Ольга Балла
Литературный критик, журналист, книжный обозреватель. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета (специальность «преподаватель истории и общественно-политических дисциплин»). Редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание-Сила», редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя». Публиковалась в журналах «Новый мир», «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Homo Legens», «Вопросы философии», «Дружба народов», «Неприкосновенный запас», «Огонёк», «Октябрь», «Техника — молодёжи» и др., на сайтах и в сетевых журналах: «Лиterraтура», «Гефтер», «Двоеточие», «Культурная инициатива», «Русский Журнал», «Частный корреспондент», «Textura» и др. Лауреат премии журнала «Новый мир» в номинации «Критика» (2010). Автор книг «Примечания к ненаписанному» (т. 1-3, USA: Franc-Tireur, 2010) и «Упражнения в бытии» (М.: Совпадение, 2016). Лауреат Всероссийской литературно-критической премии «Неистовый Виссарион» за 2019 год. Живёт в Москве.
Замирая на пороге
(О книге: Татьяна Грауз. Внутри тишины. — М.: Союз Дизайн, 2019)
«Внутри тишины» — уже восьмая книга (не считая видеокниг, которых у автора шесть) поэта, художника, эссеиста, теоретика искусства Татьяны Грауз. Будучи составлена из стихов, написанных за последние 10-15 лет, она тем не менее (так и хочется сказать: таинственным образом) представляет собой цельное высказывание, естественно в него складывается. Поверхностному взгляду это высказывание способно предстать прерывистым — более того, по всей вероятности, так всё было и задумано: прерывистость встроена в эту речь, здесь конструктивно важны — не менее слов — зияния, разрывы, глотки воздуха, умолчания и промедления. Замирания на пороге.
Впрочем, обе стороны этой книги-высказывания настолько предполагают друг друга, что с полным правом могут быть названы сторонами одного и того же, переходящими друг в друга, друг без друга немыслимыми — как вдох и выдох. Данила Давыдов ещё несколько лет назад справедливо заметил, что поэзия Грауз наследует «Геннадию Айги, его поэтике молчания, чистого проступающего сквозь ничто бытия» и отметил особое её внимание к «паузам, умолчаниям, значимым разрывам между словами», к «апофатической метафорике» и «негативным определениям», к «молчаливой внутренней стороне» слова. Так вот, несмотря на разновременность написания отдельных составляющих её частей, вся эта совокупность звуков и тишины, слов и воздержания от них пронизана общей интонационной линией, удерживается ею в целости (кстати, на «совершенное единство всех сторон поэтического высказывания» Грауз указывал также Данила Давыдов). Здесь всё тонко распределено, точно просчитано. Просчитанность и естественность не исключают друг друга — и перед нами как раз один из тех примеров, на которых можно в этом убедиться.
Прежде всего прочего нужно обратить внимание на то, что книга включает в себя на равных правах как текстовую, так и изобразительную компоненту. Последняя — тоже авторская — представлена здесь даже в двух обликах: книга оформлена графикой и коллажами самой Грауз, разбивающими текст на части-главы. Автор называет коллажи «визуальными стихами»; мне же чувствуется возможным сказать о них как о визуальных формулах (смысловых ситуаций). Графика и коллажи кажутся также двумя разными типами высказываний с разными, даже разнонаправленными интонациями. Если коллажи — как это свойственно формулам — обобщают и отчуждают, то движение графики как раз обратно: она сообщает книге рукописность, интимность, единственность. И даже сиюминутность: ведь графические линии сохраняют в чутких подробностях движение проводившей их руки.
Не переставая быть поэтом, Грауз мыслит одновременно и как художник, наделяя чертами художника — поэта в себе и художника — чертами поэта.
Она работает здесь одновременно и словесными, и несловесными средствами. Вначале напрашивалась формулировка — «смысловыми» и «несмысловыми», — но это неверно, нет никаких оснований сводить смысл к словесному и отказывать графическому ряду высказываний в семантической нагруженности, скорее уж напротив, — смысл здесь всего лишь артикулирован иными, не менее действенными средствами.
Значением здесь явно полны и пробелы, и широкие белые поля — впускающие в речь большие объёмы молчания. Помещая каждый текст «внутрь тишины», в самую её сердцевину (а тишину — внутрь текстов и даже отдельных — с разрывами написанных — слов), Грауз позволяет словам быть слышимыми с особенной отчётливостью.
Стоит обратить внимание и на графику внутри отдельных стихотворений. Некоторые тексты автор разбивает на две колонки — два параллельных, перекликающихся друг с другом речевых потока. В некоторых словах Грауз увеличивает расстояния между буквами — впуская воздух внутрь слова: «х р у с т а л ь н а», «п о л е т е л о»; между предложениями — оставляя больше пространства для вдоха-выдоха: «жизнь! ты чувствуешь? жизнь!». (С другой стороны, некоторые разрывы, традиционно разделяющие слова, у неё вдруг схлопываются, и возникают новые, ситуативные лексические единицы: «л е т а б л а ж е н с т в о», «очёмтымолчишь», — сгустки существования.) Она использует разный размер шрифта, а иногда и разные типы шрифтов в некоторых стихотворениях (остались флоксы настурция георгины / где-то камыш шелестит), таким образом сообщая письменным текстам — письменными же средствами — устное качество: сочетание в них повышения и понижения голоса, полнозвучной речи и шёпота. С другой стороны, это же придаёт текстам черты если и не живописи, то, по меньшей мере, графики — наделяя их зрительно воспринимаемой перспективой, глубиной, чертами трёхмерной пространственности.
(Слово «воздух» не зря с такой настойчивостью напрашивается на язык автору этих строк — и не только потому, что «воздушная» образность у Грауз — неба, облаков, полёта, бабочки, запахов, собственно воздуха… — из самых частотных, самых семантически насыщенных. «Воздушны» сами структуры книги, само лежащее в их основе мировосприятие. Бывают поэты воздуха, воды, земли и огня. Татьяна Грауз — поэт воздуха, пронизывающих его неочевидных, таинственных связей.
остаются
слова и начала вещей
и переплетения воздуха
в комнате полупустой
Вторая по значимости для неё стихия — вода, влага, — соответствующие образы тоже довольно настойчивы; Эвелина Шац, говоря о книге Грауз, заметила поразительную её черту: «твердое она ощущает как влагу». Но всё-таки воздушность здесь — главная, определяющая.)
В качестве самостоятельного инструмента работает и индивидуальная авторская пунктуация. Грауз избегает и точек как маркеров окончательности. законченности — оставляя фразы разомкнутыми, открытыми (мировому целому? — а почему бы и не ему!), и запятых как преткновений голоса, позволяя воздуху течь сквозь фразы беспрепятственно, из всех знаков препинания предпочитая тире — знак разрыва-соединения — да ещё скобки, которые у неё — инструмент одной из важнейших смысловых операций. В круглые скобки поэт заключает иногда отдельные строки (которые могут состоять и из одного слова — «(перелистываем)» — а иногда отдельные их части, и внутри этих скобок, вопреки обыкновенной практике, она размещает не уточнения к тому, что уже сказано, но, скорее, — альтернативы ему. Там происходит наращивание текстам дополнительных измерений, как бы отступления внутрь текстов, на второй, потаённый их план, где проживаются альтернативные, не вполне развёрнутые варианты событий, осуществлённых на первом, явном плане:
и я когда-то (была) тосковала
лето в ладонях несла (сливы спелые солнца) воздух
жаркий живой ускользающей жизни
Не исключено, что здесь имеет значение и сама фактура бумаги, её плотность и цвет, и сдержанный, почти аскетический облик преобладающего шрифта. Книга вообще очень «телесная»: для полноты — да попросту для адекватности — восприятия её нужно видеть, всю, целиком; одного только звука будет недостаточно, даже если это звук авторского голоса.
Но важен и звук — сама, опять же, телесная его фактура, звукопись, фонетическая лепка слов:
БЕЗЗАКОННО
с собой и без сахара
возьму это бедное бездонное небо
и унесу беззаконно и безнаказанно
сквозь нити и сети
сквозь проволоку колючую дней
сплошные осколки израненный свет
Шелестящие «з» и «с» — подвижная часть этой звуковой конструкции, её пересыпающийся песок, — твёрдые, плоские «б» и «д» — её устойчивая, опорная часть — вместе создают объёмный образ — хоть пальцами щупай.
Обратим внимание и на то, что на интонационном уровне этот звук — богатый, объёмный и яркий фонетически — на всём протяжении книги предельно осторожен. Автор избегает громкости (в том числе и графически — принципиально не используя заглавных букв. В сочетании с принципиальным же отсутствием точек и запятых это превращает каждую фразу, каждую строчку, каждый здешний текст в целом во фрагмент чего-то гораздо большего, чем он сам, чем его видимая часть, — фрагмент, начинающийся внезапно, с середины и вдруг обрывающийся). Её речь — почти шёпот. Может быть — чтобы не спугнуть тончайшие смысловые и предсмысловые движения — и собственные, и мира, — не забить мир собственной речью, позволить ему сказаться самому. Обратить речь в разновидность смирения — почти в слух.
И вот тут самое время сказать о смысле: ради чего всё, в сторону чего указывают все словесные и несловесные стрелки.
Это, несомненно, — метафизика: чувственная, осуществляемая осторожными прикосновениями к поверхности мира, с постоянной чуткостью к его невидимым планам, к его тайне, без дерзкого стремления её открывать, делать видимыми, называть впрямую. И в этом есть совершенно определённая этика — широко понятая: этика отношений человека и мира, позиции человека по отношению к миру (Эвелина Шац в своей недавней рецензии на книгу совершенно точно заметила, что своими стихами «Татьяна вопрошает тишину, открывая этический горизонт».) Автору достаточно угадывать тайну мира, указывать на неё, умалчивать о ней. Замирая на её пороге.
когда мы
по этим проторенным кириллицей тропам
по этим озёрам
на берег другой попадём
там — что-то иное
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
