Александра Приймак
Поэт, литературный критик. Студент-культуролог (University College London). Участница XVI совещания молодых писателей Союза писателей Москвы. Статьи публиковались в журналах «Лиterraтура» и «Новый мир», на портале «Textura».
С 2012 года живёт в эмиграции.
Продолжение цикла о японской литературе
Часть I здесь.
Рюноске Акутагава и Гоголь-сэнсэй [1]
Известно, что судьбы книг во многом зависят от их переводов. Так сложилось, что благодаря переводам издательства «Knopf» на английский язык Юкио Мишимы (1925-1970), Джюничиро Танизаки (1886-1965) и Ясунари Кавабаты (1899-1972) именно эти авторы стали Святой Троицей, представляющей для англоязычного мира японскую классику двадцатого века. В России же это почетное место занял только один человек — Рюноске Акутагава (1892-1927). Что, возможно, не так уж и удивительно, учитывая тесную связь Акутагавы с русской литературой и его увлечение Гоголем, Толстым, Достоевским («Среди всей современной иностранной литературы нет такой, которая бы оказала на японских писателей и читательские слои большее влияние, чем русская» [2], писал он во введении к сборнику своих русских переводов).
Два рассказа обычно привлекают внимание при сравнении Акутагавы с Гоголем: «芋粥» (Бататовая каша, 1916) и «鼻» (Нос, 1916). Если в случае со вторым уже по названию становится ясна причина сравнения и ключевые пересечения образов, то в случае «Бататовой каши» требуется уточнение. Этот рассказ принято считать вариацией гоголевской «Шинели». В нем самурай Гои, над которым насмехаются и издеваются так же, как над Акакием Акакиевичем, мечтает хоть раз в жизни наесться бататовой каши. Однажды сын министра Тошихито по собственной прихоти решает дать ему эту возможность. Гои в итоге не может съесть и полкотелка и начинает жалеть о тех ушедших днях, когда у него была мечта о каше. Каше, которую он теперь никогда в жизни больше в рот не возьмет. На этом рассказ заканчивается. Несложно заметить, что, совсем как и в случае с Акакием Акакиевичем, «[м]аленький человек, удовлетворив свое желание, теряет всякий смысл своего существование, ибо его желание и есть его жизнь» [3].
Однако, намного интереснее проследить гоголевское влияние не на уровне сюжета, но на уровне приёмов. Исследователи Акутагавы часто упускают самое важное из того, чему тот научился у Гоголя, — его чувство юмора и чувство гротеска. И Гоголь, и Акутагава на самом деле сами достаточно жестоки к своим «маленьким людям» и не упускают возможности подшутить над ними. Например, эта заметно в неприкрытой насмешке при описании характера Гои:
Это был человек чрезвычайно неприглядной наружности. Начать с того,
что он был маленького роста. Нос красный, внешние углы глаз опущены. Усы,
разумеется, реденькие. Щеки впалые, поэтому подбородок кажется совсем
крошечным. Губы… Но если вдаваться в такие подробности, этому конца не
будет. Коротко говоря, внешний вид у нашего гои был на редкость
затрапезный [4].
В этом пассаже замечательны несколько вещей: во-первых, конечно, весьма гоголевская эстетика несимпатичного, некрасивого, в то же время ничем не примечательного. (ср.« Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат…» [5]). Во-вторых, внезапное появление автора в тексте, то, как он будто не позволяет себе слишком увлекаться добавлением бессчетных деталей к портрету неказистого Гои. Это авторское «заговаривание» знакомо любому, кто читал хоть одно произведение Гоголя.
Характеристика Гои, разумеется, не заканчивается на описании внешности. Акутагава не забывает и о другом приеме Гоголя — говорящих именах. Имя «Гои», возможно, не несет так много смыслов как «Акакий Акакиевич Башмачкин», но как минимум передаёт незначительность носящей его личности. В сущности, это даже не настоящее имя, так как настоящее не сохранилось в хронике — «это был слишком заурядный человек, чтобы стоило о нем упоминать» [6]. Что же касается «Гои» (五位), то прямым переводом с японского будет «человек пятого ранга». Таким образом, Акутагава следует заветам Гоголя, который тоже зачастую использовал чины для характеристики персонажей («Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин)…» [7]), доводя до абсурда определяющее значение социального статуса для человеческой судьбы.
Гоголевский абсурд, начинающийся в «Бататовой каше» с описания Гои, нарастает по мере развития сюжета. К концу же он взрывается, лопается под грузом накопившихся нелепостей. Вот последний абзац рассказа:
От сознания, что больше никогда в жизни он не возьмет в рот эту бататовую кашу, на него снизошло успокоение, и он ощутил, как высыхает на нем пот и высохла даже капля на кончике носа. По утрам в Цуруге солнечно, однако ветер пробирает до костей. Гои торопливо схватился за нос и громко чихнул в серебряный котелок [8].
Предпоследнее предложение для читателя внезапно выбивается из общего повествования, при этом следуя гоголевской любви к общим ремаркам («чиновник…с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным…Что ж делать! виноват петербургский климат…»[9]). Последнее же предложение вроде бы поясняет необходимость предыдущего, но контраст с его фактологическим тоном удваивает комический эффект. Повествование обрывается, оставив читателя наедине с его полуусмешкой.
Зачем же Акутагаве гоголевский комизм? Если Гоголь им защищался от ужаса реальной жизни, то Акутагава, в общем-то, делает то же самое. Вот только стиль японского писателя — сам по себе гротескная пародия на Гоголь-сэнсэя, чьи приёмы доведены до максимума. Мир Акутагавы комичнее, но он и трагичнее при этом (эта симметрия закономерна, ведь комизм и нужен для того чтобы бороться с невыносимостью бытия). Трагедия Акакия Акакиевича, лишившегося чего-то дорогого, выведена совершенно на новый уровень: трагедия Гои не в некой невосполнимой потере, она в том, что нет для человека ничего страшнее, чем желания, претворённые в жизнь. Если Акакий Акакиевич или, по крайней мере, человек, оказавшийся в подобной ему ситуации, мог бы начать копить на шинель заново, для Гои не остаётся вообще ничего, кроме как жалеть о прошлом, когда его мечта еще была только мечтой. В этом смысле, быть может, Акутагава способен постигать более значительные глубины человеческих душ, нежели Гоголь. И здесь напрашивается следующее сравнение — сравнение Акутагавы с Ф. М. Достоевским, о котором речь пойдёт в следующем эссе.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 先生(сэнсэй) — (яп.) учитель, мастер. Так же используется по отношению к ряду профессий, в том числе к писателям.
2 Акутагава, Рюноскэ. Ад одиночества. Олма-Пресс, 2005, стр. 7.
3 Последний самурай японской литературы — Акутагава Рюноске
5 Там же
6 Рюноскэ Акутагава. Бататовая каша.
8 Там же
