Анна Лужбина родилась в Москве. Окончила философский факультет РГГУ.  Вела свой блог c небольшими рассказами и зарисовками.

В 2019 г. получила стипендию на обучение в Creative Writing School. По окончании публиковалась в альманахе CWS, а также в электронных литературных журналах.

Красная шерсть

И почему он услышал тогда колокольчик? Откуда вообще может быть в современном автобусе колокольчик, а тут будто бы прямо над ухом. Дзынь-дзынь.

Митя удивленно поднял голову от экрана телефона в попытке найти источник звука. Но увидел только девушку с длинным носом.

«Вот это нос», — подумал Митя.

Нос с горбинкой, а слева от носа — родинка, похожая на муху. Но колокольчика у девушки не было.

Она вязала длинный красный шарф, собранный гнездом на коленях. Глаза ее были опущены, слаженно работали белые тонкие пальцы. Через окно автобуса падал весенний солнечный свет. Дверь рядом с ней болезненно кряхтела на каждой остановке, силясь наконец открыться.

Митя часто вспоминал потом их первую встречу. Люди говорят, что когда происходит что-то страшное, все вокруг предупреждает об этом, дает знаки. Надо только присмотреться. Но в то утро Митя не заметил ничего. Ему просто казалось, что автобус напоминает янтарный камень, такое все было желто-красное, медовое. А ещё как звук колокольчика из ниоткуда появилась мысль, зажглась лампочка: ему необходим свитер. И обязательно красный.

Митя подсел к девушке, но она даже не изменила темп вязания.

— Очень красивый шарф вы вяжете. Красивый цвет, — осторожно произнес он.

— Да, спасибо.

— Вы вяжете на заказ? Мне необходим свитер.

Она посмотрела на него снизу вверх. Глаза тёплые, карие.

— Возьмите вот, — девушка протянула визитку. На визитке номер телефона, имя «Камилла» и полупрозрачное изображение двух мотков шерсти.

Митя убрал визитку в карман и вернулся на свое место. Потом посмотрел опять на ее нос, на родинку-муху, перевел взгляд на красный шарф, на белые пальцы.

Скоро выходить. Но он позвонит. И новый свитер, и крупная вязка, и красная шерсть.

Когда автобус резко развернулся, заскрежетал и въехал в палатку с мороженым, Митя свободно вылетел со своего сиденья. Как вообще может быть такое? Чтобы автобус, и так резко, и так сильно. Митя поднялся вверх, а затем начал медленно опускаться. Так медленно, что даже успел посмотреть на Камиллу. Камилла ли? А она будто бы посмотрела на него, хотя тоже летела куда-то. Или нет? А еще он вроде бы увидел, как мимо летит красный шарф и расплетается, расплетается, расплетается…

Ужаса не было, было только непонимание. И потом удар, и ощущение жесткости своего тела. Митя упал куда-то, а сверху как соль посыпались стекла. А потом из ниоткуда появилась рука, но Митя не захотел её трогать. Зачем? Тогда она сама схватила его за волосы и стала больно тянуть на себя. Или это кто-то нес его за волосы? Или просто болела голова?

Потом он лежал на тротуаре, повернувшись к автобусу. Мир звуков соединился в один высокий писк. Через открытые двери красный шарф вытекал жидкостью, и Мите чудилось, что даже неработающая дверь наконец открылась, и что вверх улетает родинка-муха.

Солнце так ярко светило, что пришлось закрыть глаза. «Когда проснусь, нужно будет не забыть позвонить Камилле», — подумал он. В ответ на его мысли где-то нежно зазвенел колокольчик.

Васильки

Вокруг сугробы. Я сижу в чужом саду на лавочке. Передо мной дворняга Шарик. Он добрый и бестолковый: ничего не умеет из того, чему пытаются столько лет научить его люди. За нашими спинами — светящиеся окошки дома, где мои родители сидят за столом и пьют водку. Мне стыдно немного и за них, и за себя, но что поделать?

Я такая круглая, мягкая и тёплая. Пластилиновый шар, который катают в руках. И он такой же температуры, что и ладони.

Я не ругаюсь, не ругаюсь никогда, веду себя правильно. Но внутри меня живут мысли, и они словно разряды маленького тока для мира лилипутов. Лилипут тоже есть. Маленький храбрый человечек, острый на язык, и в руках у него опасная зубочистка. И он дёргает меня за длинную косу, морщит нос, пытается что-то сказать моим огромным ртом. А потом просто ложится спать.

Зато тут так хорошо. Все вокруг тихое. Я запрокидываю голову, чувствую, как пережимается горло, открываю рот. На язык падают снежинки. А рядом, в бесполезной радости, прыгает в белоснежных сугробах пес. Убегает вперёд, но длинная верёвка не отпускает его. И он будто бы и не понимает до конца, что с ним не так.

«Катю-ю-юша! Замерзнешь, иди есть торт. Скоро домой!»

Мамин голос. Лилипут внутри недовольно ворочается, а я закрываю рот и иду на зов.

Как люди становятся окончательно взрослыми? Мысли у меня уже выросли, но при открытии рта они сразу дохнут.

Вхожу из тихого в шумное. В доме совсем нет воздуха, и выбора нет: сажусь за стол и вожу по нему глазами. Вокруг меня люди пьяные и счастливые. Одна корзинка с сухим хлебом. Две тарелки с докторской розовой колбасой и толстым сыром. Четыре миски с салатами. Одна бутылка водки. Одна пустая бутылка водки убрана в уголок. Один спящий кот.

Тетя Маша во главе стола толстая и довольная. Встает, когда я досчитываю крошки на скатерти, и спрашивает меня про десерт. Над верхней губой у нее пот капельками, ее рука тянется ко мне и я смотрю на нее с ужасом. Рука с розовыми ногтями, и двойное кольцо пережимает безымянный палец туго, как веревка.

Вдруг дядя Коля, ее муж, чихает громко и влажно. Штаны у него в кошачьей шерсти. На лысине темными узкими полосками лежат пряди волос. Пока тетя Маша погружает нож в торт, дядя Коля спрашивает, прогуливаю ли я школу. Нет, конечно нет. А мальчики уже нравятся? Конечно нет. Хорошо ли учусь? А, немецкий язык? Так скажи нам что-нибудь по-немецки? Говорю: Wie geht es? А поступать куда собираешься? Ну, ещё решишь, есть ещё немного времени.

А пока держи кусок торта за верные ответы. Как по билетам. Мысленно я перемещаюсь в васильковое поле. Вычитала когда-то: хочешь отвлечься, успокоиться, представляй спокойное место. Васильки, чистое небо. Солнце начинает садиться… Или вот снежный сад. Пёс Шарик, бегающий туда-сюда. И едва ощутимый тычок опасной зубочистки. Миниатюрная сабля для самозащиты.

Мама сидит и хихикает невпопад. Когда пьет водку — глаза у нее сразу становятся маленькими, как бусинки. Но она спасительно переводит тему. Говорит о том, как все было вкусно. Смотрит на часы, пытается понять, что там со стрелками. Давно пора уже было уйти. И папа говорит: очень вкусный торт, но не пора ли нам? И тоже загадочно и глупо улыбается. Ну, на дорожку, и пойдем…

Хочется домой, но дом надо заслужить. Электричка в 21.15. И ехать еще почти два часа до Москвы. И потом еще сорок минут метро.

Прощаемся долго. Мама еще как-то держится, папу шатает. Надеть ботинки — целая история. Я стою одетая у входной двери. Мама берет помаду и идёт в комнату красить губы, и я слышу, как она говорит дяде Коле обо мне. Криво же накрасит, уж лучше бы молчала. Говорит, что сложный возраст. Слишком мягкий характер. Вроде бы все делает, учится хорошо, но гуляет иногда неизвестно где, книги читает непонятные, комиксы разглядывает, мультфильмы эти японские.

Наконец выходим из дома. Холодный воздух, сверху падают снежинки. Засыпало совсем дорожку к калитке, я сразу же загребаю сапогом снега. Так, что теплый носок теперь ледяной и мокрый, и так и будет морозить мне ногу до самого дома.

Все вокруг медленно. Медленно, медленно, медленно.

За нами закрывается калитка. Мама держит меня за локоть, и я чувствую, как ее тело слегка качается из стороны в сторону, как небольшой маятник.

Молчу. Поехали уже домой.

Дорогу замело, часть фонарей не работает. Мама с папой обсуждают что-то, сами не понимая что, смеются сами себе. Идем медленно, останавливаемся для их смеха, я смотрю на часы. Говорю им, что до электрички пятнадцать минут. Опоздаем на эту — до следующей почти час.

Куда торопиться, вся ночь впереди. Так мне говорят. Ответить мне нечего. Стараюсь хотя бы сама идти быстрее, глаза щиплет. Снег в лицо. Нога мокрая! Губы горят и кровят от покусываний.

Поднимаю голову: через снежные хлопья видны звезды.

Успеваем чудом. Чудом оказываемся в вагоне, чудом папа не проваливается между вагоном и станцией. Мне кажется, что это я затаскиваю их на своей шее, а не они заходят самостоятельно.

В вагоне я стараюсь смотреть только вниз. Но все равно вижу, как бабка напротив качает аккуратной головой в платочке. То ли осуждает, то ли болеет. Пахнет водочной горечью, чужой едой. Я чувствую, как мерзко горят мои уши. Мама улыбается, глаза её с глуповатым прищуром.

В вагон кто-то громко заходит, появляется кислый запах грязной одежды. Оборачиваюсь: лохматый дед, в руках аккордеон. Одет в какие-то тряпки, которыми будто бы только что мыли пол. Грязные ногти, огрубевшие руки. Вот черт. И мы совсем рядом. Сейчас будет громко. Дед по-театральному откашливается и начинает петь.

Выходила на берег Катюша. На высокий берег на…

Мама начинает улыбаться еще больше, папа радостно хлопать. Катюша! Катюша — так зовут мою любимую дочь. Очень хорошая девочка. Катенька, смотри! Это все — для тебя. Он раскрывает в сторону правую руку, смотрит на меня снизу вверх, и они с дедом в два голоса тянут громко и пьяно.

Васильковое поле. Представляю, как ложусь в него. Вокруг никого, ни одного человека. Теплый ветер гладит кожу. Но пение прорывается через небо, выдирает васильки с корнем и перемалывает их в зелено-сиреневую кашу.

Поют так, что могут лопнуть стекла. За окном кружит снег, электричка несётся во тьму. Я закрываю глаза, губы твердеют, а глаза становятся суше. Кажется, мама начинает что-то понимать. Говорит папе: хватит, хватит, угомонись.

Песня заканчивается. Папа протягивает деду пятьсот рублей, и тот уходит счастливым.

Мама пожимает плечами. Чего такого? Он вонючий, говорю. Голос будто бы не мой. Чей это голос? Мама смотрит в окно. Папа смеётся. Потом вытягивает ноги на сиденье, потягивается, блаженно закрывает глаза.

Трезвым он никогда себе такого не позволил бы.

По вагону разносится папин храп. Мама дремлет тихо, но ей снятся беспокойные сны и она время от времени вздрагивает. Может, она боится чего-то? Я смотрю в окно, на подсвеченные снежинки, больше ничего не видно, только они и мое отражение. Никогда не буду пить водку. Никогда не буду пить водку. Никогда не буду пить водку!  Внутри что-то щиплется, как маленький ток. Лилипут поднимает зубочистку. Заносит её, словно копье. Он требует наказания. И к горлу подкатывает ком, мерзкий, давящий и едкий. Если бы я могла говорить так громко, чтобы меня услышали.

Я выхожу на неизвестной станции. Тихо, как мышка. На платформе никого. В окно, из электрички, на меня смотрит бабка в платочке. Смотрит, но не будит родителей, ничего не говорит им.

Двери закрываются, и электричка едет дальше. Я смотрю ей вслед, а потом её съедает снег, становится тихо. Поворачиваю голову, вслушиваюсь, как на чьем-то участке волком воет дворовый пёс.

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!