Галина Ицкович родилась и выросла в Одессе, с 1991 года живет в Нью-Йорке. Получила степень Магистра социальной работы в Хантерском колледже. Работает психотерапевтом, а также читает лекции по вопросам детского развития и воспитания в США и за пределами. Переводы, стихи, публицистика и короткая проза публиковались вo многих журналах, газетах и альманахах русского безрубежья, в том числе «Лиterraтуре», «Артикле», «Сотах», «Эмигрантской лире», «Зарубежных задворках», «Литературной газете» и многих других. Автор книги стихов «Примерка счастья»; призер, финалист и лауреат ряда международных поэтических конкурсов.
Ведет авторскую программу «Поэтический невод» на интернет-радио «Поговорим» (Нью-Йорк). Член Союза писателей 21 века; выпускающий редактор литературного портала «Золотое Руно».
Путешествие без достопримечательностей
Довольно, сказала я себе. Довольно яркого и явного. Впечатлений мне, а не фотографий! Рождества, а не мишуры. Лучшая поездка, лучшая достопримечательность — это место без достопримечательностей. Путешествие ради путешествия, не для того, чтобы скорее добраться до места и уж там…, а для того, чтобы перемещаться. Не ради конечной цели, а ради процесса перемещения. Путешествие как метафора, как паломничество в храм покоя. Так я попала на остров.
Я ещё никуда не поехала, а Тессел, остров дюн и овец, уже застучал в моё сердце почище пепла Клааса. Милые городки (городок ли? — ах-ах, что за комплимент!) в несколько улиц, песчаные пляжи, ветер, ветер… Чудный остров среди Европы, оставленный на произвол зимы курорт. Из Амстердама — два часа по длинной скоростной дороге. По недышащей плоской груди нидерландской равнины вдоль тусклых от холода, скучных, как кайма на матроске, каналов, пришпиленных по всей длине торчащими булавками — мельницами ветряными и водяными. Мобильный снимок напоминает иллюстрацию из школьного учебника по геометрии.
В Ден-Хелдере всё, что старое, называется новым, а новое настолько универсально, настолько похоже на любой другой городок в каком угодно уголке Западной Европы, что оно вообще не засчитывается как существующее. Хотя — вот оно, настоящее и старое: галька на берегу, астматическое дыхание Нордзее. А Ваддензее, узкая манжетка на рукаве Нордзее, Северного моря, считается молодым морем, и как же это. Что здесь старое, что молодое, голова закружится. Но вот показался спящий королевский флот, всё это невостребованное чудо кораблестроения, ждущее своего часа: когда же плыть?
Когда же в путь?
И это — путь? Когда же откроется шлагбаум, и недлинная очередь машин поползёт в раскрытое отверстие между жвал парома? У Гвидона погощу… навещу… Пушкин попадал в ритм мотора, паром спешил, еще двадцать минут, и я пересекла неглубокие воды Ваддензеe. Говорят, в дни отлива от Ден-Хелдера до острова можно дойти вброд, но я не стала бы рисковать, не стала бы… вода холодна даже с виду, раздражённые птицы следуют за паромом, то ли защищая свой остров от нашего вторжения, то ли требуя выкуп в виде бутербродов. Бутерброды нужны мне самой, простите, птицы. Я быстро жую, потому что на острове найти еду можно будет нескоро, и особенно неудобно есть за рулем велосипеда. Это остров велосипедистов. Потому и мало машин, что здесь некуда спешить. Всё на виду, гнаться незачем, и не за чем — вот дюны, вот птицы. Вот и всё, больше никаких развлечений здесь нет. Остров, где ничего не происходит, где я забуду все свои печали. Ах да, ещё зайцы. Зайцев здесь тьма, просто по объективным причинам они заметны меньше, чем птицы.
Дюны — это очень красиво, но не так, скажем, как гора Фудзи в ясную погоду. Это что-то неуловимое, непередаваемое. Вроде симфонии Брукнера: на сцене множество оркестрантов, всё очень масштабно и помпезно, расширенный состав духовых плюс шестерка контрабасов, a выходишь без единой мелодии в голове.
— Как тебе Брукнер?
— Та-там, та-та-там… сейчас-сейчас… — нo не напеть, не вызвать в памяти ни единого звука. Дюны ненапеваемы, но масштабны. За ними — сосновый бор с небольшими лиственными вкраплениями. Сосны склоняются над дюнами, как консилиум врачей над постелью спящего больного. Дюны спят беспокойным осенним сном, их дыхание неслышно, но они дышат, дышат и двигаются, вот в чём их тайна. Они живые.
Как Ден-Хелдер, я чувствую себя то старой (это когда на велосипеде до ближайшего съезда к побережью), то молодой (это когда вприпрыжку по слегка подсохшему морскому дну). Морское дно бесцеремонно обнажено отливом — так медсестра со шприцом наперевес сдергивает одеяло. Как в больнице, как в сауне, оголяются неприглядность дна и скомканного, похожего на старческую кожу песка. Рядом со мной прыгает мальчишка: рыжий, вихрастый, из-под куртки виден свитерок в рыжую же полоску. Прыг-прыг — а вот и оставшаяся от прилива лужица, достаточно глубокая для того, чтобы он всё-таки набрал морскую воду в короткие сапожки: побывать у моря, не намочив ног?! — нонсенс, конечно, нонсенс!.. Ниоткуда появляется рыжий сеттер, встревоженно бегает вокруг. Ещё через полминуты оказывается, что у мальчика также имеется мама, невероятно тонкая и высокая блондинка, элегантная как мачта. Её принадлежность к группе легко опознать по рыжим нитям в толстом, домашней вязки свитере.
По нью-йоркской привычке я отворачиваюсь: нечего глазеть на чужих людей. Сокрушаясь над потемневшими от воды носками мальчишки, женщина вдруг оборачивается ко мне: «Мы идём сушиться, и Вам тоже пора. Видели карту приливов? Сегодня в полпятого здесь будет море».
— Я не представляла, что есть расписание… я здесь впервые.
— А мы — каждую осень. Послезавтра уже уезжать, нас ждет мой отец. Мы должны присутствовать на его выступлении.
Она представляется и легонько толкает мальчика. Он шепчет своё имя. Имена сложные, я тут же их забываю. Вряд ли они запомнили моё. Я оборачиваюсь к собаке:
— А тебя как зовут?
Мальчик с невыговариваемым именем смеётся моей незатейливой шутке и отвечает почти нормальным голосом, забыв стесняться:
— Её зовут Бранд.
— Brand? Брэнд?
Мама поясняет:
— Бранд. Бранд по-голландски «огонь».
Огненная собака уверенно бежит по берегу. Она явно знает дорогу. Последний не закрывшийся на зиму ресторан переполнен, но мокрому ребёнку находится местечко за чьи-то столом прямо перед железной печкой, с моей точки зрения довольно-таки огнеопасной, но зато тёплой-претёплой. Собака, видимо, руководствуясь такими же соображениями, выбирает место подальше от печки и поближе к тарелкам обедающих. Мне же предлагают записаться в книгу у входа и погулять по быстро сужающемуся берегу. Но мои новые друзья зовут меня за отвоеванные ими полстола, мы же теперь вместе. Отказаться было бы идиотизмом.
После такой демонстрации гостеприимства я просто обязана поддерживать светскую беседу. Мама, мальчик и собака приехали из деревни на границе Нидерландов и Бельгии. У них тоже хорошо отдыхать, приезжайте как-нибудь, не пожалеете, особенно нарядны осенние праздники, когда дедушка-музыкант играет на фестивале, и мама с сыном подхлопывают в такт, и пиво льется рекой, вот только моря не хватает. Флегматичная полуфламандка оживилась и раскраснелась от собственного рассказа, в глазах её приплясывает бранд.
Пока мы сидели у печки со своими супными мисками, солнце зажгло черепицу крыш, разделило берег пополам на свет и тьму. Дюны зашевелились, засовещались стайки снулых незлых комаров, бурундучки и зайцы побежали по каким-то срочным, последним предзакатным делам. Ночь опустилась как-то неожиданно и совсем не страшно, но я-то боюсь зыбучих песков. Кто знает, что и куда втягивает тебя, в какой непоправимо- необратимой воронке ты окажешься, стоит сойти с деликатно обозначенной колышками «туристской» тропки! Начиталась в детстве Уилки Коллинза, а потом, уже постарше, открыла для себя Кобо Абэ и «Женщину в дюнах». Японское «Suna no onna» звучит совсем как название здешнего отеля. Что-то случится в час прилива? Отпустят ли меня приветливые служащие отеля окнами на зыбучие пески? Но, как в хорошо написанном триллере, на Тесселе ничего не происходит. Тревога не обусловлена событийным рядом, она взращивается внутри, как комнатный цветок.
A в отеле любезно предлагают осмотреть достопримечательности. Здесь есть достопримечательности? Портье возмущённо распахивает глаза: a маяки?!
Коксдорп — маяк как маяк, а вот Эйрлант… К нему надо мчаться засветло, в сереньком предрассветном свете. В любом случае, ещё до того, как официальный рассвет заставит смотрителя (притворимся, что смотрителя, а не электронику!) погасить свет маякa. В самой крайней точкe суши, на последнем повороте дороги, на самом ветру, на песчаном холме, где так любят откладывать яйца и местные, и гастролирующие чайки, — Эйрлант. Строгие чистые линии, красный кирпич. Говорят, он правда спас многих. Вообще-то он стоял сначала на своём собственном острове. Точнее, остров Эйрлант то присоединялся к Тесселу, то отделялся (и не по политическим, а по соображениям приливов и отливов), пока к шестнадцатому веку не стало окончательно ясно, что природа насыпала дамбу, и не быть больше Эйрланту отдельным-независимым… В рассказах об островных драмах есть что-то умилительное, совсем было забытое. Что-то внеполитическое и антропологически значимое.
И все равно ещё очень рано. Я одна на дороге, а вдоль дороги расставлены шахматные фигурки овец. У овец призывного возраста на выбритых лбах или ляжках — цвета их «команды», то есть разноцветная маркировка от фермера. Надо же искать своих к концу дня, вот они и раскрашены. Овцы скучают в позах, достойных финальной сцены «Ревизора»; видимо, первый, ночной ещё, голод уже утолён, и теперь остаётся прислушиваться к собственной перистальтике: когда же опять захочется травы? Я, наоборот, стараюсь не прислушиваться, но всё-таки прибавляю обороты.
Неизвестная мне ершоватка и завсегдатай моего холодильника мерланг сонливы в этот сезон, им холодно и лень спасаться от рыбаков. Но и подтягивающиеся в единственную открытую в восемь утра кофейню, где удалось-таки найти завтрак, рыбаки не переполнены энтузиазмом. А может, это неправильные рыбаки, а «правильные» до сих пор ещё в море и вернутся через несколько дней: ведь ещё не зима, а холод — что им холод?.. На то оно и Северное море.
Если съехать с дороги, ведущей назад в Ден-Хоорн, на паром, и повернуть на тропинку под знаком «Только велосипеды», то можно доехать до мест совершенно пустынных. Низенькие столбики, тоненькие проволочные ограничители. Скамейка далеко в поле, рядом с табличкой, удивляет, но посидеть здесь, помедлить, прежде чем нырнуть в плотный, как часовой механизм, кустарник, действительно хочется. И только на другой день, уже на пароме обратно, я узнаю из подслушанного разговора, что же такое «Verspreideweld». Здесь развеивают прах после кремации, это вполне официально и многие приезжают.
А чем чёрт не шутит, может, это совсем неплохо. Местечко прекрасное, добраться непросто. Нечего ко мне заходить по дороге на shopping mall. Доберётся только тот, кто по-настоящему захочет добраться… Нет, не знаю пока, подожду с этим решением, время ведь есть? Есть у меня время? Хочется верить, что времени навалом.
Отгоняю дремоту Verspreideweld’а, и снова на велосипед.
И открывается ещё одна дюна, и вдруг достаёт до таких глубин, каких я в себе и не предполагала, и это уже даже не любовь к природе. Это приближается к «фа» третьей октавы в моцартовской «Флейте» и пальчикам Сикстинской мадонны — вызванным из памяти маркерам прекрасного. Неуклюжую велосипедистку сталкивают с велосипеда, гипнотизируют многоцветье на первый взгляд бесцветной травы, и лица сиреневых микроцветов, и бусинки неведомых (по крайней мере, мне неведомых) ягод, а, как известно, загипнотизировать можно только желаемых быть загипнотизированными. Я —желаю!
Ехать дальше просто невозможно. Всё это необходимо сфотографировать. Всё это невозможно сфотографировать! Мобильник в режиме «Панорама», и, вращаясь вокруг собственной оси, в один кадр: комки зыбучего песка вместо почвы, лохматая шевелюра темно-сиреневого дёрна, невидимое за холмиком море, белое-белое небо… на за что зацепиться взгляду, а восторг такой, что, кажется, можно задохнуться. Говорят, Инстаграм вводит ограничения на тэги, чтобы вот такие, нетронутые массовым туризмом, места не отдавать на неизбежное, хоть и невольное, поругание толпам followers, стремящихся повторить подвиги своих любимых «селфи»-мастеров. Потому — это национальный парк, а не просто дюны и ватты. Я не расскажу, как добраться до этого луга на границе между дюной и лесом, находите сами, если захочется радости.
И еще одно «потому»: вот случился со мной остров и прошёл, и фоток не осталось, и память о нём, не запечатлённая и оттого меняющаяся в зависимости от освещения или направления ветра или чёрт знает, от чего ещё, очень скоро замахрится на сгибах и даже название острова совсем сотрётся. Так как же удержать в себе умение радоваться песчинкам, мелочи, пыльце? Умение, испаряющееся, как след дыхания на зеркале, подтверждающее простой факт, что пациент скорее жив, чем мёртв?
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
