Ольга Девш родилась в 1982 году в городе Дружковке (Донецкая обл., Украина). По образованию журналист. Редактор отдела публицистики электронного литературного журнала «Литосфера».
Обзор литературной периодики (июль—начало августа)
Июльский тематический номер «Знамени», посвящённый неповиновению (не только и не столько в общественно-политическом, а философском, метафизическом), представил заочный круглый стол, показательный разнообразием высказываний о сопряжённом с инакомыслием этическом и эстетическом риске. О «Гранях дозволенного» размышляли Владимир Аристов, Дмитрий Бавильский, Ольга Бугославская, Евгений Ермолин, Елена Иваницкая, Борис Кутенков, Александр Марков, Валерия Пустовая. Лидерам мнений предложили четыре вопроса, которые можно свести к двум: о существовании эстетического и этического (но определено ли это разграничение так же чётко, как между романом и фреской?) риска и об отличиях его причинно-следственных связей (миссии?) в словесных и визуальных искусствах. В некоторых эссеистических репликах проскользнул и скепсис, и базаровский пессимизм, но необходимость риска и преимущество произведений, созданных на разрыве шаблона, однозначно признаётся и литераторами, и критиками.
«Риск — то, что художник делает наедине с собственной совестью. Он о том, что выход из зоны комфорта совершается прежде всего автором. Совершается бесславно, невидимо, без подпитки чьей-либо реакцией. Рисковать — значит взять художественное решение целиком на себя, не подгадывать условия, чтобы высказать то, что хочется. Рисковать — значит почувствовать, как сносит к пропасти, и прыгнуть, не дожидаясь, пока сорвёт и покатит. Рисковать — значит играть не с публикой, а с источником всех замыслов. Идти не за реакцией, а за своей интуицией. Не продуцировать смыслы, а доверять тому, что само просится быть высказанным. Риск — единица творчественности», — резюмирует Валерия Пустовая. Адвокатом же литературы как «права на неудачу» выступил Дмитрий Бавильский: «Высший творческий класс — это и есть умение отыскать неформатное в том, что находится на расстоянии вытянутой руки, а не ехать за ремой за тридевять земель. Подлинность растёт из совсем иных умений и возможностей, причём отнюдь не экстенсивных: достигается по́том и опытом безотчётного неба игра».
В «Волге» в рубрике «Три стихотворения» подборка Марии Галиной точна и вербально явна. И авторская наблюдательность выплавляется в иронию, персонажи кинематографично узнаваемы, но по-новому глубоки:
«У каждого города свой запах. Одесса пахнет морем, водорослями, выброшенными
на берег, сухими и горячими, но прежде всего Привозом. Гниющими овощами, жижей, хлюпающей под ногами, толстый мальчик стоит в мощёном брусчаткой дворе, его толстая мама, высунувшись из окна, кричит — Моня, кушать. Моня давно уже взрослый, лысый, мама давно в шеоле, в сером сумраке, но до сих пор в окошке, Моня, кричит, Моня, иди домой, паршивец. Моня поправляет галстук, пиджак, одёргивает рубашку, медленно поднимается по ступенькам, прижимает руку к левому боку, мама стоит в дверях, говорит, ты хочешь моей смерти…»
Фотографический стихоряд запоминается, как личное путешествие, точнее, психологический тревелинг по впечатлениям:
«Питер пахнет пресноводным ветром, обволакивающим лицо мокрыми простынями, ячейки света движутся относительно себя, световые сети колеблются на ветру, тени их рвут и топят, мокрый гранит, полупрозрачная девочка машет ручкой, она как все, хотела быть балериной, ладно, художницей, ночью она слышит как кто-то ходит по их квартире, скрипит паркетом, в старом буфете дрожат хрустальные рюмки, бабушка говорит, это её мама, улыбается, становится фотоснимком в старом альбоме… Свет сжимается в точку, в булавочную головку, мокрый ветер приходит с залива, осень кажется всё плотнее, снежная сетка колеблется за окошком, руки почему-то прозрачные и в морщинах».
В «Звезде» вновь текст «пограничного» жанра: Александр Мелихов рассуждает о «Креативщиках и творцах» в форме рецензии на книгу Дмитрия Травина «Крутые горки ХХI века. Постмодернизация и проблемы России» (СПб., 2015). А получилось эссе. Инфоповод по нынешним меркам прилично устарел, но всегда актуален разговор о природе гениев и злодеев, из века в век переходящих в различных амплуа:
«Старый мир насилья породил и возвысил два высших человеческих типа — героя и творца. Первый совершал подвиги, второй — открытия в самых разных сферах, от поэзии и архитектуры до математики и географии. И кто же придёт им на смену? С героями ясно — их заменит полиция, но кто заменит творцов? <…> Я когда-то начал собирать признания великих учёных о мотивах их работы — о прибылях и вообще о практической пользе не упомянул никто. Фарадей и вовсе считал науку «святой» (царство её не от мира сего). Гельмгольц писал, что им двигало стремление к знаниям, Пуанкаре — поиск наибольшей красоты, а Эйнштейн и вовсе договорился до того, что учёный стремится выстроить ясный и прекрасный параллельный мир, в котором можно укрыться от жестокости и безобразия реальности.
Примеры можно множить, но уже и так ясно, что креативщики и творцы являют собою два совершенно противоположных человеческих типа: первый — это ловкий шустрила, умеющий изобретательно морочить олухов, второй — аристократ духа, стремящийся укрыться от толпы с её куплей-продажей в башню из слоновой кости, где ближе звезды и откуда не видно дураков. Творец изобретает радио — креативщик наполняет его дурацкими новостями, идиотской музыкой и расфасовывает их так искусно, что укрыться от них можно разве что в сибирской тайге. Творец создаёт компьютер — креативщик закачивает туда порнуху. <…> Посмотрели бы на своих наследников творцы компьютерного века — Винер, фон Нейман, Шеннон…»
В блогах веб-журнала «Перемены» в большой статье Андрея Пустогарова изложена небезынтересная интерпретация образа Остапа Бендера как пародийной аналогии Иисуса Христа. Оба «бендерских» романа Ильфа и Петрова поцитатно сравниваются с евангельскими текстами. Автор неожиданно и вполне убедительно сопоставляет и находит схожесть в словах и поступках героев. Без Фёдора Михайловича и аллюзий на его топор(ность) тоже не обошлось. «Мы постараемся определить какую систему в какую переводят Ильф и Петров в романах об Остапе Бендере. Проще говоря, постараемся ответить на вопрос, что же Ильф и Петров пародируют. Мы полагаем, что смысл пародийного сопоставления Остапа Бендера с Иисусом Христом вовсе не в насмешке над Иисусом», — обещает автор изысканий.
Возможно, был не случаен пост девятилетней давности под названием «Остап Бендер как образ Христа» священника Якова Кротова в Живом Журнале, где есть такие, например, строчки: «”Двенадцать стульев” не над “бывшими” смеялись, а над “залипшими”. Иногда кнопки залипают — перестают откликаться нажатию. Люди залипают чаще. Грехопадение есть общее залипание. Какая-то пружинка перестаёт подбрасывать человека вверх, лишает его способности откликнуться на Божие нажатие. Бендер, конечно, тоже не откликается, но ему доверено большее — он представляет Того, Кто нажимает. Он жмёт, жмёт неустанно, в постоянной надежде, что кто-то, в конце концов, откликнется адекватно, а откликаются — жадно, глупо, агрессивно. Вокруг — залипшие».
«Иностранная литература» 100-летие Дж. Д. Сэлинджера отметила обширной статьёй Александра Пумпянского «Холден Колфилд никогда не повзрослеет. Писатель и миф». Автору удалась нескучная, особенно для понаслышке знакомых с творчеством Сэлинджера, ретроспектива его произведений, в статье есть и критическая нотка. Особое же очарование в той части статьи, где о личной жизни писателя читаешь, будто марш Мендельсона слушаешь во время чтения «Лолиты». Всем его жёнам и музам не было и девятнадцати. «Он был бесконечно влюблён в некую идеальную Она — совершенно литературный сюжет, которого ему хватило на целую жизнь. И Она ему явилась — это была Уна. Поздние обиды и разочарования ничего не меняли. Он мог признаться приятелю: “Маленькая Уна безнадёжно влюблена в маленькую Уну”, но это было скорей невольное признание собственного поражения. Что, впрочем, тоже неважно. Потому что он был влюблён не в маленькую Уну, а в идеальную Она. Потом в разных возрастах, в том числе весьма солидном, если это слово может ему подойти, Уна-Она являлась ему в новых переизданиях под разными именами. Всегда 16 лет, даже если иногда 14 или 18. Сама юность, отзывчивость и чистота. На самом деле это был образ, созданный и отпечатанный в его воображении. Любовь и роман — слова-синонимы. У Сэлинджера, похоже, это было буквально так. Любовь по переписке — литературный жанр. Устоять перед магией его писем было невозможно».
На сайте «Сибирских огней» размещено примечательное интервью Евгения Рейна. На вопрос журналиста Юрия Татаренко «Россия, двадцать первый век — это место и время для поэзии?» поэт ответил: «Я бы сказал, это уже не тот Вавилон моей молодости (хотя, конечно, такой взгляд чисто субъективный и даже где-то возрастной). Сейчас очень много площадок, музеи, залы библиотек, литературные кафе, какие-то культурные центры и т. д. Выступают очень разные стихотворцы, и, наверное, это хорошо. Но и этой литературной жизни нанесён сокрушительный удар: совершенно не оказывается никакой поддержки главному оплоту литературной жизни — толстым журналам. Они всегда были ориентирами и маяками в литературе. Сейчас многие из них закрываются или находятся на грани закрытия. Если власть имущие не осознают очень простой и вечной истины, что за культуру надо платить, то очень скоро все это выродится в дешёвую попсу».
Что тут ещё сказать?..
Читайте.
