Константин Комаров
Поэт, литературный критик, литературовед. Родился в 1988 году в Свердловске. Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина. Кандидат филологических наук. Тема диссертации — «Текстуализация телесности в послереволюционных поэмах В. В. Маяковского». Лонг-листер поэтических премий «Белла» (2014, 2015, 2016), «Новый звук» (2014), призёр поэтических конкурсов «Критерии свободы» (2014), «Мыслящий тростник» (2014). Участник Форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках (2010—2018). Стихи публиковались в журналах «Звезда», «Урал», «Гвидеон», «Волга», различных сборниках и альманахах, на сетевом портале «Мегалит», в антологии «Современная уральская поэзия» и др. Автор нескольких книг стихов. Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь», «Нева» и др. Член редколлегии Энциклопедии «Уральская поэтическая школа». Живёт в Екатеринбурге.
О книге: Константин Арбенин. Стихи песен. Издательство «ЗИМОВЬЕ ЗВЕРЕЙ» и «ИНФО-ДА», СПб, 2020
Константина Арбенина часто называют «бардом» или «рок-бардом». Притом что само это понятие давно разжижено до предела и под него попадает как голимое каэспэшничество с давно истлевшими у остывшей печки лыжами и свитерами в катышках, так и высочайшего поэтического уровня и взрывной остроты лирика Высоцкого и Башлачёва. Книга, которая совсем скоро увидит свет, — недвусмысленное доказательство, что Арбенин — прежде всего поэт, а если и бард, то в самом изначальном и конкретном значении этого слова, отсылающем к свободным певцам-менестрелям, которые разгуливают под бескрайним средневековым небом по просторам, например, Прованса и между делом придумывают лирику в её современном понимании.
Арбенин — талант универсальный. Музыкант, прозаик, актёр, сказочник, драматург. Но все эти грани сходятся в главной, ключевой, определяющей и — не побоюсь этого слова — системообразующей — ипостаси лирического поэта. Поэта, который однажды решил петь свои стихи под гитару. Как и Высоцкий, неоднократно подчёркивающий первичность текста в своих песенных организмах. Как и Башлачёв, определивший себя «человеком поющим». Мелодия — не подпорка для стихотворений Арбенина, потому что музыка уже звучит внутри них. Вне зависимости от того, звучит ли при их чтении в голове авторское исполнение (опять же, как и в случае Высоцкого). У меня, к слову сказать, звучит, ибо песни «Зимовья зверей» поселились в моём плеере много лет назад, ещё в юности, быстро и прочно там обжились и с тех пор неизменно поддерживают меня — психологически, эстетически, духовно — да как угодно. Не в последнюю очередь потому, что это песни о свободе — свободе преодоления пустоты и осуществления себя во всячески препятствующем этому осуществлению пространстве — интимном и глобальном, внутреннем и внешнем. Арбенин — певец именно той, рождающейся в глухоте «ночей без мягких знаков», в «великой немоте», в пороговых состояниях, свободы, которую я с чистой совестью назвал бы «экзистенциальной», если бы это слово не было затёрто до дыр и не использовалось, как в каждой дырке затычка. Именно одинокая бессонница («я буду снова водолаз один / в скафандре самой-самой-самой длинной ночи») — инвариантное для Арбенина исходное состояние для головокружительных «опрокидываний» в себя и в мир.
Однажды, задумавшись об этом, я даже написал стишок об обитателях своего плеера, упомянув там наряду с другими дорогими мне людьми и Константина и даже вынеся его фамилию в рифму: «Чтобы мы никогда не робели / перед ложью бесформенных спин. // И об этом же Костя Арбенин, и об этом же Янка и “Сплин”». Именно такому этическому («Лучше считаться волком, чем называться шакалом») «неробению», несгибаемости («главное — вытерпеть и дотерпеть»), стойкости «петь о любви в тёмные времена», «согревать постылую стужу», пока «беспределица-птица лютует в степи» и неизменно держаться за живое, помимо прочего, учит поэзия Арбенина.
Учит без тени дидактизма. Арбенин — вообще поэт принципиально антидидактичный, он всегда за живую жизнь, за стихию спонтанного речевого жеста. Присутствующая в стихах императивность не ощущается как таковая: это поэтика не приказа, но просьбы, к которой хочется прислушаться. Не аллегории с её прямолинейностью, но символа с его потенциальной бесконечностью означаемого.
Поэтому так вольно и глубоко — при всей их сложносочинённости («Мёртвым снегом, как живой водою, лужи поминали фонари») — дышат его органические метафоры. Поэтому и сказки его «заходят» на равных правах и детям и взрослым. В применении к Арбенину пресловутое детское мироощущение (по Мандельштаму: «Только детские книги читать, / Только детские думы лелеять, // Всё большое далеко развеять, / Из глубокой печали восстать») перестаёт быть штампом. Детская открытость, остранённость, языковая мобильность всегда поверена и особым образом высветлена у него взрослой горечью и мудростью, тяжесть уравнена с нежностью (а их «приметы», как мы помним по Мандельштаму же, — одинаковы). Взаимоотношения со свободой у ребёнка и взрослого, разумеется, разные, но потребность в ней универсальна, и истина сия ведома Арбенину — поэтическому проводнику этой свободы.
«Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу» — так начинал свою автобиографию Маяковский. Блистательно и точечно выбранное название арбенинского избранного — «Стихи песен» — собственно, о том же. Это не сборник текстов песен для музыкальных проектов Арбенина («Зимовье зверей», «Сердолик», сольники), но стихи, волею судеб существующие и как песни, живущие двумя жизнями, но не «двойной жизнью». Такой нехитрый, ёмко, доходчиво и со свойственной поэтике Арбенина каламбурной парадоксальностью сформулированный мессадж: я — поэт, я пишу стихи и стараюсь делать это хорошо. Максимальная степень естественности поэтического говоренья. Ноль эпатажа — только констатация факта, признание призвания, миссии и судьбы. Как и для Маяковского — да и для любого, наверное, поэта — что-то начинает существовать только будучи названным, поименованным. В своих шаманских, ритуальных истоках поэзия — это именно искусство поименования-осуществления. И этот сущностный сюжет дарования вещи имени как непосредственной материализации вещи — принципиально важен для Арбенина, о чём можно судить хотя бы по названиям вошедших в книгу сборников-альбомов.
О цельнооформленности и определяющем мощную катарсичность внутреннем единстве своих, завернутых в оболочку из изящных, виртуозных рифм, «стихопесенных» посланий «городу и миру» Константин сам замечательно сказал в одном из интервью: «Мне не хочется разговаривать о содержании песен, объяснять, о чём они. Я не сторонник поверять гармонию алгеброй. Всё, что я хотел сказать, я сказал в самой песне — лучше послушать её несколько раз и что-то понять прямо из неё, а не из пояснений автора. Автор именно поэтому и пишет стихотворение, песню, что иным образом он эти свои ощущения выразить не может. Эти песни и есть попытка ответить на вопросы, которые ты мне сейчас задаёшь, а до этого я сам себе задавал. <…> Достаточно ли чёткие это ответы? Наверное, нет. Потому что у меня чётких ответов нет, у меня есть их ощущения, образы. То есть это поэтические ответы. Я же поэт, а не публицист, не учёный. Я таким способом постигаю мир — поэтическим…». И ещё лаконичней в стихах: «Мой рок-н-ролл — я сам. / Всё остальное — брехня за глаза!».
Поэзия как инструмент и способ постижения мира, но и как самоценный мир. Эта максима явлена в стихах Арбенина просто и ясно, без пафоса, зато со спасительной трансцендентной иронией и самоиронией. И отсылает она, как мне видится, к пушкинско-протеическому пониманию высокого артистизма — гармонического, провиденциального, метаморфического, к его знаменитому «цель поэзии — поэзия». И музыка, как гармоническая составляющая стихотворного пути «из отчаянья в покаяние» и преодоления «постылого богоборчества», здесь как нельзя кстати. Но гармония эта скрытая, потаённая: изощренные блюзовые ритмические перебои, нервная звуковая кардиограмма у Арбенина зачастую играет роль иронического «остранителя» торжественно-одических интонаций, в которых поэт, благодаря своей художнической чуткости и честности, никогда не погрязает, заземляя «высокий штиль» в земную плоть и кровь и тем лишь подчёркивая его «высоту». Так формируется многослойная арбенинская синергийная, тактильная оптика, в сети которой улавливается поэтом жизнь во всей её хрупкости («Ты пока невредим, но ведь только пока») и космизме, где ценна любая «мельчайшая пылинка живого». «Маленький и крошечный» человек здесь не боится «плакать вслух», знает, чем придётся отдавать, «взяв одно мгновение у вечности взаймы», но искренне (ибо «возможность солгать сводит голос к нулю») хочет стать частью космоса, пусть хоть и «бессмысленной платой». Но и улыбаться не боится. И смеяться. В этой открытости и распахнутости навстречу неотвеченным вопросам и перегорает, переплавляется бытийная боль. Микро и макрокосмос в арбенинской космогонии соразмерны: отблески свечи содержат в себе Свет, «напёрсток надежды» не менее важен, чем «три короба счастья», путешествие по трамвайному кольцу оказывается не менее увлекательным, чем странствия по Млечному пути, а «скольжение по кругу» вполне совместимо с «попыткой встать над миром вверх ногами».
Арбенин очень плотно взаимодействует с мировой культурой, «тоской» по которой пронизаны многие его строки. «Стихи песен» полны тем, что принято называть аллюзивностью и интертекстуальностью. Арбенин не боится парадоксов, легко переворачивает смыслы и каламбурит, реализуя известный афоризм Ходасевича: «Счастлив, кто падает вниз головой: мир для него хоть на миг, а иной». Его лирический герой всегда готов к «выпаданью из окна» или другим, не менее экстравагантным способам покидания топосов статичных и мертворожденных клише.
Не менее широк, нежели эмоциональный, и жанровый диапазон «стихопесен» — лирические баллады, романсы и антиромансы, мифология («ибо мифы мы, мифы») и эсхатология… Арбенину ведомо одиночество Кентавра и внутренние метания Герострата, который в своей стихийной иррациональности гораздо милей ему, чем «умный» Геродот. Неутомимость, с которой ведутся археопоэтические раскопки в «отложениях во времени», позволяют увидеть и зафиксировать «рождение нового мифа». Мифологический хронотоп с его как бы отсутствием времени и пространства, с их постоянным изобретением наново, сочинением — пожалуй, центральный в книге, наряду с хронотопом памяти.
В каждом (а выходят они с удивительной интенсивностью) альбоме (читай — сборнике стихов) Арбенин сочетает лиризм и драматизм, лёгкий юмор и глубинные элегические медитации, характерные ретроспекции и постоянные дежавю (прошлое у Арбенина, буквально, «вылечивает зренье»). Собеседники у него тоже в основном из прошлого, ибо «те, кто умеет слушать, не умеют дышать — увы». На пересечении этих регистров творится особая рода магия, плотно замешанная на специфике родного для Арбенина Питера — чародейного города, в котором «Вечно Новая Голландия граничит с Площадью Труда» и в котором подспудная тревожность чуть ли не ежесекундно рассеивается в предрождественском волшебстве.
Читатель стихов Константина Арбенина становится пособником добра, соучастником жизнеутверждающего дерзающего духа и свидетелем чуда, в воплощении которого задействована вся психосоматика творца-демиурга. Поэтический метажест Арбенина — вбирающий взмах. Его поэзия, как пастернаковская «губка в присосках», «вбирает облака и овраги» и ночами усердно «выжимается во здравие жадной бумаги». На наших глазах происходит динамичное взаимопроникновение акмеистической «домашнести» и символистских космических сквозняков. Здесь вспоминается уже Блок: «Случайно на ноже карманном / Найди пылинку дальних стран, // И мир опять предстанет странным, / Закутанным в густой туман». Да Арбенин и сам признаётся: «Моя работа проста — я пыль сдуваю с листа». Сквозь обжитой уют неизменно просвечивает неуют космический, но осмысленный, однако, как движитель творения и тем в некотором роде «приручаемый». Взаимодействие с этим неуютом и становится парадоксальным средством гармонического оцельнения личности творящей.
Показательны самоаттестации его лирического героя: «хрустальный мальчик для битья», «я — лишь точка в нуле», «я сам похож на дождь», «изнеженный изгой». Он — посторонний на той и этой стороне, «паяц невидимого фронта», исследователь «городов, которых не стало». Его лирическая стратегия — уход, ускользание — самообретение в поиске, «догорание до души в созерцающей глуши». У Арбенина в руках всегда «путеводная водная нить» и держит он её крепко.
Бессмыслица у Арбенина оборачивается обретением смысла, а пустота чревата чаемой свободой, обретаемой через боль: «Боль в помощь нам! Колени бьются к счастью!». Лампочка здесь может обернуться петлёй, Бог действует на пару с Фомой, «неволя ограничена беспределом», «конечность пути» определяет «бесконечность любой остановки» на нём. Высокое дон-кихотское безумие доказывает грошовость разума. Emotio празднует сокрушительную победу над ratio: «Стратеги обречены, когда в их мыслях весна». И тут кроется ещё одно важное свойство арбенинской поэзии: она элементарно обнадёживает, позволяя «видеть в окне не своё отраженье, а цветные картинки и миражи» и обновляя простые мудрости: «Если нечего читать — читай слова, если некогда спать — спи по ночам».
Такого рода «стихопесни» требуют не только души, сердца, разума, но всей телесности, поэтому и констатирует поэт: «я под ногти загоняю струны, я острием вожу по острию», «ведь если резать — то по живому, если плакать — то по живому». И вновь возникает параллель с Башлачёвым, который, как известно, на выступлениях в прямом смысле рвал пальцы в кровь о гитарные струны. Но боль — и телесная, и духовная — по Арбенину, очищает дух: «По плечам меня коромыслом — нет надежнее панацеи», «только тот, кто своих уничтожит богов, может стать настоящим героем».
Таким образом и не прерывается цепь перерождений и метаморфоз, движимых желанием «быть хоть кем-нибудь кроме себя», конкретная проекция метемпсихоза: «Я думал, что сгину, но вновь возникаю — из пепла, из пыли, из спермы, из праны». Недаром и воздействуют эти стихи на спинной мозг раньше, чем на головной. Не знаю, как кого, а лично меня такие шедевры (в средневековом понимании этого слова — качественная, профессионально сделанная вещь), как «Лампочка», «Свидетели», «Джин и тоник», «Спокойной ночи, старики» и — как положено говорить в подобных случаях — многие другие — цепляют нехило.
Счастье от чтения этой книги складывается, как мозаика, и читателю её неплохо помнить, что «каждый счастливый случай — от полного счастья лишь долька». По этим страницам можно бродить до полного и приятного в своей полноте изнеможения. Заходите. Живите. Становитесь легче, выше, воздушней и лучше. Жизнь ведь зависит отнюдь не от умения «громко петь», но исключительно от личностной подлинности, свойственной Константину Арбенину как мало кому в наши сомнительные времена.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
