Василий Геронимус — литературный критик, филолог. Член Российского союза профессиональных литераторов (РСПЛ), кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ГИЛМЗ (Государственный истори­ко-литературный музей-заповедник А.С. Пушкина). Рецензии и критические статьи публиковались в журналах «Знамя», «Лиterraтура», на портале «Textura» и мн. др.

Поэзия контекста

(О книге: Олег Дозморов. «Уральский акцент». — М.: «Воймега», 2019).

Книга Олега Дозморова «Уральский акцент» с первых строк (и даже с обложки, с заглавия) ставит ребром тот вопрос, которым любому из нас едва ли вообще пришло бы в голову когда-либо задаваться. Всякое слово и, прежде всего, художественное слово указывает на какой-либо предмет или, напротив, отсылает нас к иному предмету или явлению (в слове непосредственно не обозначенному). А между тем, даже в повседневной речевой практике, а не только в поэзии, вопрос о том, с чем связываются слова и куда они нас адресуют, совсем не так очевиден, как кажется с первого взгляда.

Вот, например, казалось бы, слово «кот» указывает на кота (на кого же ещё? — не на бегемота же, о коем, впрочем, пойдёт речь ниже), но если мы попытаемся объяснить, что такое «кот», иностранцу на русском же языке, то фраза «кот это кот» останется невразумительной тавтологией. Если же мы скажем, что кот — это пушистый домашний зверёк, мы неизбежно нарушим первый закон логики, гласящий, что «А» есть «А». В языке, даже в его элементарных основах, «А» есть «не-А», что очень неплохо понимали даже в XVIII ом веке, веке Разума (см. напр., монографию Вадима Васильева «Философская психология в эпоху Просвещения; М.: Канон-Плюс, 2010). Sic! Кота мы можем по-настоящему объяснить не «котом» же, а смежным зоологическим представлением.

Другой пример того, как слово указывает не на своё прямое словарное значение, а на нечто иное. Привычный нам оборот «солнце село» не понятен вне двух контрастных картин мира. В первой из них солнце как некий кругляш с завидной периодичностью поднимается над плоской землёй и спускается обратно. Согласно второй из возможных картин мира солнце (по Галлилею) покоится и вращается земля (имеющая круглую форму, подходящую для вращения). Меж тем, возвращаясь к обороту «солнце село», мы видим, что две взаимно контрастные картины мира не выводятся из значений слов «солнце» и «сесть». Значит, мы регулярно говорим одно, а подразумеваем — иное.

Меж тем, приведенные выше простейшие единицы речи, коль скоро мы их употребляем в быту, не претендуют на всемирный охват различных явлений. А поэзия — неизбежно претендует охватить всё, сказать обо всём. Тем в большей степени и с большей неотвратимостью в поэзии «А» позиционируется как «не-А». (Не стоит путать данную речевую ситуацию с ситуацией употребления, например, метафоры, обозначающей явления как раз по их взаимному сходству). «А есть  не-А» — такая постановка вопроса отнюдь не обязательно подразумевает метафору или вообще иносказание. Так, информация о том, что кот — домашнее животное, не содержит никакого иносказания, но содержит языковую картину «А» как «не-А». Она возможна и в поэзии (без всяких иносказаний, без всяких тропов).

Вот, например, друг Олега Дозморова, поэт Борис Рыжий пишет в стихах с эпиграфом из О.Д. «Нижневартовск, Тюмень и Сургут» (немножко играя словами, мы могли бы сказать, что Рыжий отсылает к Дозморову):

А, Б, В — ПТУ на задворках,
На задворках того ПТУ,
до пупа в идиотских наколках
с корешами играет в лапту.

Научается двигать ушами.
Г, Д, Е — начинается суд.
Ж, З, И — разлучив с корешами,
в эшелоне под Ивдель везут.

Как поясняет сноска, Ивдель — это город в Свердловской области. В стихотворении «Не знавал я такого мороза…» (откуда цитата) буквы «А», «Б», «В» со всей неизбежностью обозначают не себя же, а весь остальной алфавит, вплоть до экзотических «Э» и «Ю», вплоть до «Я», уверенно замыкающего собою строй букв. И если бы «А», «Б», «В» были равны себе, они были бы бессмысленным сочетанием букв, но всякое, даже самое элементарное по смыслу высказывание, как мы выяснили, нередко себе не равно. В стихах расстояние между словом и явлением подчас бесконечно увеличивается, за буквами «А», «Б», «В» и далее угадывается нечто иное: шальная судьба русского человека, знакомого с сибирским морозцем. Причём в очередном случае мы имеем дело отнюдь не с метафорой (при всём не равенстве «А», «Б», «В» самому себе).

Опосредованно и в то же время узнаваемо вторя Рыжему, Олег Дозморов (в книге «Уральский акцент») пишет:

Всегда приятно обойти коллег.
Мы тут, в цеху работаем с металлом,
кто — с беспощадно-белым, кто-то — с алым.
На куртке бэйджик — «Дозморов Олег».

Я больше притворяюсь, чем кую,
хотя мой молоточек всем на зависть.

Итак, стихи не о молоточке (хотя облик мастера работы по металлу детально и с блеском обрисован), и явленное автором «А» в очередном случае не есть «А».

Отсылка от «А» к некоему таинственному «не-А» в книге Олега Дозморова гораздо более радикальна, нежели, быть может, в любой иной поэтической книге. И сообщая о том, что он притворяется кем-то иным, лирический субъект Дозморова, быть может, сигнализирует о чём-то почти внеположном книге «Уральский акцент».

Осторожно реконструируя замысел книги (а не подходя к книге наивно — с титульного листа), невозможно не упомянуть эссе Олега Дозморова «Премия “Мрамор”», опубликованное им в журнале «Знамя» (№2, 2006). В эссе описана хлёсткая и трагическая судьба поэтов Урала, которые вместе пили, вместе работали, вместе буянили и вместе страдали, будучи объединены не столько программными установками, сколько литературной дружбой. Лихую четвёрку поэтов всегда составляли Олег Дозморов, Борис Рыжий, Роман Тягунов и Дмитрий Рябоконь. Как мы видим по взаимным посвящениям и если не прямому, то косвенному обмену цитатами между Рыжим и Дозморовым, в творчестве уральских поэтов имелся потенциал соавторства… И — творческая общность не программного свойства.

Двое из горячей четвёрки — Борис Рыжий и Роман Тягунов — рано ушли. Как упоминается в эссе Дозморова, их уход сопровождался почти детективной историей. Некое весьма состоятельное похоронное агентство (с полукриминальным уклоном) финансировало поэтам Урала литературные премии, в расчёте на то, что награждённые поэты в свою очередь будут рекламировать услуги похоронного агентства (история трагически двусмысленна и ужасающе символична). Однако расчёт деловых людей, производящих надгробия, не вполне оправдался. Олегу Дозморову звонил и вкрадчиво угрожал некий Антон с неприятным голосом… Тягунов и Рыжий вскоре покинули этот мир, однако концов найти не удалось. Никакой прямой связи между свершившимся и похоронным агентством до сих пор не просматривается. Ребята напропалую пили, прожигали свою жизнь, и в эссе Дозморова акцент делается всё же не на происках Антона со товарищи, а на… природе речи, которая подчас заводит поэта далеко, слишком далеко.

Наряду с эссе «Премия ”Мрамор”» книга Олега Дозморова «Уральский акцент» нацелена на утверждение тех личностных и творческих ценностей, которые объединяли Дозморова и Рыжего, питали их литературную дружбу. Круг ценностей, единый для друзей-поэтов, располагает вернуться к исходной посылке рецензента: «А» далеко не всегда есть «А». Так, всякий географический ареал, если в нём имеются свои культурные символы, свои местные понятия и даже свой сленг, может быть назван текстом, множественные значения которого никак не выводимы просто из словаря. Если мы имеем дело, например, с петербургским текстом, о котором имеется специальная литература (прежде всего, фундаментальная работа Владимира Топорова «Петербургский текст русской литературы»; СПб.: «Искусство-СПБ», 2003), то единицы петербургского текста не равняются просто одноимённым словарным единицам. Мучное изделие, которое в Москве называют батоном хлеба, коренные петербуржцы обычно называют булкой. Однако изображённый в известных стихах Маяковского негр преклонных годов, усилившийся выучить русский язык, без дополнительных специальных знаний не разберётся в том, что слова «булка» в Москве и Питере употребляют несколько по-разному (причём речевое различие между «булкой» и «булкой» сердечно значимее их исходного лексического единства). Любопытный психолингвистический казус заключается в том, что логически абстрактных булок из словаря в природе не существует, поскольку языка не существует вне истории, а история сестра географии. И природы.

Вот откуда в принципе являются петербургский, московский и уральские тексты, осилить которые не поможет и самый подробный словарь. Как говорится в эссе Дозморова «Премия “Мрамор”», пугающе экзотический мир Урала (а именно о нём, как уже догадался читатель, пойдёт речь) противостоит европейскому благополучию и европейской изнеженности.

Так, Дозморов едва ли не упрекает знаменитого писателя Набокова в том, что он нежится в европейских пансионатах и толком не знает (!) русской жизни на собственном писательском опыте и чуть ли ни «на собственной шкуре» (вырезая своих персонажей из картона). Дозморова при желании можно оспорить, сославшись на то, что, например, Тургенев, автор русских «Записок охотника», любил пожить на широкую ногу и в Париже, и на курорте в Бадене (так что Набоков, по меньшей мере, не одинок в русскоязычной писательской среде). Вопрос заключается, однако, не в том, полезно ли русскому писателю пожить недельку-другую в европейском пансионате (ведь и в словах Дозморова сквозит ирония по поводу сторонников сурового, неевропейского образа жизни). Вопрос в том, а какова социальная природа русской глубинки  —  например, загадочного Урала.  Если следовать стихам того же Рыжего, она порою безотрадна:

Мимо больницы, кладбища, тюрьмы
пойду-пойду по самому по краю.
Прикуривая, спичку поломаю
на фоне ослепительной зимы.

Вот Родина. Моя, моя, моя.

Вспоминаются русский классик (и друга алкоголя) Есенин, сказавший: «Это всё дорогое и близкое, / От чего так легко зарыдать».

По сути вторя Рыжему, но не повторяя его, Дозморов пишет об элементарной дикости той силы, которая столь ощутима в России. Интеллигент одинок:

Народ не с вами. И не с нами.
Народ огромный бутерброд
соорудил с семью слоями
и отправляет точно в рот.

Народ безмолвствует и только
тихонько чавкает.

Здесь-то и возникает то, что мы могли бы назвать извечным парадоксом уральского текста (и если угодно, глубинно русского текста). Вне европейского фона уральский ландшафт с тюрьмой или картина бездумно чавкающего коллектива обнаруживают свою беспросветную дикость, однако и европейское благополучие (как мы выяснили) не прельщает Олега Дозморова — друга Бориса Рыжего. Sic! В европейском пансионате скучно, а в России невыносимо! Куда бежать? где обрести поэтический рай?..

Здесь-то и является поиск чего-то неуловимо третьего, что не равно ни дикости сурового Урала, ни благополучию скучного Запада. NB! Постановка вопроса о чём-то сладостно и утопически третьем на фоне двух извечных полюсов мировой географии не то чтобы очень нова. Однако ставить данное обстоятельство на вид Дозморову так же абсурдно, как например, упрекать автора в том, что тот пишет про любовь, когда и другие до него писали про любовь. В поэзии существуют вечные темы… И всё же они интересны всякий раз не «сами по себе», а в неповторимой авторской огласовке.

Олегу Дозморову, уральскому поэту, созвучен московский поэт Сергей Гандлевский. О да, если Европа и контрастная ей половина суши извечно взывают к чему-то третьему, является представление о Евразии, а ведь оно по степени своей трогательной абсурдности аналогично представлению о квадратном круге. Не об этом ли фантастическом явлении географии пишет Гандлевский?

Вот наша улица, Господь.
Здесь с окуджававской пластинкой,
Староарбатскою грустинкой
Годами прячут шиш в карман,
Испепеляют, как древлян,
Свои дурацкие надежды.
С детьми играют в города —
Чита, Сучан, Караганда.
Ветшают лица и одежды.
Бездельничают рыбаки
У мёртвой Яузы-реки.

Творчески симптоматично, что Гандлевский говорит не только о Москве (и её поэтическом средоточии Арбате), а о многоразличных и иных краях России (подчас крайне удалённых от её центра). В результате вырисовывается нечто эклектичное и фантастическое:

Такая вот Йокнапатофа
Доигрывает в спортлото
Последний тур (а до потопа
Рукой подать), гадает, кто
Всему виною — Пушкин, что ли?
Мы сдали на пять в этой школе
Науку страха и стыда.

Хочется мысленно подчеркнуть Йокнапатофу как фантастическую землю, средоточие «нашего всего».

Олег Дозморов вторит Гандлевскому, чьи стихи считает гениальными. Дозморов обрисовывает Урал как своего рода фантастическую планету. В «Уральском акценте» читаем:

Молчи уж. Где она, Россия?
Да уж не там, где калачи,
народ, менты и палачи
и где Георгий мочит змия.

Не где берёза и рябина
и всяческие лопухи
обсеменяются у тына.
Она — где я пишу стихи.

Итак, по умолчанию отвергая скучную Европу, Дозморов отвергает и те лубочные представления, те штампы, которые привычно связаны с Россией. Так, и святой Георгий, понятый в русле бытовой морали (борьба ментов с зелёным змием), оказывается по ту сторону поэтической вселенной Дозморова, за гранью России Дозморова (едва ли стихотворение можно назвать просто иконоборческим).

У Олега Дозморова является нечто фантастическое, нечто такое, что не есть патриотический штамп и не есть западное благополучие. Уникальная Россия Дозморова в чём-то аналогична (хотя и не равна, ни в коем случае не равна) Йокнапатофе Гандлевского. Однако оба автора, как мы видим, не чужды причудливой экзотике, и Россия Дозморова, как Йокнапатофа Гандлевского, поэтически инопланетна.

Здесь-то и является один из архетипов творчества Олега Дозморова — сказочный бегемот (непривычный для обеих полюсов суши). На фоне холодной России, в контрасте с сибирскими морозами бегемот тёплый:

У нас растут растерянные слёзы
и нету слов.

Я полчаса промёрз на остановке.
О, если б там,
в рекламе, на билборде, на листовке,
гиппопотам

изобразил осмысленное что-то,
раздул ноздрю…
Ты мне сказал смотреть на бегемота,
и я смотрю.

— читаем в сборнике Дозморова с почти одноимённым названием «Смотреть на бегемота» (М.: «Воймега», 2012).

Бегемот как почти мистическое животное переходит и в книгу Дозморова «Уральский акцент». NB! Данное обстоятельство свидетельствует о ретроспективной направленности сборника, он строится как поэтическая реинкарнация утраченных светлых дней, некогда пережитых всем братством уральских поэтов. Творчески симптоматично и показательно стихотворение Дозморова «На смерть бегемота Алмаза в Свердловском зоопарке в 2012 году». Вот лирическая концовка реквиема по животному:

Мы стояли на краю,
глядели внимательно.
Все животные в раю
будут обязательно.

Устремлённый в прошлое Олег Дозморов, вероятнее всего, поселил бы в поэтический рай и своего друга — Бориса Рыжего.

С Рыжим ассоциативно соизмерим и литературный портрет позднеантичного классика в стихотворении Дозморова «На кухню вышел я…»:

С Горацием бродили мы по саду,
и нам светило золотое солнце.

Не случайно в светлой поэтической веси, обрисованной Олегом Дозморовым, является и его любимое животное. Как выясняется, оно эстетически единосущно поэту:

И вот я превратился в бегемота
Или фламинго на брегах Суматры,

— пишет Олег Дозморов.

И если поэт напрямую соотносим со священным животным, то с поэтическим раем соотносим таинственный Урал — во всяком случае, так обстоит дело в книге «Уральский акцент».

В почти одноимённом стихотворении (с посвящением Аннелизе Аллеве) Дозморов пишет:

Неистребимый уральский акцент.
Как ни старался, чего я не делал,
но интонацию словно заело,
неконтролируем этот момент.

В контексте книги (а вне контекста книга не мыслима) уральский акцент — это и томительный отзвук прошлого, где жива дружба Дозморова с другими уральскими поэтами — прежде всего с Борисом Рыжим. И хотя формально речь идёт о некоторой речевой ошибке, которую лирический субъект понапрасну тщится исправить, по сути речь идёт о таинственных уральских корнях, которые неистребимы и живы в сердечной памяти поэта.

Вот почему весь сборник с его ретроспективной направленностью, со скрытыми и узнаваемыми обращениями к Борису Рыжему проникнут началами элегии даже там, где ярко не выражено идеальное прошлое — классическое время элегии. Его явно нет, например, в приведённом стихотворении «Неистребимый уральский акцент…». А всё-таки оно сквозит сквозь депрессивное и подчас безотрадное настоящее. (Не случайно в эссе Олега Дозморова «Премия ”Мрамор”» позитивно упоминается В.А. Жуковский — прославленный автор кладбищенских элегий).

С настоящим (которое порой оставляет желать лучшего) согласуются депрессивные ноты сборника. Они подчас созвучны настроению авторского снобизма:

Поэт с Урала? По-любому гопник.
О, слабые Московии сыны!

Книга Олега Дозморова — это книга об утраченном поэтическом рае, хотя по странному психолингвистическому закону «А» не есть «А» книга написана непосредственно о другом… В ней много, на первый взгляд, и случайно житейских мотивов. (Например, приведенный выше мотив плавильного цеха, косвенно напоминающий «производственные» мотивы у питерского поэта-ёрника Олега Григорьева).

Итак, душа поэта живёт элегической утратой. Вернётся ли сладостное прошлое подобно Фениксу, способному восстать из пепла?.. Вопрос, как это ни печально, немного риторический, поскольку ответ не столько в компетенции людей, наделённых языком, сколько в ведении и распоряжении судьбоносных сил…

И всё же возможность ответа на вопрос гамлетовского масштаба, стоящий, быть может, не столько перед нами, сколько перед автором «Уральского акцента» Олега Дозморова (а уральский акцент — есть напоминание об уральском тексте), итак, возможность ответа на трагический вопрос намечается в книге Жиля Делёза «Различие и повторение» (СПб.: «Петрополис», 1998). Крайне упрощённо и схематично (но зато удобопонятно) излагая учение Делёза, отметим: ритм бытия зиждется на повторениях. Например, после ночи мы ждём утра, и вряд ли кому-то придёт в голову ждать чего-то иного вопреки порядку, искони заведённому в природе, хотя теоретически утро, которое много раз наступало, могло безмерно всем надоесть. Ан нет! Но собственно почему? Потому что, во-первых, приходу утра отвечают наши глубинные внутренние запросы (например, запрос обрести просветление) и главное, во-вторых, как раз повтор сулит различие — различие, понятое в значении вариаций, с которыми совершается одно и то же истинное событие. Каждый раз утро приходит по-разному и сладостная весна тоже всякий раз наступает по-разному.

Так, по Делёзу, прошлое в его константных гранях воспроизводится, возрождается в будущем.

Книга собственно как книга, сборник в его художественной самодостаточности причудливо сочетает в себе элементы почти пастернаковской «неслыханной простоты» («Нельзя не впасть к концу как в ересь / В неслыханную простоту») и умеренной зауми. С одной стороны, Дозморов, как и Рыжий, прямо или косвенно причисляет себя к уральской шпане, которая привыкла выражаться по-простому (за вычетом сленга). Дозморов, подобно Рыжему, относит себя к сообществу, которое канонизирует Есенина, — поэта, в принципе чуждого зауми (и находящего общий язык с последней пьянью). С другой стороны, тексты Дозморова из книги «Уральский акцент» не сами собой ясны, они подразумевают дешифровку уральского текста по данным уральского акцента. Для такой дешифровки, для восстановления таинственного исходника по иным — сторонним — текстам требуется филолог. Потенциально он выступает в качестве своего рода гида-переводчика.

Вне специальных комментариев (которых сам Дозморов не составляет) создаётся невольное впечатление, что сборник адресован не столько широкому читателю, сколько лично Борису Рыжему и узкому кругу посвящённых. Возможно, так оно и есть. Разумеется, никакому автору невозможно приписать то или иное соотношение простоты и сложности, невозможно даже заставить автора быть всем понятным. «Каждый пишет, как он дышит», — пел Булат Окуджава. И был прав.

Книга Олега Дозморова состоялась как художественное явление, и это — не общие слова, ибо не всегда совершенство частей, отделка деталей знаменует художественное целое. В данном случае оно, без сомнения, состоялось, явилось миру. Оно едино и многомерно, просто и загадочно.

Что ж, напоследок остаётся пожелать полноценного общения автора и читателей.

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!