Юрий Борисович Орлицкий родился 1952 года в Челябинске. В 1975 году окончил Куйбышевский государственный университет. Доктор филологических наук (тема диссертации «Взаимодействие стиха и прозы: Типология переходных форм», 1992). С 1993 работает в Российском государственном гуманитарном университете. Член диссертационного совета РГГУ, главный редактор информационного издания РГГУ «Вестник гуманитарной науки». Автор около 400 работ, статей и публикаций, связанных с творчеством Геннадия Алексеева, Генриха Сапгира, Игоря Холина и других поэтов конца XX века. Составитель и комментатор изданий Андрея Белого, Ильи Ильфа и других. Куратор ежегодных российских фестивалей верлибра. Живёт в Москве.

«Я трава в человеческом облике…»

(О книге: Баир Дугаров. Тэнгрианские песни. — М.: Воймега, 2017. — 280 c.)

…Вот ведь как хорошо живется восточному человеку на Западе: взял замысловатое словечко в название книги — и сразу и красиво, и глубокомысленно. «Тэнгрианские песни»! А всего-то — песни неба (точнее — небесного верховного божества) — ну-ка, сколько у нас всяких небесных песен и песен неба в русской поэзии? Со счету собьешься!..

Но бурятский поэт Баир Дугаров в любом случае — исключение из правил. Он — такой один (а как же иначе? Поэт если он поэт — всегда уникален). Но тут — все исключительно! Начиная с его докторской диссертации, тема которой — вполне под стать названию этой книги: «Сакральный мир бурятской Гэсэриады : Небесный пантеон и генезис героя».

Но начнем все-таки с главного — не с небес, а с языка. Дугаров пишет в основном по-русски (хотя и на бурятском пару поэтических книг выпустил, он и это умеет), но это — совсем особенный русский. В нем очень силен акцент, но такой, который придает речи поэта особенную интонацию: не раздражает, как это иногда бывает, а наоборот восхищает. Этот акцент — часть особой бурятско-русской эстетики, уникального ритма, звуковой и словесной специфики.

В стихах Дугарова масса бурятских слов. Прежде всего, это имена: божеств (начиная с Тэнгри), героев эпоса (начиная с Гэсэра), героев исторических (начиная с Чингисхана). Наконец, названия гор, рек, поселков; птиц, деревьев, цветов. Все это — новые, красивые слова, для русского уха звучащие свежо и ярко — тем более что Баир любит их, умеет ими восхищаться и делиться со своим благодарным читателям.

Впрочем, перечтите его «Макаронический романс»:

Хорошо бродить с тобою
С самого утра.
Светит солнце золотое —
Шаб шара.

И нависнув над землею,
В облачной дохе,
Небо смотрит голубое —
Хүб хүхэ.

А в тени густой под ивой
Льется слов дурман.
Губы нежные у милой —
Уб улаан.

Новая — в значительной степени итоговая — книга так и построена — как каталог мира: песни о птицах, о деревьях, о цветах, о Великой степи — обо всем по очереди. Поэт словно проходит по миру и называет его явления, знакомит нас с ним, а его с нами.

Нет, он не замкнут в родном краю, хотя и он достаточно велик: здесь есть и великие горы, и славное море, и широкие степи. Но Дугаров с удовольствием странствует по всему миру («От Орды до Ордынки», как он сам определил — ясное дело, кочевник!), делает остановки то в Китае (понаблюдать за Лао-цзы и Ван Вэем), то в Японии (увидеть волну Хокусая и с головой окунуться в нее), то в Самарканде, где когда-то «пели стремена мгновений» великого Тамерлана. Или останавливается (а это Баир делает постоянно!), чтобы послушать и пропеть вместе с далекими предками золотоордынские песни… — «и след аргамака клубится в сиреневой дымке столетий»!

А то вдруг занесет его судьба номада в тихий Зарайск, на берег Финского залива, в Переделкино. А то — на Манхэттен, где все такое же родное, как дома: тут можно и кофе попить, и песенки послушать, и на людей посмотреть, и себя показать, и с великим Уитменом побеседовать на их общем языке: ведь «Уитмен подобен кочевнику, едущему по безбрежной степи и воспевающему все, что он видит на своем пути»:

о разве можно объять человеческим оком эту вселенную красок, линий, форм и очертаний, вселенную гармонии, мудрости и красоты,

где египетские фараоны и месопотамские жрецы, тряся своими прямоугольными бородами, оглядываются через века на миниатюрные статуэтки греческих богинь, застывших в грациозно-величавых позах, — Афродиту, по телу которой при свете электричества, кажется, струится эгейской лазури пена морская, из которой она родилась, и Афину Палладу, держащую в поднятой руке сову — птицу, олицетворяющую ее олимпийскую мудрость,

где восседают гигантские махаянские бодхисатвы с нимбами на голове, уходящими под самый потолок: о мудрый Манчжушри, рассекающий мечом мрак невежества, о всеведующий Авалокитешвара, очищающий мир слезой сострадания — ом мани падме хум!,

где неотразимое обаяние обнаженного женского тела переливается белым и бронзовым сиянием как улыбка сансары на полотнах Ренуара и Гогена,

где «Хризантемы» Клода Моне распускаются Большой Медведицей в «Звёздной ночи» Ван Гога в MoMA, в котором я тоже побывал, на Музейной миле Пятой авеню, что и метрополитен-музей.

Здесь Дугаров нисколько не подражает великому американскому барду — он говорит с ним на его языке, он и это, как оказывается, может легко и красиво!

Но главное все-таки — не ЧТО видит и показывает поэт (нынче этим не удивить уже никого), а КАК, совершенно по-своему, он это делает. А чтобы понять это, надо сначала заглянуть в историю.

* * *

Бурятская литературная поэзия возникла достаточно поздно, в начале ХХ века. Однако ей естественным образом предшествовала многовековая фольклорная традиция, в том числе и лирическая (народные песни), и эпическая («Сокровенное сказание монголов», эпос «Гэсэр»). И как раз в рамках этой традиции выработались основные принципы национального стихосложения, о чем написано немало научных книг и статей.

При этом у специалистов нет единого мнения об изначальной, продиктованной языковыми особенностями, природе бурятского народного стиха. Большинство ученых склоняется к тому, что у бурят и у монголов господствует силлабический принцип (урегулированность строк по числу слогов, как это было в старой русской поэзии, а также во французской, итальянской, польской и многих других поэтических культурах). Однако под влиянием русской советской поэзии стихосложение бурят [бурятов?] становится в основном силлаботоническим.

В последние десятилетия в ней усиливается влияние свободного стиха, утверждению которого во многом способствовало творчество писавшего по-русски талантливого поэта, учившегося в Литинституте Намжила Нимбуева (1948—1971), считавшего, что «верлибр — знамение раскрепощения поэзии, связанное с мироощущением и формальным новаторством, оптимальный способ передачи нервного, пульсирующего ритма современности».

Между тем все, кто писал о монгольском и бурятском стихе, самым главным его признаком называют толгой холболго(в буквальном переводе на русский — «соединение начал, или голов», то есть звуковая упорядоченность начальных фрагментов двух или более следующих друг за другом строк).

В разное время для обозначения этого приема учеными и поэтами предлагались разные термины например, «начальная рифма», «начальная аллитерация» или «анафора», однако все они означают, кроме бурятского «соединения голов», и другие явления. Так, начальная рифма предполагает расположение в начале строки рифмующих слов, совпадающих не началами, а концами — например, как в стихотворениях Валерия Брюсова и Зинаиды Гиппиус.

Слово «аллитерация» в европейском употреблении относится к повтору звуков (причем только согласных) в любой позиции стихотворной строки, а не только в ее начале.

В последние годы бурятские поэты и исследователи стали использовать слово «анафора», которое в европейской риторической традиции обозначает любое «единоначатие» — не только в стихе (наоборот, чаще в прозе) и не обязательно рифмоподобное.

Так что мы будем говорить именно о словосочетании толгой холболго, которое используется, кстати, не только в бурятском, но и во многих других языках — например, в хакасском и алтайском.

Прежде всего этот принцип начали использовать русские переводчики монгольской и бурятской поэзии. Хотя первый перевод «Гэсэра», увидевший свет в 1893 году в приложении к описанию монгольского путешествия Гавриила Потанина середины 1880-х, был выполнен прозой, и никакой звуковой упорядоченности в нем нет. Обошелся без особой звуковой аранжировки «Гэсэра» и Владимир Солоухин, переведший эту книгу в 1980-х годах; это, пожалуй, самый известный перевод бурятского эпоса, переизданный несколько раз.

Однако другие переводчики, например Семен Липкин, начиная с сокращенного издания «Гэсэра», последовательно «соединяют головы» его строк:

Это было еще до тех пор,
Как предание стало сказкою,
Как вступили в суровый спор
Краска белая с черной краскою.
Мир не знал, что на свете есть
Вековечные ссора и месть,
Не был злобным еще великан,
Небожитель Атай-Улан.
Не кружились в круженье живом
Небеса с Белым Швом, с Белым Швом
Не кипели еще день за днем
Небеса с Белым Дном, с Белым Дном;
На страницах времен, где блестело
Все, что ныне открылось для глаз…

В 1980—2000-е начинает переводить фольклор народов Сибири Анатолий Преловский; в том числе он перекладывает на русский и один из вариантов бурятского эпоса — ульгэр (поэму) П.Петрова «Абай Гэсэр», последовательно используя принцип звукового объединения строк. Он пишет: «Впервые строфемная система передачи в русском переводе поэтики и начальной рифмовки тюрко-монгольского стиха была осуществлена мною в переводе бурятского сказания “Алтан Шагай” (Иркутск, 1982)».

Чуткие к звуковому строю бурятской речи авторы начинают использовать толгой холболго и в переводах народных песен; среди них хотелось бы особенно выделить Андрея Глобу, в 1920-е —1950-е годы создавшего вольные переложения песен с разных языков мира (в том числе — английского, японского, народов СССР). В его книгу 1933 года «Песни народов СССР» вошло около двадцати переводов с бурятского, затем они легли в основу отдельной книги 1940-го, переиздавались в других изданиях.

Вот пара примеров из этих книг:

Санной дорогою вьется Витим.
Снегом таежная хвоя звенит.
С дальнего берега голоса нет.
Сердцу печальному голоса нет.

Лыжной дорогою вьется Витим.
Лиственниц снежная хвоя звенит.
Лошади ржания с берега нет.
Ласковой встречи мне с берега нет.

Или:

С неба вниз пали облака —
Синий свод неба мчит Ага.
Солнце, взвей знамя алых зорь —
Светлы дней наших берега.

Ниже струй ходят облака.
Неба свод мчит река Ага.
Новым дням светит пламя зорь —
Наших дней светлы берега.

Как видим, четыре первые строки здесь начинаются с одной буквы, вторые четыре — с другой.

Под влиянием переводов начали пользоваться толгой холболго и бурятские поэты, пишущие оригинальные стихи по-русски. Одним из первых был Алексей Уланов — автор научного перевода «Гэсэра» на русский язык. Научный перевод лишен звуковых изысков, а вот в сборнике стихов 1940 года — возможно, не без влияния переложений Глобы — такое стихотворение появляется; его название переводится примерно как «сказитель», «рассказчик» народного эпоса:

УЛИГЕРЧИ

Чистый войлок разостлали,
Чинно сели на другом:
Старика мы угощали
Старым сладостным вином.
Выдру б черную поймать —
Выдать гостю бы подарок.
Улигер бы нам узнать,
Улигер о жизни старой.
Седой, седой старик
Сидит на войлоке белом.
………………………………….
Заострите вниманье свое,
Запомните всё, что в песне поется.
Заветное дайте копье —
Старику на него опереться.

И все же долгое время анафорическая рифма использовалась русскоязычными бурятскими поэтами крайне редко. Однако в новейшее время к ней стали активно обращаться как минимум два известных автора: Баир Дугаров и АмарсанаУлзытуев.

Известный бурятский поэт и фольклорист, пишущий одновременно на двух языках, Баир Дугаров (род. в 1947 г.) начал, как и положено, с переводов национального фольклора. Впервые он публикует их в своей книге «Небосклон» (1986); позднее Дугаров составил целую книгу народной бурятской поэзии «Алтаргана» (первое издание — 1998), в которой «соединение голов» используется регулярно. Особенно очевидно это в небольших по объему стихотворениях — например, трехстишиях, названных поэтом «Триады»:

В степях дорога долгая.
В устах сказанье долгое.
В руках работа долгая.

(«Три долгих»)

Ввысь распахнут небосвод — синий.
Вширь тайга в горах растет — синяя.
Вдаль текут потоки вод — синие.

(«Три синих»)

Следующий шаг Дугаров сделал в 1988-м, когда в журнале «Сибирские огни» появились несколько стихотворений из его цикла «Протяжные гимны». Предваряя их, народный поэт Бурятии Н.Дамдинов писал: «К моему удивлению, начальная аллитерация, присущая традиционному монгольскому и бурятскому стихосложению, звучит свежо и естественно на русском языке». Судите сами:

ТРОЯ

Троя мне снова приснилась — такой она снилась мне в детстве когда-то.
Тога тумана скрывала чертог уходящего в вечность Приама.
Трон Илиона, и Гектора труп, и всеженская скорбь Андромахи
Траурно мир осенила, веселья — увы — не нарушив богов олимпийских.

Тридцать веков пронеслись над планетой, как стадо безумных кентавров.
Трижды запоем читал «Илиаду» и трижды на миг становился бессмертным.
Тени великих смущают мой дух, и в бессилье опять опускаются руки.
Трепетно слушаю Степь, и гомеры степные глядят на меня с укоризной.

ТАНГРА

Топот оседланных бурь проносился по желтым степям от Саян до Дуная.
Ток бесконечных племен, утвердивших Евразию как праединство народов.
«Тангра ведет мое сердце и племя мое от полыни к бессмертью», —
Так начинал Аспарух свое слово, на пыльных путях обретая отчизну.

Тысячелетье кружилось: кириллицы песнь, освятившая духа начало,
Тень полумесяца на византийских руинах и колокол поздний славянства.
Тайным послом отшумевших времен я пришел к тебе, мадарский всадник.
«Тангра», — воззвал к небесам я, и в розе полуденной запах услышал полыни.

Как видим, цикл к тому же написан гексаметром; каждое из трех десятков составивших его стихотворений состоит из нерифмованных строк, большинство из которых начинается с одной и той же буквы/звука. Чаще всего с этой же буквы начинается и название стихотворения, обычно состоящее из одного слова («Ра» — с «р», «Тангра» с «т», «Грузия» с «г» и т. д.); однако в ряде случаев этот принцип нарушается, и толгой холболго объединяет по две или более строки подряд: так, в стихотворении «Эхо» две первые строки начинаются на «д», две вторые — на «у», две третьи — на «э», а две последние — на «л».

Тот же принцип последовательно используется Дугаровым и в его «краткостишиях» (состоящих из двух, трех, четырех и пяти строк), особенно это заметно в написанных верлибром пятистишных композициях, большинство строк в которых начинается с одной и той же буквы:

Предания света и тьмы
Переполняют века.
По трещине мира
Приходят поэты
Превозмочь себя словом.

А иногда поэт совмещает бурятское (начальное) и русское (конечное) созвучие, то есть рифму, в том числе и в сонетах:

А в Азии не принято писать сонеты,
Анафора конечной рифме не чета.
Но амфоры любви достойны все поэты.
Азалия берет от радуги цвета.

А я пою простор и высь небесной сини,
И фимиамом курится степной мираж.
Ая цветет — полынь моей полупустыни,
И феи храмом высится кедровый кряж.

Молитвенная ода небесами дышит.
Могильная трава сама себя колышет,
Сокрытый вздох столетий чуя под собой.

И знак анафоры отсвечивает бронзой.
И знает лишь рапсод, как просто и непросто —
Скрипичный звук придать струне волосяной.

Глубина начального созвучия в толгой холболго Дугарова варьируется. Обычно оно захватывает только первый звук, однако бывают исключения: так, в «Трое» две строки из восьми начинаются с «тро», две — с «три», по одной — с «тра» и «тре»; остальные — с «те» и «то».

Рассуждая о причинах появления толгой холболго в монгольской и бурятской поэзии, Баир Дугаров, автор нескольких научных книг о бурятской старине, делает предположение, что одной из них является «оглядка» национального фольклора и литературы на принципы организации письменной культуры — на практику «вертикальной» записи молитвенных и некоторых других монгольских текстов.

В этой традиции он создает целую серию оригинальных «вертикальных стихов», вполне органично вписывающуюся в культуру современной визуальной поэзии — ими закрывается каждый раздел этой книги.

Словно с неба по перу стекают
Буквы вертикального письма.

Согласитесь — это красиво. И очевидно, что опыты вертикального чтения стиха, используемые поэтом, корреспондируют с традицией не только старомонгольского, но и античного, и древнерусского акростиха. А чего стоят «Ода ели» в форме ели, и стихотвотворение о беркуте в виде трех проносящихся птиц! Так у Дугарова везде: вроде бы в свою традицию он окунается: а оказывается в мировой!

В последних книгах Баир Дугаров постоянно сочетает стихи и прозу, поэмы и трехстрочные миниатюры, скрещивает толгой холболго с сонетом, гекзаметром, рондо, ронделем, акростихом, верлибром: все это есть и в его новой книге.

* * *

Но давайте снова откроем «Тэнгрианские песни». Автор действительно выстроил свою новую книгу как своего рода энциклопедию, как Песнь обо всем (перефразируя любимого Дугаровым Уитмена): о степи, о горах, об облаках, о снеге, о дожде; о городах, о людях, о травах, о птицах, ну и о себе конечно.

Книга плотная и очень разнообразная: и по языку, и по поэтическим техникам, и по необозримой географии — реальной и мифологической.

Очень важное место в ней заняли прозаические истории, органически вписавшиеся в поэтический контекст. Это не случайность и не эксперимент: несколько лет назад Баир Дугаров выпустил книгу «Сутра мгновений» — настоящую буддийскую книгу, наполненную неторопливыми рассуждениями о жизни и смерти, о мире и о себе.

Включенные в «Тэнгрианские песни» рассуждения об Уитмене и Манхэттене, воспоминание о короткой встрече с кумиром («Полчаса с Гумилевым» — Львом, разумеется), лирическое эссе «Под сенью ливанского кедра» (о комаровском дереве Анны Ахматовой, где поэт признается: «Я беседовал с деревом»); ностальгический этюд о командировке в родные горы, где лирическое описание природы само сбивается в метрическую прозу — все это не в меньшей степени поэзия, чем сами стихи. Рискну даже сказать, что иногда — больше…

А теперь о стихах, которые нельзя пролистать, пропустить — книга-то у Баира получилась очень большая.

Итак, сначала превосходное стихотворение о любви:

А ты сама словно соткана вся из света листвы, что над тобою кружит.
Азия нас на встречу благословила, оглянувшись на древние сны свои.
Знаешь, как хочется прикоснуться к тебе и, голову на колени твои положив,
Запах волос твоих солнечных вдыхать и строки слагать о нежности и любви.

Может, мне другого теперь ничего и не надо, кроме тайного трепета бытия,
Мой морин-хур наполняющего тихой музыкой тела твоего и души. Море бурливой сансары на миг умолкает оттого, что есть ты, только ты и я,
Молча внимающий голосу твоему в городской предвечерней тиши.

Следом — о товариществе и братстве:

Привет, с каких небес свалился ты, бродяга.
Сто лет прошло-промчалось с той поры, однако,
Когда бродили молодыми подшофе.

Чего торчать на улице под самый вечер?!
Чуток встряхнуться не пора ль в знак доброй встречи.
Куда пойти? Да в шэнэхэнское кафе.

Встречаться так друзьям велят степные музы:
Дымятся на столе божественные бузы,
И чай зеленый подают, и с ним салат.

Всегда у встреч хороших есть приятный ракурс,
Когда заманчиво подмигивает Бахус
И благосклонно подает для тоста знак.

Ну что же, повод есть от будней отрешиться.
Похоже, порох есть еще в пороховницах
И есть о чем поговорить в вечерний час.

Как круто жизнь порой за горло нас хватает,
А круг друзей — печально — с каждым годом тает,
И вспомним их, ушедших, но бессмертных в нас.

И о судьбе человеческой:

Перелетные птицы летят, с пути не сбиваясь в туманах.
Камень, брошенный в воду, на воде оставляет круги.
Где б мы ни были, в каких бы ни жили веках и странах,
круг един человеческой нежности и тоски.

Пролетают столетья, сменяют друг друга боги.
Степи стелются войлоком, горы встают на дыбы.
Где б ни встретились мы, по какой бы ни шли дороге,
круг един человеческой радости и судьбы.

Эхо Вечного Синего неба хранят громовые сутры.
В каждой капле дождинки материнская есть слеза.
Как ни мчались бы в бездну со скоростью света минуты,
круг един, обнимающий землю и небеса.

Сон о грозных потомках снится в небесных горах волчице.
По каскадам хангайских ветвей стекает к корням синева.
Кем ты ни был: человеком, луговым цветком или птицей,
круг един проявлений существующих форм естества.

Вырезает поэт посланье векам на холодном камне.
Дух стремится к созвездьям, письмена остаются с людьми.
Что бы ты ни творил в безумном соавторстве с облаками,
круг един человеческой ненависти и любви.

Поднимаю я к небу глаза, а в ответ оно молнией брызжет.
Опускаю глаза, твердь земная у меня под ногами горит.
Кем бы ни был — богами или дьяволом — узор твоей жизни вышит,
круг един человеческой песни — со смехом и плачем навзрыд.

Я улыбкой мгновений сотворен в этой жизни для встречи с тобою.
Ты былинка моя и богиня обретшего плоть миража.
Сколько б ни умирал я, но вновь воскрешаюсь любовью.
Круг един человеческой сути, пока мир обнимает душа.

А вдруг вспомнится ему великий бурят-монгольский эпос «Гэсэр» — и попробует он написать свой собственный — поэму «Стрела Хухэдэя»: недаром же Дугаров постоянно примеривает к себе репутацию то Гомера, то Гесиода, недаром многие годы занимается изучением народного эпоса… — ведь

Сказывают,
Улигеры рождаются на свете не зря.
Память о Гэсэр-хане хранит сама земля.
Значит, песнь о Гэсэре живет как знак небес.
Значит, в каждом, кто помнит, частица Гэсэра есть.

Итак,

Как давно это было, не знает никто.
Капелькой бирюзовой
Байкал переливался в космической тьме.
Камешком белым
Барахталась Джомолунгма в седом океане.

Как давно это было, не знает никто.

И вспыхнул однажды на суше огонь,
Искры взметнулись от бодающихся материков
И превратились в созвездья.
И закружились между землею и небом
Иссиня-белые облака и грозовые темные тучи…

Но наконец, самое главное, самое популярное у Дугарова — песня, которую знает и поет вся Бурятия:

Мужчине — путь, а женщине — очаг.
И чтобы род мой древний не зачах,
Роди — молю и заклинаю — сына.
Стрела летит, покуда жив мужчина.

Мужчине — дым, а женщине — огонь.
И чтоб в бою мой не споткнулся конь,
Я должен знать, что юрту греет пламя,
Как предками завещанное знамя.

В мужчине — дух, а в женщине — душа.
Травинка держит небо трепеща.
Без очага, без сына, без любимой,
Как одинокий смерч, развеюсь над равниной.

И еще несколько строк — тех самых, которыми поэт запоминается навсегда:

Но вот однажды в пейзаж
Вошла лошадь,
Точнее, возникла в воздухе,
Как снежное облако
С очертаниями лошади.

Всю ночь шел дождь под громыханье грома.
Небесные разверзлись хляби — снилось мне.
И море пенилось у комнатного грота,
Нагая нимфа плавала в окне.

И длился миг ночного сновиденья
На грани яви и земного забытья.
Омытые грозою запахи растений
Напоминали мне о детстве бытия.

Подвешенные за Полярную звезду,
Свисают с неба Заболоцкого очки,
Пунктирно
Обозначенные
Большой Медведицей.

Джульетта, уже подурневшая,
Ходила бы утром по комнате,
Собирая шпильки,
И ворчала б на мужа;
А Ромео сидел бы в углу,
Уткнувшись в газету, и думал:
«О боже, зачем я так рано женился».

Васко да Гаме, наверно, не снились такие шторма в океане.
Валом девятым столетье двадцатое пронеслось по планете.
Ваучер личный пропив за неделю, я вышел один на дорогу.
Вакуум неба почувствовав, от упавшей звезды прикурил сигарету.

Гуннская проносится конница
От Хуанхэ до Парижа,
Отблеском сабель
Связуя миры.
След округлый копыт
Скреплял, как печатью, пространство.

Под голову
Подложив
Подоблачные вершины Саяно-Алтая,
Обнимая весь мир,
Отдыхаю на родине.
Провожаю мысленным взглядом
Последние мгновения уходящего тысячелетья.

И чем больше твердят мне о дружбе и братстве,
Тем сильнее во мне одиночество, чувство вины

А может, какая-нибудь моя строчка
Коснется неба.
И однажды
Тэнгри обернется на землю
И увидит одинокую юрту —
Всю почерневшую
От копоти и дыма —
Мою юрту
На крыше небоскреба…

Добавить тут нечего. Читайте! Добирайте контекст!

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!