Марьяшина Марина Павловна — поэт, прозаик, литературный критик. Родилась в г. Муравленко. Студентка 5 курса Литературного института им. А.М.Горького (семинар Сергея Арутюнова). Печатается в журналах «Зинзивер», «Литературные записки», «Дети Ра», «Лиterraтура», «Кольцо А», «Зарубежные записки», «День и ночь», «Нева», «Дон» и др. Лауреат и победитель международного музыкально-поэтического конкурса «Фермата» (2017), литературного форума «Золотой Витязь» (2019), поэтической премии «Двенадцать»(2019) и др.
Живёт в Москве.
Ведущий рубрики — Мария Попова
Невидимая флейта
Часто происходит так, что вещи оказываются долговечнее хозяев. Есть вещи-спутники, вещи-проводники и вещи-однодневки. Вещи-спутники незаменимы в ежедневной жизни: часы, которые ты носишь, почти не снимая — чей-то подарок или необходимая покупка; удобные брюки из хорошей, прочной ткани. Носить — не переносить, а всё равно когда-нибудь протрутся, придётся купить новые. Через месяц использования замены вещи-спутника, замена не будет ощущаться, всё пойдёт, как раньше. Про вещи-однодневки и говорить не стоит: сломается — заменим. Ничего тебя с ней не связывает. Другое дело — вещь-проводник. Она навсегда. Даже не важно, заберут ли её, сломается ли. Даже лучше, чтобы забрали или сломалась — тогда она превращается в символ, в знак, способный влиять на ход событий. У меня осталась тень этой вещи. Пусть эта статья будет некрологом ей и невидимому теперь человеку, научившему меня одному мастерству.
Детство моё прошло в маленьком сибирском городишке с названием Заводоуковск. Это некогда большое село, выстроенное в начале прошлого века ссыльными, около винокуренного завода, стоявшего у реки Ук («Ук» — по-татарски — «стрела»). С тех пор ничего не изменилось: люди привыкли здесь выживать, рвать «мясо жизни». Скотское прозябание, низкий заработок. «Ничего, слаще морквы не едали» — так у нас говорят. Озлобленные люди, зима по полгода.
Мне было девять, когда вдруг появилась мечта — играть на скрипке. Почему-то казалось, что учиться уже поздно — в музыкалку берут с шести-семи. Деревянная, покосившаяся музыкалка возле завода «Элеватор», затесавшаяся в узкой серой улице. Из открытых летом окон видны головки девочек, аккуратно зачёсанные, белые юбочки и чешки, взмахи тоненьких ручек под ритмичный аккомпанемент. Хотелось стоять и смотреть, мама не мешала. Но — «денег нет, ты же знаешь. Всё равно не станешь музыкантом или балериной».
Мама, по образованию ветеринарный врач, после сокращения с Ветстанции работала кассиршей в магазине. После школы я часто сидела у неё. Делаю уроки, мама за прилавком. Позвякивают колокольчики над дверью — пришёл покупатель.
— Девушка, а дети у вас есть?
— Есть, дочка. А что?
Это её «а что?» зачем-то звучит как атака, будто незнакомец хочет её обокрасть.
— Видите ли, я учитель в музыкальной школе и ищу учеников.
— Моей дочке поздно учиться в музыкальной школе, — отчеканивает мама.
— А сколько ей лет?
— Ну, девять.
Ни слова больше. Я выхожу.
Не помню, как оказалась в узкой комнатке той самой деревянной музыкалки. Уже вечер. Мама ждёт меня в коридоре, уставшая и недовольная, что её сюда притащили.
Учитель — Валерий Игнатьевич, или, как потом — тайное у нас от учеников — «дядя Валера» — даёт мне в руки чёрную длинную трубку со множеством серебряных клапанов, похожих на таблетки. В верхней части трубки — мундштук, куда вставляется тонкая деревянная пластинка-трость. Я зажимаю таблетки клавиш, трость не приятна на языке, но когда размокает — выходит звук, похожий на гусиный крик. «Дедушка», как тогда мысленно называла я своего нового знакомого, просит закрыть глаза и в это время нажимает на пианино любую клавишу. Открыв глаза, я должна найти её по звуку и пропеть. Это проверочное испытание длится час и кажется мне простым — угадываю и пропеваю любой звук. Дальше выясняется, что слух у меня абсолютный. Обучение идёт стремительно, меня берут сразу в третий класс музыкальной школы. Но однажды кларнет и саксофон заводят меня в звуковой тупик: никак не получается взять си третьей октавы и все ноты, что выше. Это означает профнепригодность. Но куда я пойду? Дядя Валера становится мне лучшим другом. Замкнутая в книжном мирке, бормочущая слова первых стихов, не знающая, куда бежать от вечно пьяного отчима, я могу бежать только к своему учителю. Любому человеку — маленькому и большому — всегда нужно чтобы было, куда и к кому пойти. И вот я иду — через весь город, пешком. Сдавать кларнет. Прощаться. Иду через железнодорожный обледенелый мост, в мокрых валенках, в пуховике двоюродной сестры. Смотрю вниз, на поезда — и не вижу поездов. Учитель представляется мне в комнате, похожей на облако серого тумана. Он сидит как обычно — седая борода, очки, костюм-тройка и нелепый галстук в птичку. Синие и красные птицы расселись по галстуку.
Мы сталкиваемся у кабинета. Улыбающийся и запыхавшийся, с каким-то новым чемоданчиком он входит в класс. Вытерев пот со лба, он молча открывает продолговатый чехол.
— На вот, попробуем.
Поперечные флейты делают из сплава никеля и серебра, от содержания серебра зависит цена инструмента. Лучшие флейты — «Ямаха». Он принёс мне флейту «Юпитер», совсем старую, с расчетом, что если на ней умудрюсь взять звук, можно будет попросить на складе школы что-то поновее.
Самое трудное в игре на флейте — выучить руки, выдрессировать слепую мышечную память. Флейтист не видит тело инструмента и аппликатуру во время игры, клавиши зажимаются на ощупь. У меня стало получаться практически сразу, но сама флейта, как инструмент, ни по звучанию, ни по виду мне не нравилась. Хотелось овладеть каким-то большим, широким и густым звуком, большим инструментом. А флейта — что это? Тонкая, женственная. У большинства флейтистов и звук тонкий, как черты лица. У них всех тонкие губы, светлые личики, лёгкая и немного угловатая фигурка, в которой нет внутреннего огня. Флейта — капель в сосновом лесу, ветер зябких вечеров и сырость гамельнских подворотен, по которым идёт худенький юноша, чарующими звуками выманивающий крыс за городскую стену.
Полюбила ли я флейту? Нет. Но овладела ей на уровне студента консерватории. Звук мой был широк, что не доступно многим профессионалам. Широкий и густой звук — явление среди флейтистов очень редкое. Большинство звучащих флейтовых партий, слышанных вами когда-либо — исполнено обладателями тонкого «серебряного» звука. Этот звук мечтает расшириться и не может, потому что ротовая полость и губы играющего выговаривают: «ту-ту». Что можно выдать, кроме — «ту» — сдувая невидимую пылинку с края никелевой трубки? Я сама не знаю, каким образом из меня выходил широкий и горячий звук. Флейта — инструмент холодный. По окончании музыкалки мне было дано направление к поступлению в консерваторию (минуя ступень колледжа), без экзаменов. Но я выбрала Лит.
В.И. понял меня, но слёг с больным сердцем. Год назад его не стало. Флейту у меня забрали ещё при выпуске. Нужно было покупать свою, но я так и не… Теперь я играю на невидимой флейте. Стоит только представить инструмент, зажать невидимые клапаны и сдуть пылинку. Тогда воздух преломится об отверстие мундштука и польётся звук, который никто, кроме меня, не услышит. Я уже не уверена, смогу ли сладить с настоящим инструментом, но мой невидимый меня никогда не подводит. Это надёжный проводник, знающий дорогу до облачной комнаты, посреди которой сидит главный маэстро.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
