист и покрыт медным золотом, как статуэтка. Прозвище «статуэтка» дал ему один театральный деятель. Этот человек привел семнадцатилетнего Родю в квартиру, где собирался салон. Хозяйка салона была в высшей степени статусная дама и увлекалась оккультизмом. Кстати, была неплохим астрологом, как говорят. Составив гороскоп Роди, дама восхитилась и тут же сообщила гостям, что пришел новый Сталин.
— Вы покорите весь мир. Вам нужно тренировать ваши способности.
Театральный деятель улыбнулся, на платье дамы внезапно опрокинулся стакан с вином. В конце вечера здесь спали даже под роялем.
Старуха возникала в салоне с самыми серьезными намерениями. Тогда она уже была гражданкой ФРГ, в Москву приезжала раз в год, официально, героически выдерживала слежку и удачно проворачивала дела «Сеятеля». Родя, наверно потому, что рыжий, ее привлек.
Контраст старухи и изысканной дамы был настолько сильным, в пользу старухи, что Родя поначалу увлекся, и, когда был в салоне, журнал прочитывал до корки. Но вдруг что-то его остановило. Когда он окончательно сказал старухе «нет», с Анной случилась сильнейшая истерика, какой еще с ней не было.
Отец Роди находился в командировке. В трешке на Ленинском Родя тогда жил один. После сейшена «Машины времени» у самого подъезда к нему подошли двое, взяли, провели в квартиру. А там в ящике с бельем Роди оказался «Сеятель». Три номера. И какие-то записки. И почерк похож на Родин, хотя записки потом в деле не фигурировали.
Родя все отрицал, внутренне тряс конституцией, но это ни к чему не привело. Отцу его о случившемся сообщили тут же. Лучшее, что удалось сделать — отправить Родю в закрытую лечебницу военного типа, к спившимся подводникам. После лечебницы Родю перевели в Бутырку. Тогда шла очередная волна следствия по антисоветским делам. В Бутырке Родя просидел год, едва не сошел с ума, но был весной отправлен на химию.
Он просил свидания с Анной. Но не получил. Федор не мог сказать ему, что Анна уже не человек. Она сгорела за две недели, так, что Федор к концу месяца оставил попытки вернуть ей рассудок.
А старуха уехала домой, как она теперь называла домик в пригороде известного промышленного центра. В восьмидесятых ей предложили преподавание общественных дисциплин в местом университете.
— Понимаешь, — сказал Федор, положив на тарелку сельдь под шубой собственного приготовления, — самое интересное в этой истории то, что никому и ничего нельзя доказать. Совершенно точно, что антисоветчики спасали своих и подставили Родю. И я даже знаю, что наводку на него дала именно старуха. Но у меня нет фактов. А если бы и были, они не победили бы репутацию старухи. Уж так устроен мир.
Вернувшись с химии досрочно, Родя сначала бомжевал, затем его пригрел Федор и устроил в строительную кампанию. Невесть почему Родя там задержался. Его норма в день — ноль семьдесят пять водки.
Что с Анной сейчас, не знаю. Смерть старухи случилась недавно, внезапно и странно. Никто не ожидал, что все произойдет именно так. Она лежала в домашнем платье с рюшами, на диване. Прямые и жесткие волосы, нос балетной горбинкой. В гардеробе висел почти белый, неновый плащ с грязными пятнами по подолу.
Разведчики
У тех, кто идет в четвертую власть, определенно есть особенный изгиб совести. Понятно, что журналист тут же кинется защищать своего брата, так как в сказанной выше фразе усмотрит агрессию. Но ее нет.
Совесть как предмет репортажа намного интереснее других предметов. Представьте себе вопрос: а что у вас с совестью? И ответ: ничего. Совесть как правило спит. Так что — громче зовите, может быть, она спит.
Эту историю рассказал журналист, иначе она никак не достигла бы меня. Все равно, что некий вестник принес. Пересказать услышанное трудно. Если применить олицетворение и сделать историю центром, а того, кто рассказывал, периферией, мир встанет на свои места.
История рассказывалась немного стыдливо, с изумлением без грима, вдумчиво, каковы были и ее герои. Священник, матушка и некий волосатый шалопай, не вовремя возникший на их непростом жизненном пути. Своевольная рука молодого творца могла бы сделать из этой истории трагедию, нечто восходящее корнями к Анании и Сапфире, и одновременно к Филемону и Бавкиде, но истории этого не нужно было. Она выросла и воспиталась как есть. Стилисты над ней не особенно трудились.
Есть истина, есть правда, есть люди, мелькнувшие как бы в полусне, просившие помощи и не получившие ее, страдавшие и оставшиеся жить в своих обстоятельствах, которые год от года становятся тяжелее, но в этом есть даже изящный бытовой героизм.
Отец Алексий Феофилактов принял священство отчасти сопротивляясь влиянию своего отца, философа Вилена Радиевича Феофилактова, вынужденного в семидесятые покинуть СССР и жившего в Нью-Йорке. Вилен Радиевич был из старых диссидентов, в которых сохранялись роскошь и отчаяние серебряного века, хотя конечно время было совсем другое. Человек он был деятельный, широкий, даже внешне. В девяностые у него был свой хорошо построенный бизнес и журнал, издававшийся с конца семидесятых, антисоветской направленности, на деньги с бизнеса. Сын Алексей, или «Алька», за границу не уехал. Сначала было сложно, а затем — и сам не захотел. Тогда Алексей напоминал нечаянный тополь. На его светлых волосах будто лежал серебристый налет, хотя седины не было вовсе. Он и в пятьдесят с лишком был не особенно-то седым. Но такова участь блондинов.
Наследство отца было великолепным и опасным. Сын показал себя по отношению к нему героем. Рукоположили его в диаконы уже при Андропове, когда несмотря на сретенский мороз, царивший в отношениях между церковью и государством, потянуло пасхальными сквозняками.
Святейший заметил дары молодого кандидата в священники, уже известного: и благодаря фамилии, и благодаря деятельности отца, ярого зарубежника, но ничего для патриархийного «Альки» не жалевшего. Отца диакона Алексия сделали главным по работе с молодежью, да, как в комсомоле, и это не отрицательное определение. К нему потянулись подпольные звезды рока, благо, информацией отец диакон владел отлично. Многое из жизни рокеров и подпольщиков он знал не понаслышке.
Женой будущему батюшке Алексию стала Маргарита Кутепова, молодая актриса, сделавшая яркий дебют в кино и расцветавшая в Ленкоме. Однако во время репетиции одной романтической пьесы на Риту снизошла благодать, она крестилась экспрессом, и через месяц после крещения вознамерилась уйти в монастырь. Отец Феодор Звездин, известный духовник, почтенный протоиерей, почитаемый половиной страны за старца, в ответ на монастырь ничего не сказал, а велел Рите прийти завтра. Вечером он вызвал к себе «Альку», отца которого знал хорошо, и поставил точку.
Венчал Алексея и Маргариту тот же отец Феодор. На чаепитии по случаю венчания будущего священника случилось, что пятнадцатикопеечная монета упала в чашку жениха. Откуда она взялась, непонятно. Но вот, серенькая, с резкими чертами цифр, монета лежала в белой, идеальной как слоновая кость, чашке с цейлонским чаем, и ничего с ней поделать было нельзя. Отец Феодор все думал, что бы это могло значить, но вряд ли что-то хорошее.
Работа с молодежью, как оказалось, отцу Алексию нравилась и словно сама под него шла. Он устроил на Рождество первую православную и удачно-крупную благотворительную ярмарку, сам подобрал отличное помещение, пригласил массу издателей и предпринимателей из разных сфер. Продали все календари, свечи, бальзамы, мед и освященное масло. Тогда, в утробе девяностых, такие выставки были в новинку и воспринимались как дар Божий.
А накануне Пасхи матушка Маргарита открыла небольшой благотворительный фонд помощи детям из неполных семей. А кроме того, она давала недорогие частные уроки вокала и порой выступала с концертами. К Рождеству у нее появился авторский альбом песен, записанных на известной студии, качественно и толково сведенный. К заботам о доме и фонде прибавились заботы гастрольные.
Отец Алексий к воспитанию собственных детей относился просто. Он всегда и везде брал их с собой, и уходил в них, как в воду, при первой возможности. Детей было двое: красивая и немного жеманная девочка, постарше, и странноватый молчаливый мальчик, младше на три года. Отец сам учил их, не только общим дисциплинам, но еще изо и музыке, придумывал свои методики. Ему учительствовать нравилось. Дети настороженно относились к исчезновениям матери на гастроли, но харизма отца была так сильна и тепла, что в конце концов дети поверили, что у них не мама, а Ангел Божий.
Девяностые, десятилетие почти, отец Алексий простоял на подсвечнике все служебное время, и это не фигура речи. В крохотном пределе огромного многопредельного храма, где он служил, создано было нечто вроде исповедальни. Возле аналоя с ковриком, затертым до дыр, стоял подсвечник, на нем горело несколько свечей. Коврик, несмотря на попытки клира его заменить, отец Алексей не отдал, ратовал за нищету, особенно духовную.
Исповедующихся было по паре десятков ежедневно. Молодые, пожилые, зрелые и не очень, мужчины, женщины, врачи, бандиты, депутаты. То была хорошо нагруженная священническая жизнь. Праздники приносили сотни людей, и отцу Алексию пришлось овладеть искусством интриги приема исповедующихся. Священник ведь тоже человек, устает он так же быстро. В те годы храм великолепно отремонтировали, и доля отца Алексия в том немалая. Народ не просто шел, а пер, и это было хорошо, была надежда на неизбежное, назло позитивизму, светлое воцерковленное будущее.
Радость тех лет была настолько полной и безоговорочной, как капитуляция, что отец Алексий забыл об одном небольшом происшествии, которое потом необратимым образом на его жизнь повлияло. В один сияющий день накануне великого поста, году в девяносто втором, на исповедь пришли два относительно молодых наркомана, бывшие актеры. Женщина-цветок, яростно-запуганное сомнамбулическое создание, и ее сожитель, падший Робин Гуд, умница и болтун, бородатый, чернобровый, со светло-зелеными глазами. В них было много и уникального, и типичного. Уникальное никуда не девается, а вот таких типов уже нет, перевелись.
Отец Алексий поначалу испугался этой пары. Это был именно страх: желание убежать, залезть под аналой, прогнать. От них обоих, особенно от нее, потянуло потусторонним ледяным доверием. Поначалу отцу Алексию неловко было с ними даже разговаривать. Но затем понял, что им обоим хоть кто-то нужен был, чтобы выйти из ежедневного ада. Требовалось сохранить лишь немного памяти, что есть вещи, на которые просто нельзя соглашаться. А вещей за этой утонченной красивой парой было много, и все неприятные.
Случилось так, что после второго или третьего их посещения, когда основной состав к причастию был уже готов, отец Алексей, утомившись от исповеди, пытаясь снять с шеи невидимую веревку доверия, поспешил прочь из храма. Пара стояла возле двери, напротив витрины. Женщина грызла леденец, потому что они оба решили бросить курить. Мужчина пил «Фанту».
— Я ему душу свою принесла не жалея, — послышался голос женщины сквозь кошмарный звук разгрызаемого леденца. — А он сука. Кем он еще может быть. Но он священник. Я слышала от бабушки, все равно, какой священник. Главное, чтобы священник. А этот — передовик.
Отец Алексий побледнел, включил кнопку молитвы, и бочком утек в переулок, чтобы его не заметили. Затем препоручил пару коллеге, красавцу и писателю отцу Максиму.
Робин Гуда отцу Алексию пришлось увидеть снова, когда патриархии отдали некое здание, которое было храмом, а при СССР стало соцучреждением. Робин Гуд снимал со стены портреты вождей, затем сбивал старую штукатурку. Увидев отца Алексия, кривовато усмехнулся и ничего не сказал. Подойти под благословение не мог, так как стоял на верхней ступеньке стремянки.
Рубеж столетий для отца Алексия оказался фатальным. Новый год он предполагал встречать в Нью-Йорке, у отца, с семьей. Вилен Радиевич настолько давно не видел «Альку», что уже и не чаял увидеть. Но вдруг сошлись обстоятельства. Отцу Алексию предложили лекцию в одном Нью-Йоркском университете, по теме связи общественных дисциплин и религии. Отец Алексий и матушка Маргарита ждали радости, не скупились на русские подарки для Нью-Йорка и, наконец, перетерпев тяготы перелета, оказались в доме Вилена Радиевича.
Мягкая, текучая семейная атмосфера обняла и повлекла за собою. Нет, отец Алексей не стал много пить алкоголя, или что другое. Но стал податливым как подогретое коровье масло. В тот момент он смотрел блестящими от счастья глазами на весь мир и слушал беседу отца с каким-то чрезмерно кудрявым человеком, слышал все, но только отчасти понимал, о чем именно идет беседа. А зря.
Рядом с Виленом Радиевичем, который уже еле ходил и сильно похудел, сидела некая тень — строгая, еще нестарая женщина, по виду менеджер, из тех, кто позволяет себе провести выходные в кругу иностранной богемы. Она поблескивала материалом костюма и чеканным профилем, хотя ничего особенно выдающегося и резкого в ее облике не было. Это поблескивание, мерцание, порой мешало отцу Алексию наслаждаться картиной полного счастья, но мешало несильно.
Разговор между Виленом Радиевичем и очень кудрявым человеком был интересный, настолько, что возымел далеко идущие последствия. Но до счастливых ушей отца Алексия тогда долетали только отдельные слова.
— Приобретение, сделка, обмен информацией.
Вилен Радиевич ведь был дома. И «Алька» его рядом. Чужих здесь нет.
Случилось так, что именно в этот момент к отцу Алексею подошла матушка Маргарита и сказала, как бы невпопад.
— Папа, я посмотрела наши счета. Не знаю, с чего мне вздумалось. Но у нас очень хорошо в сбербанке. Мы даже богаты. Это ведь хорошо, это же не против Бога?
Отец Алексий не нашелся, что ей ответить.
Словно какая муха опустилась ему на сердце. Но вскоре улетела. По возвращении в Москву муха исчезла совсем.
Однако аккуратно на Светлой седмице в доме отца Алексия возникла та самая тень, которая сидела на кресле рядом с Виленом Радиевичем и сказала:
— Алексей Виленович, смотрите, вот диск. На нем видео, где вы присутствуете при передаче секретной информации, а ваша супруга говорит, что у вас очень хорошо в сбербанке. Этому видео можно дать ход, а можно и не дать.
Отец Алексий снова не нашелся, что ответить.
— Объясните, в чем суть.
Дама прекрасно видела, что харизматичный «Алька» довольно слабый человек. И потому никуда особенно не спешила и ни на что не давила.
— Вы же умный человек, Алексей Виленович. Вы понимаете, что все спецслужбы мира вынуждены договариваться между собою, вырабатывать стратегию, чтобы поддержать общий баланс, блокировать очаги конфликтов. Тем более в эпоху гибридных войн. Вам не придется делать ничего, противоречащего вашим убеждениям.
О «ваших убеждениях» дама сказала легко и просто, как будто ей уже не раз приходилось иметь дело с «убежденными» людьми.
— И, понимаете, это же стабильная работа. Ну какой у батюшки в Москве доход? Супруга ваша за концерт вашу месячную приносит.
Отец Алексий поднял глаза, почти робко, в них отражалась безумная надежда и полная беспомощность. Он молился, но молитва падала, как скользкая чашка из детской руки. Он очень хотел молиться.
В какой-то момент с кинематографической ясностью возникло детское воспоминание. Ему было тогда лет пять. Его забирала из детского сада мать и затем уходила снова, к ученикам, репетиторствовать. Алька, проводив мать, довольно часто поднимался двумя этажами выше, в гости к старому священнику.
Отец Михаил не так давно был вынужден выйти за штат, якобы по возрасту. Незадолго до его выхода было принято известное постановление о передаче власти на приходах. Отец Михаил этого не вынес. И вот уже третий месяц сидел в комнате с опущенными шторами, не отвечал на звонки, почти ничего не ел и не читал.
В тот день отец Михаил как обычно сидел в кресле, под неяркой настольной лампой с бледным абажуром, и мерно, сомнамбулически постукивал карандашиком о стол. В свете от бледного абажура отец Михаил казался совсем прозрачным.
Алька любил отца Михаила, приходить к нему никто не запрещал, но эти посещения и не одобрялись. Мальчик остановился напротив стола. По сидящему прошла почти зримая волна беспокойства.
— Алька, они уже пришли?
— Нет, — он ответил скорее сердцем, не размышляя и не сомневаясь.
И затем вдруг спросил:
— Батюшка, а вы Бога зовете?
Лицо сидящего на момент зажглось, в глазах раскрылось ясное небо.
— Ах, если бы, — ответил отец Михаил.
Сказанная отцу Алексию фраза «вам не придется делать ничего, противоречащего вашим убеждениям» решила всю его дальнейшую жизнь. После тестового задания отец Алексий понял, что все, что с ним было до вербовки — детский сон. А теперь началась настоящая взрослая жизнь. И с ней придется устанавливать отношения. Как с женщиной. Как с любовницей. А он этого не умел, пришлось учиться.
Отец Алексий стал на удивление хорошим агентом. Ему действительно не приходилось делать ничего, что противоречило его сану. Однако работа оказалась сложная, и ее было много. Когда от дамы пришел новый сигнал, отец Алексей понял, что придется вербовать Риту. И это придется делать ему самому.
Поначалу Маргарита держалась бодро, но через месяц в ней появился странный надлом, трещина. Она стала более алчной, что сказывалось даже в том, какие продукты она покупала — подешевле, попроще, но при этом в ней образовалось какое-то истошное отчаяние, почти покаянное. Концертов у нее стало на порядок больше, выросла и цена билета. А к Рождеству пригласили преподавателем в один престижный вуз с отличной ставкой. В начале десятых годов это была высокая, сухопарая женщина со стильнейшей платиновой челкой, в юбке в стиле Джеки Кеннеди, элегантная и беззаветно любимая учениками.
Сын и дочь отца Алексия и матушки Маргариты оказались патологически несчастными. Дочь вышла замуж за безработного актера, родила сына и стала жить отдельно. Актер получил право на еженедельное посещение сына. Вскоре после развода у него обнаружился рак, что сочли подтверждением его жизненной неправоты. Ни отец Алексий, ни матушка не знали, что «зять» приятельствует с тем самым актером, который когда-то пришел к отцу Алексею на исповедь и у которого была женщина-цветок.
— О, я знаю этих исполнительниц, — сказал как-то «зять» своему приятелю. Она еще стихи пишет! Стихи тещи и сейчас наизусть помню!
При этом его бледное лицо как-то сразу изменило свою лепку, подбородок и губы вытянулись, как у матушки Маргариты во время лекции, а изо рта вырвался ее овечий голосок:
— Мой покровитель хмурит свои брови…
Приятель весело и совершенно беззлобно рассмеялся.
— Тещины стихи!
Открытие счета в Швейцарии, да еще приличного счета в престижном банке, стало новой жизненной ступенью для отца Алексия. У него уже была целая сеть агентов, деньги текли как вода, но так же и прибывали. К тому времени радость воцерковления, присущая девяностым, сменилась пионерским дендизмом. Самое для отца Алексия время. Он заматерел. И кажется его совершенно не тяготила тройная жизнь.
Вилен Радиевич доживал последние годы. Сын захотел снова его повидать. Матушка Маргарита поддержала его, высвободила от концертов, писания текстов и лекций неделю, и сама купила билеты в Нью-Йорк.
Тогда в Храм Христа Спасителя привезли некую святыню, мощи. Священники по череде служили перед ней. Настала очередь отца Алексия. Почти перед окончанием вахты к мощам приложилась его давняя знакомая по Нью-Йорку. И сделала отлично известный ему знак.
Они встретились через пару дней в музее храма, днем, она — с экскурсией, он — с учениками, технично обменялись, чем нужно, через контейнер для бумаги в мужском туалете. И вдруг отец Алексей увидел служителя, идущего с веником — у входа кто-то просыпал сухарики. Память агента мгновенно идентифицировала служителя. Это был тот самый наркоман, женщина которого «душу принесла». Служитель остановился, стрельнул глазами на женщину, которая шла к выходу из музея, на отца Алексея, стоявшего с учениками напротив полотна Нестерова. Служитель, кажется, все понял. Возможно, засек женщину в мужском туалете. Усмехнулся, как тогда, кривовато, глядя на отца Алексия, и поспешил с веником — убирать рассыпанные сухарики.
Это был провал. Неявный, закрытым переломом, но провал. Дама интуитивно это почувствовала и исчезла неслышно, надолго, как появилась. С тех пор у отца Алексея все стало валиться из рук. Собирался он только тогда, когда вспоминал о счете в банке, о возможности переехать в другую страну. Больше ничего не могло убрать липкое грязное прикосновение к душе.
Однако агентурная сеть работала без сбоев, в ночь на следующее воскресенье пришло сообщение, что просьбы о переезде в другую страну принята к сведению и работа в этом направлении уже начата. Через неделю отца Алексея вызвали в епископат и дали понять, что готовят его дело к ответственной работе за границей.
После чаепития у епископа подошел приятный человек в костюме. Этому человеку даже не нужно было представляться, отец Алексей по лицу прочитал, что это службист. Дальше все было просто и не менее технично, чем в первый раз: привезли, пообещали и завербовали. Только уже свои. С той стороны на сообщение о вербовке ответили добром, мол, это даже хорошо.
Одно только отцу Алексею не давало покоя: знают или нет в отечественной разведке о его работе на не-отечественную. Вероятно, нет. И это настораживало. Матушке отец Алексей пока ничего не говорил. Пока. Ее тоже предстояло вербовать.
Падший Робин Гуд со светло-зелеными глазами, он же служитель в храме Христа Спасителя, пришел на исповедь в будний день. Казался расстроенным и даже подавленным. После исповеди сказал, почти вцепившись в аналой пересушенными мытьем руками.
— Я знаю, что вы агент. Не спрашивайте, как узнал. Сам бы я ни за что не догадался, но мир тесен. Я не донесу на вас, никогда. Человек слаб, я сам это знаю. Из меня тогда, после той исповеди, будто душу вынули. Так тяжело перевоспитание проходило. И не прошло, конечно; бывших наркоманов (и так далее) не бывает. Я это понял. Но Бог меня принимает и хранит. Потому и не стану на вас доносить. Мало ли что. Но я боюсь.
Здесь он вскинул руки и отер ими лицо. Чисто актерский жест. «Ему бы Овода играть», — подумал внезапно отец Алексий.
— Понимаете, я Веру уже не люблю. Слишком много всего и вместе. Но если с ней что случится, не переживу. Я не покончу с собой. Знаю, какая это глупость. Но меня уже не будет. Слишком много вместе и всего было. Это все равно, что меня убить. Те, кто вас охраняет, знают об этом. И потому я жду, что ее убьют. Прятаться бесполезно. Но я не донесу на вас. Мы очень много накуролесили. Нужно платить.
— Храни вас Господь, — вырвалось у отца Алексия. И в первый раз за невероятно долгое время молитва пошла сама, до тошноты и головокружения, сердце словно было бы примято ею, билось еле-еле.
Затем подумал.
— Привезите ко мне домой вашу жену. Придумаю что-нибудь.
Робин Гуд кивнул, принял благословение и вышел.
Отец Алексий снова увидел его возле супермаркета, под наличником, поздно — выходил за морожеными ягодами. Сразу почувствовал, что случилось непоправимое. Робин Гуд был бледен и немного пьян.
— Случилось? — Отец Алексий словно бы прикрывал его от выходивших, копался в сумке.
— Да, — ответил Робин Гуд, — Меня уже нет. Но можно купить выпить.
— Идем к нам, — незаметно взял его за рукав отец Алексей.
— Нет, — ответил тот. — Но вы не волнуйтесь, я не покончу с собой. И ничего больше.
От одного из агентов отец Алексий узнал дня через два, что этот парень был зарезан где-то в спальном районе. Возможно, выследил убийцу своей Веры.
В голове отца Алексея возник план ухода из системы, померещилась какая-то нищая деревня, где проведет остаток своих дней в трудах. Но пришлось оформлять визу и собирать чемоданы. А нищая деревня ему, московскому мальчику из хорошей семьи, долго потом снилась.
За границей отец Алексий и матушка Маргарита провели несколько лет и, в основном, занимались подготовкой нового состава епархиального управления — пожилой епископ уже не вставал с постели. Когда все фигуры были расставлены по местам, отец Алексий все же подал прошение о возвращении в Москву. Ему позволили. Женщина-тень возникала пару раз, приносила задания, не особо сложные.
После приезда отца Алексия скончался Святейший, новый предложил работу с другим контингентом, а там выплыл из глубины возраст, начались недомогания. В начале весны скончался Вилен Радиевич, пришлось ехать в Нью-Йорк. На похоронах были и женщина-тень, и очень кудрявый человек.
По возвращении отец Алексей узнал, что его снова переводят, с явным понижением. Но это не расстроило, даже приободрило. Тогда он все еще надеялся уехать из страны. У матушки Маргариты, с последовательностью робота читавшей свои лекции и впадавшей в истерику при каждом «кощунстве», которые ей по большей части казались, появилась странная мечта.
— Я хочу дачу, — говорила она. — Деревянные, пахнущие дождем рамы, облезшая мебель на террасе, чайник с немного отломанным носиком. Август, я варю яблочное повидло.
Отцу Алексию нечего на это было ответить. Задания теперь поступали редко, но счет в банке рос, хотя и не так активно, как пару лет назад. Этот счет превратился в почти абсолютную ценность. Как будто туда не деньги поступали, а благодать. Именно из-за счета быт небольшой семьи стал еще скромнее, чем был.
Дочь, ушедшая в яркую светскую жизнь, порой привозила дорогие подарки, но часть их так и оставалась нераспечатанными. Что с сыном, уехавшим от родителей на заре своей юности, неизвестно. Он аккуратно присылал поздравительные открытки и небольшие бандероли к церковным праздникам, но из сообщений нельзя было понять, как он живет и чем занимается.
Они до сих пор живут в Москве — два белых, аккуратных старичка, еще эффектные и моложавые. Она все так же где-то преподает, размахивая руками и свертывая губы трубочкой. А он служит, аккуратно и осторожно, принимает на исповедь довольно много людей, и вполне своей работой доволен.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
