Борис Кутенков – поэт, литературный критик. Родился и живёт в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Соискатель кафедры новейшей русской литературы (тема диссертации – «Творчество Дениса Новикова и Бориса Рыжего в контексте русской лирики XX века»). Публиковался со стихами в журналах «Белый ворон», «Волга», «Дети Ра», «Зинзивер», «Новая Реальность», «Новая Юность», «Сетевая Словесность», «Урал» и др., сборниках «Новые имена в поэзии» (2011) и «Новые писатели» (2013), с критическими статьями и рецензиями – в журналах «Волга», «Вопросы литературы», «Знамя», «Интерпоэзия», «Октябрь» и мн.др., в «Независимой газете» (приложение «Ex Libris НГ»), III томе антологии «Современная уральская поэзия». Стихи вошли в лонг-лист «Илья-премии» (2009 г.), лонг-лист премии «Дебют» (2012), критика – в шорт-лист Волошинского конкурса (2011 г.). Автор книг «Пазлы расстояний» (2009), «Жили-боли» (2011), «Неразрешённые вещи» (2013).
DIARIES: Дневник Бориса Кутенкова
1.09.2015
***
День провожу довольно странным образом – работаю дома: множество дел при относительно подвижном и свободном графике. Ежедневно кто-то пишет с просьбой то оценить рукопись, то принять участие в жюри какого-то конкурса, то где-то выступить. Как сказано у Б. Слуцкого, «Словно я был такая-то мать, / Всех всегда посылали ко мне». Ощущение востребованности (никак, впрочем, финансово не подкрепляемой) немного держит на волне и спасает от осенней депрессии. Между тем, школьники идут в школу, а студенты в институт, фейсбук переполнен фотками детей литераторов в школьных костюмах, с букетами цветов, каждый считает своим долгом высказаться «по поводу», написать что-то, пусть самое пустое, и этому хоровому чувству, как всегда, хочется противостоять – «горячим молчанием», по Розанову, – и не идти в общей колее. В прошлом году у меня в это время болезненно решался вопрос с переменой работы, а сегодня не ощущаю никаких перемен в связи с окончанием лета, кроме того, что к прочим делам прибавится репетиторство.
***
Вдохновляет нарастающая влюблённость (знакомство, насчитывающее от силы пять дней и пока виртуальное)…
«Творчество… Творчество – итог всего, как ни больно. Разумеется, это не исключает ни теплоты, ни человечности, но итогом всё равно будет огромная гора золота, над которой ты будешь чахнуть как царь Кащей, вглядываясь в оттенки звукосмысла, узнавая «правду языка» – высшую из возможных правд – в преображённых состояниях речи. Никто, видя этот блеск, сияние огромной горы драгоценностей, не узнает, сколько дисгармонии ушло для этого богатства. Сколько несбывшихся иллюзий, неудавшихся отношений, ушедших людей. Всё это – определённая самоцель. Нет, не подумай, я постоянный человек, быстро привязываюсь и никогда не бросаю людей, каждый остаётся мне дорог… но – каждый остаётся в то же время маленьким мемориалом, своеобразной эпитафией, зарубкой на дереве (отсюда – столько посвящений), «громадной печью, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова» (С. Эфрон об М. Ц.) <…> Когда-нибудь и ты разочаруешься во мне <…>, закроешь дверь и уйдёшь в тёмный тоннель, а я должен буду преодолеть боль и остаться над златом, в которое вложено столько одиночества… Чтобы не предать главное, что мне дорого и к чему я шёл, воспитывал в себе годами, – одиночество внутреннее (Одиночество, равное внутренней силе (все, к кому я стремился, говорили мне: «учись понемногу уходить от людей и растить свою силу и терпение в одиночестве»). Другие – сами стремились ко мне, обживали тёмную и неуютную территорию. И я боюсь этого момента – когда должен буду остаться над горой золота и сделать из собственной дисгармонии, из опыта обновлённой души ещё одно прекрасное и подлинное ювелирное изделие. <…>
…Уже был момент, когда я хотел всё это предать, – судьба тогда не допустила; но сейчас вернуться обратно на территорию одиночества будет больно – и в то же время легче, чем тогда (как вырвать зуб…) – по крайней мере, преодолимо, и, главное, я знаю, что это возвращение будет осмысленным».
Удивительно, каким пророческим оказалось стихотворение 2011 года – хотя с того момента изменилось, кажется, всё, кроме этого ощущения:
По ночам превращается память в чудной палимпсест:
все, кто предан тебе, предстают на одном колесе
испытанья, – а ты наблюдаешь, и зряч, и бессилен;
ничего изменить не умеющий зреньем двойным,
ты заранее знаешь, кто первым слетит, кто вторым.
Все уйдут в никуда. Растворятся в сиянии синем.
Видишь точно – в какую минуту, в котором году:
отряхают песок, принимают за пафос беду,
вереницей обид устремляются в росное утро;
твой недавний собрат, помогавший в несенье креста, –
и ему надоест постепенно твоя маета,
и незрячей сестре – всё, как ты, прозревающей мудро.
Никого не щадит полый шар, отрывной календарь;
никого ещё нет – а от них уже нет и следа.
Всё начнётся – и тут же кончается. Звёздно и хрупко.
Снежно кружит земля. По орбите плывёт колесо.
На ладони зимы засыпаешь – нелеп, невесом,
вспоминая пророческий бред уходящего друга.
Там, в обители мистика, – Библия с краю стола;
в аскетической кухне – сиротский осколок стекла.
Темнота, и юродство, и страсти по нежной Диане.
Послезавтра уйдёт колдовство – ни тебя, ни его.
А потом обернёшься – ни памяти нет, ничего:
только зренье забрезжит – и тоже померкнет в тумане.
Человек, который сможет принять меня таким, какой я есть, и разглядеть во мне то, что никто не разглядел, не закрыв дверь перед сложностью, неуютом, разглядев благородство под маской эгоцентризма – и станет по-настоящему дорог. Другие – что ж, они заслуживают тех, кто «светлей и отрадней, чем я» (О. Берггольц).
***
Вчерашний день (31.08.) провёл в «Библио-Глобусе» (по традиции, выбираюсь на несколько часов раз в неделю либо в этот магазин, либо в «Москву» на Воздвиженке, благо там можно спокойно читать хоть до морковкиного заговенья, затем ставить книги обратно на полку, для чтения оборудованы специальные кресла и столы). Раньше чувствовал интеллигентский комплекс необразованности при виде моря книг, потом понял, что в моих силах восполнять пробелы в образовании – вот так время от времени вылезать в книжный, брать с полки книги в произвольном порядке (иногда планируя список чтения, иногда выбирая случайным образом – чаще всего в разделе литературоведения и нон-фикшн). Мимо охранника прохожу с каким-то стеснением, будто что-то украл (скорее – на халяву воспользовался чужим трудом). «Библио-Глобус» в это время являет собой островок абсурда: посередине второго этажа – большой экран, на котором проплывают пёстрые тени потёмкинских деревень имени Года Литературы: «Всероссийский историко-литературный проект ко Дню Победы» (всероссийский!.. и именно сейчас – ко Дню Победы!..), «День рождения великой русской поэтессы Марины Ивановны Цветаевой» (да Цветаева бы убила за «поэтессу»!), другие хаотичные лозунги и акции, совершенно лишённые концептуальной осмысленности. Апофеоз абсурда – люди, идущие мимо и абсолютно равнодушные к этим потёмкинским деревням. Рядом с разделом зарубежной прозы – почему-то муляж Есенина, неподалёку – полусумасшедший литературовед В. К., «открытия» которого о Пушкине несколько лет назад зачем-то активно печатала «Литературная учёба»: сейчас хватает за рукав посетителей, активно впаривает им свою версию «пушкинианы». Пролистал новый номер «Литучёбы»: огорчение видеть, как профанировался любимый некогда журнал, с которого шесть лет назад я начинал свою рецензионную деятельность. Пожалуй, не буду больше открывать, чтобы не огорчаться.
Сел за столик, разложив перед собой книги: начал со Степановой, «Три статьи по поводу». Тоненькая книжка (появилась мысль, что её полиграфическая малозаметность – средство маскировки от «власть имущих»: и почему-то она стоит в разделе прозы, а не критики и литературоведения) – мысли в ней об эту пору завинчивания цензурных гаек и вправду могут показаться небезопасными; правда, есть надежда, что из-за объёма те самые «новые цензоры» не разглядят эту брошюрку, которая томов премногих тяжелей. Но даже если разглядят – вряд ли что-то в ней поймут: почти ничего «крамольного» не сказано прямым текстом, но между строк многое понятно, как всегда в хорошей эссеистике. Хочется читать и читать. Степанова – редкостная умница: взвешенный, спокойный стиль, умение найти баланс между частным и общим; ненавязчивое вкрапление собственного опыта, свободное движение среди метафор, логических и исторических параллелей, лавирование между прошлым и современностью. Разбирает блоковский текст, который на первый взгляд кажется плоским и однозначным, поворачивая его новыми гранями, сопоставляя с темой современной, ближайшей войны и нынешним безвременьем. Спасибо и за утешительный, завершающий книгу вывод о «необходимости сделать настоящее пригодным для жизни».
После этого зачем-то заглянул в эссеистику Быкова и как бы «по контрасту» почувствовал снижение планки: разжёвывание очевидных истин (причём с каким-то странным сервилизмом, особенно в разговоре о политике, словно бы эвфемизируя разговор о том, о чём имеет более нелицеприятное мнение). Настораживают и суждения о Есенине: чуть ли не панегирик в эссе 2006 года – «реформатор русского стиха» и пр., тогда как в книге «Советская литература» камня на камне от него не оставил. Впрочем, если спросить об этом у самого автора, он, скорее всего, скажет, что мнение его изменилось за несколько лет, что работал в разных случаях для разной аудитории или что-то в этом роде. Совершенно пустой вышла и статья о современной музыкальной попсе с произвольно выхваченными цитатами и отсутствием какого-либо внятного социологического анализа, которого ждёшь в подобной ситуации; то, что тексты поп-песен бессвязные, – мы знаем и без этой статьи. Да и просто безграмотные заявления о том, что нечего сегодня читать: про современную поэзию, например, сказано «скопом» и пренебрежительно, – стихи «образца модернизма извода семидесятых». В общем, после его замечательной и страстной «Советской литературы», которую я недавно рецензировал в «Новом мире», – скорее разочарование.
Наконец-то открыл сборник Лены Элтанг, вышедший в издательстве «Рипол-классик»: редкий случай, когда очевидно уникальный поэт малоизвестен в своей стихотворной ипостаси, в отличие от прозаической (обычно эти грани дарования заметно различаются, и чаще – в минус стихам). Впрочем, славно, что эта книга вышла вроде бы как «приложение» к романам известного прозаика, и ряд читателей откроет Лену с новой стороны. Право, если бы этих стихов не было, их следовало бы выдумать: читаю её безостановочно пять лет, не скрываю, что на меня повлияла её интонация, многие стихи прекрасно помню в других редакциях, и всё равно – испытываю упоение качеством, звуком, метафорой. В какой-то момент чтения было ощущение, что стихи ускользают от тебя особым образом: вот тут ты понимаешь, что когда-то в подсознание запала её строка и отобразилась в твоих стихах, вот тут – что осознанно стянул образ или переделал метафору, – а в руке уже остался хвост ящерицы: стихотворение вышло в иной редакции. И из-за этого – возникает чувство непостижимой связи между мной и стихами. Следом читал Татьяну Замировскую, восторженную рецензию на которую мы опубликовали в последней «Лиterraтуре». Как верно заметил один комментатор, рецензии Екатерины Перченковой интереснее читать, чем сами книги. Казалось, что в прозе не разбираюсь, но тут с некоторым даже удовлетворением (откуда, откуда?.. вырывать из себя щипцами) отмечаю и сюжетные провалы, и излишнюю «лобовую» однозначность там, где можно было бы оставить читателю пространство для додумывания. Наверное, после великолепной Славниковой и Толстой (именно так – в иерархическом порядке, перечисляю прозаиков, чьи книги впечатлили этим летом) невольно ощущаешь, что имеешь дело с молодым автором: недостаток мастерства при несомненной талантливости. Пытался читать Каннингема, но на большую вещь уже дыхания не хватает, тем более что следом пришёл Л. и остаток дня превратился в пережёвывание обоюдных неудач, которые не меняются на протяжении последних пяти лет.
***
Разочаровала поэт и критик М. К., написавшая сегодня у себя на фейсбуке: «К сожалению, я не читала художественных произведений N (поэта и прозаика. – Б. К.), поскольку жанр, в котором она пишет, выходит за рамки моего понимания, что такое литература». Думаю, тут опять дают себя знать родимые пятна идеологии и личных обид, проступающие на теле взвешенного с виду высказывания, ибо в узости кругозора и отсутствии интеллекта МК никак не могу заподозрить. Нюансы идеологии, которая замещает литературные соображения и побуждает к резким выпадам, хорошо разбирает в своей книге и Степанова.
Оцениваю лонг-лист «Литературного фестиваля РуНет» по просьбе Ильдара Харисова: сперва не ожидал ничего выдающегося от случайного конкурса, затем выбрал семь стихотворений, три из них – очевидно замечательные: Тэйт Эш и совершенно не знакомые доселе Александр Фральцов и Ирина Рыпка (у последней – псевдоним, видимо). Написал обзор. Впрочем, своей критикой недоволен: год редакторства, когда нужна немедленная оценка текста и нет времени на подробное письменное изложение рефлексии по поводу (только в случае отказа) существенно подавил во мне способность к филологическому анализу, и гальванизировать труп уже кажется странным. Достаёт Антон Бахарев-Чернёнок с просьбой рецензировать стихотворения графоманов для своего интернет-проекта; и слава Богу, что достаёт, – когда чувствуешь такой сбой аналитической коммуникации, полезно спускаться на «молекулярный» уровень, вспомнить не только арифметику, но и литстудийный опыт давности пятилетней и ранее, когда всерьёз имел дело со слабыми текстами и наивно надеялся, что моя критика может помочь кому-то из стихотворцев. Почти все из этих стихотворцев благополучно канули в Лету (некоторые, впрочем, – в Лету паралитературы, плавая по её поверхности на виду у «своих» тусовок), чему недавно удивлялись с Р., вспоминая добросовестные семинарские разборы случайных (как оказалось: время многое расставило на свои места) людей в Литинституте и на литстудиях.
Сейчас примусь за составление подборки дневников Александра Агеева для «Лиterraтуры», присланных вчера его сыном: ответственная работа. Начинаются дневники с 1989 – год моего рождения, в связи с чем невозможно не ощутить мистическую связь, да и в связи с ключевым для его книги «Голод» сюжетом редакторского подвижничества и самоотречения, что «преследует» меня весь последний год. На осень запланированы новые «Полёты разборов» и «Они ушли. Они остались» вместе с зависшей на полдороге антологией (за этот проект не знаю, с какой стороны взяться: оставил бы его благополучно, но со всех сторон спрашивают и спрашивают, будут ли в этом году «Они ушли…», а Дана уже сказала, что для меня оставлять это дело – «просто преступно», потому что его «реально ждут», и этим не оставила возможности для попятной).
Отправил М. ссылки на нескольких замечательных поэтов в надежде, что прислушается к моему выбору (и ныне живущих, и из «Они ушли» – когда копался в интернет-ссылках, почувствовал, насколько же некоторые из ушедших стали родными и как важно снова рассказать о них в этом году). Вспомнился зал Лермонтовской библиотеки, другие площадки и дни чтений, взволнованные лица докладчиков, которые, по словам Наталии Черных, «на какой-то момент становились проводниками выбранных ими поэтов». Но одновременно – чувство бесплодности усилий: чтения снова пройдут в этом году, уже в чётвёртый раз начиная с 2012-го года, я не смогу бросить такое важное дело; затрачено невероятное количество сил и времени – моих, Ирины Медведевой, Лены Семёновой, других членов команды – а литературный процесс идёт своим чередом. И то, что после этих мероприятий стало больше внимания к «новооткрытым» именам, – неверифицируемый факт, как говорят в юриспруденции. Как и то, что это внимание не изменилось.
«Читатель будет и осилит (единицы, но когда было больше?)», – рассудительно заметила поэт и критик Ирина Машинская в ответ на мои недавние сомнения, найдёт ли аудиторию затеянный нами объёмный опрос. Читатели (точнее, слушатели: перерастает ли эта категория в категорию читателей – тоже всегда факт непроверяемый) на чтениях все эти три года были, сидели с блокнотами, признавались затем, что полюбили некоторых поэтов. Думаю, количественно их немного (по сравнению, к примеру, с посетителями той же «Лиterraтуры»), однако кто сказал, что открывать подлинного поэта для пяти-десяти человек, да хотя бы и для одного, – напрасный труд?..
А по-настоящему хочется прогулки по кладбищу (почему-то именно…), тёплой руки и понимания.
2.09.15
Подвигнутый напоминаниями А. Б.-Ч., ночью написал подробную рецензию на стихотворение начинающего автора для его интернет-проекта. К финалу разбора откровенно слабый текст стал казаться не таким уж слабым (вот где опасность работы с низкохудожественными произведениями: снижение планки в собственных глазах…), и последний абзац вышел откровенно «утешительным»: мол, человек талантлив и, если работать, то всё получится. Наверное, эта педагогическая банальность не такая уж бессмысленная – вроде обезболивающего препарата при болезненной операции: рецензия в целом получилась довольно критичная. Антон в присущем ему свойско-язвительном стиле заметил, что «тебя уже заценили некоторые писцы на нашем портале», после чего я зашёл посмотреть, что пишут. Оказалось, в комментариях к предыдущей рецензии уже развернулась дискуссия: общий тон – осторожно-уважительный (при «первобытности» содержания: кто-то так и написал, мол, «филфаков не кончали, но разбор айс»). Один особо настырный комментатор прицепился к моему замечанию насчёт строки (там было что-то вроде «холодна, как прима»; я писал, что «холодность» не является сущностным свойством примы или как-то так). Позабавило, как Антон с его приблатнёнными интонациями затыкает «зарвавшихся» комментаторов: «всё, нах, аудиенция закончена)))». Работа в художественном отношении совершенно ничтожная, но для помощи автору, желающему получить обратную связь, может, и небесполезная: пусть лучше такой автор наткнётся на меня, разбирающего стихи не на высоте, но, по крайней мере, добросовестно и честно, чем на ложную комплиментарность таких же, как он, графоманов. Порадовало и то, что оба автора, с которыми пришлось иметь дело, критику восприняли адекватно хотя бы внешне (ну, сами напрашивались): один молча лайкнул пост, другой с иронией, но и достоинством ответил: «Ладно хоть прозой не предложили заняться:) (это «оммаж» в сторону моей предыдущей рецензии. – Б. К.) Спасибо:) ППП (Пермский Поэтический Портал. – Б. К.) действительно делает своё дело, некоторые из указанных ошибок мне самому были неведомы. Хотя с некоторыми заявлениями остался не согласен, да останется это на моей совести». И забавное: «Борис, кажется, скрупулёзнее прочих разбирает стихи, это радует. Респект ему от пацанов в общем».
Между тем, залез в файл на кухонном компьютере и перечитал там свои рецензии 2011 и 2012 года – время послеинститутской работы на кафедре критики Лита и учёбы в аспирантуре, крушения юношеских иллюзий и переплавки личности. И неожиданно в этих рецензиях себе понравился (кто тогда сказал, что я ничтожный критик?.. Вдарить по языку этому человеку). Сейчас был бы рад вернуться к тому уровню филологического разбора: да, грешен, приклеивал много ярлыков, да, чувствуется в этих рецензиях отсутствие внутренней свободы и желание «показаться», да, многие на этом поприще и раньше были, и сейчас кажутся лучше меня, и со временем здравое понимание этой непреодолимой дистанции вообще отбило желание писать. Думаю, впрочем, что критиком я считал себя некоторое время по недоразумению, обусловленному низкой планкой Литинститута (уровень, достаточный для семинара, как довольно скоро выяснилось, не очень-то соответствовал выходу в «серьёзную» литературную сферу), – но для истинной субъективности и каких-то обобщений о современной литературе не хватало смелости, а когда пытался строить из себя «объективиста» – не хватало той самой филологической скрупулёзности, которая, доходя до каких-то пределов «поверхностности», становилась в собственном исполнении откровенно скучной. И ещё – приведу цитату из дневников Лидии Чуковской: «Никакой литпроцесс меня не интересует и никогда не интересовал: меня интересует художник как мастер и человек, – Пастернак, а не «Центрифуга», Пушкин, а не «Арзамас», Ахматова, а не акмеизм». Нет, литпроцесс меня не переставал занимать, – но ценность отдельного стихотворения, отдельного поэта – во взаимосвязи человеческого и творческого – всегда была для меня доминирующей, перекрывала стремление иерархизировать, расставлять по полочкам, видеть тенденцию за отдельным обликом, дорогим и самодовлеющим; и поэтому попытка казаться «специалистом, подобным флюсу», была, как сейчас понимаю, фальшивой…
И всё же – при всём самокритичном взгляде на себя – ощутил неожиданную ностальгию по тому «уровню»: сейчас душевная усталость, превалирование организаторских дел, да и просто отсутствие мотивации задавили настолько, что не получится вернуться к такому, что ни говори, тонкому и добросовестному исполнению рецензии, как, например, в 2011-м для семинаров Немзера или двумя годами позже – для липкинского форума. Меня уже больше узнают не как поэта и критика, а как литературтрегера (недавно один литератор, которому Н. Д. по своей инициативе предлагала мои стихи для участия в мероприятии, ответил что-то вроде: «Борю я хорошо знаю, я ему регулярно отвечаю на опросы Лиterraтуры». Когда услышал это, подумал: вот дожил). А тех, кому важны мои стихи, немного и, как правило, они проявляются совершенно неожиданно, но – непременно – вне рамок так называемого условно-«литературного сообщества»; но в моменты их заинтересованного внимания я понимаю, что пишу именно для таких читателей (как Надежда Кохнович, Евгений Морозов, Макс Бессонов и другие). Может, оно и к лучшему – стихи всё равно пишутся и публикуются, пусть и редко и не так заметно, как анонсы к очередному номеру журнала, но всё равно быть поэтом первостепенно; статьи же и без меня есть кому писать хорошо, а моё дело – поддерживать их усилия (но окончательно запускать себя в этом смысле всё же не стоит).
Ночью параллельно с написанием рецензии переписывался с Н. П. (одним из главных моих литературных учителей, когда-то, много лет назад, подошедшей к несмелому мальчику в литинститутском дворе и всучившей свою подборку именно для того, чтобы я написал рецензию и преодолел робость). Сейчас ей явно хотелось пообщаться: рассказывала про премию «Дебют», очень тепло отзывалась о В. П. и О. С. По мере её рассказа прибавилось уважения к Славниковой, статьями и прозой которой был увлечён этим летом (жаль, что она больше не пишет статей: её интеллект, знание бытовых сторон жизни, причём в разных сферах, умение сопрягать в статьях далековатые понятия – дорогого стоит). Увеличилось желание взять интервью у О. С. В очередной раз подумал, сколько труда, самоотречения – и тяжёлого выбора между альтруистической рутиной и собственным творчеством – стоит за каждым культуртрегерским жестом. Как мало благодарности и как много в наших глазах «очевидного», «внешнего» при полном невнимании к изнанке работы: премия или фестиваль как бы существуют в нашем понимании сами по себе, появляются по мановению волшебной палочки, заботит всех только необойдённость собственной персоны. Стандартный уровень восприятия: пришёл, увидел, да ещё и обругал в прессе или в соцсети… Что толку сетовать – сам был таким, пока не ощутил себя в шкуре организатора. Днём снова редактировал дневники Александра Агеева 1989-1992 гг. для «Лиterraтуры», около 50-ти страниц: работа шла медленно, дневники лично на меня не производят ошеломляющего впечатления – ожидал большего, но историческая ценность их безусловна. Потом понял, что ошибаюсь, автоматически перенося на дневники ожидания от FB-записей, где каждый пост из соцсети, выбранный затем для журнальной публикации, имеет очевидное культурное значение. Дневники всё-таки ведутся по-другому: где был, что делал, – в их природе сущностно заложена необязательность (взять хотя бы недавно прочитанные дневники Твардовского, где откровенно разочаровал уровень поэтической рефлексии по сравнению с «глагольными» описаниями редакторской суеты), но вместе с тем – создаётся портрет времени, эпохи, человека.
Мою копирайтерскую зарплату в агентстве задерживают, М. Б. писал, что будет только к четвергу-пятнице, сами в долгах как в шелках: стараюсь входить в их положение, к тому же отсутствие заданий высвобождает время для литературных дел.
Решил дальше редактировать тексты для «Лиterraтуры», потом взять себя за шкирку и составить хотя бы примерный план грядущих «Они ушли. Они остались», – напор дел немного глушит депрессию, – но понял, что дела опять навалятся и на их место будут приходить всё новые и новые, и нужно сделать передышку. Увидел в FB Нади Делаланд, что она собирается на какие-то чтения на ВВЦ, и решил составить компанию, заодно заглянуть на книжную ярмарку. Об эту пору я – не очень-то коммуникабельный тип: кажется, что засорены какие-то шлюзы устной коммуникации, и только избранный собеседник способен высвободить воду и пустить её по спокойному руслу.
Чтения произвели странное впечатление: с одной стороны, неожиданно много хороших поэтов для мероприятия, организованного Стихи.ру, с другой – кажется, что эти поэты «благодаря» таким мероприятиям уравниваются в правах со стихирными графоманами (как на тех же «Вечерних стихах»). Вообще, графомания получила какой-то официозный статус под эгидой Года Литературы: раньше были просто мероприятия, устраиваемые невнятными людьми, сейчас они – под «официальной» шапкой, с помпезными вывесками.
От мероприятия почти сразу же отвлёк звонок Андрея Коровина, неожиданно пригласившего на Волошинский фестиваль с оплатой билетов и проживания: мне бы и не пришло в голову самому подавать заявку. Новость скорее выбила из колеи, чем воодушевила: долго не знал, какие вопросы задать, теребил какими-то глупыми сомнениями, чем, наверное, вызвал подозрение в снобизме (соглашайся, мол, не каждый день такое предлагают). Но сейчас и правда радости не ощутил: главным образом – пытался проанализировать, чем «грозит» выпадение из жизни на целую неделю, когда, чёртов консерватор, не обзавёлся не то что переносным ноутбуком, но даже интернетом в телефоне, – и понимание необходимости такого «осовременивания» (впрочем, уже смешно звучит по нынешним временам) наталкивается на тяжесть преодоления лени… или понимания прагматической ненужности именно для меня всех этих новых технологий?.. В итоге решил ехать на все дни, с 7-го по 13-е: стучала в висках мысль, имею ли право отдыхать, когда такое немереное количество дел, ждущих меня? Но, с другой стороны, на море в последний раз был в 2012-м, в Калининграде, и можно вознаградить себя за лето беспрестанной работы и перемещений между Москвой и Лакинском. Тем более сейчас как никогда нужна перемена впечатлений, а литературная программа что-нибудь да сулит – хотя бы возможность рассказать о своих проектах (так и сказал Коровину, что мне это на данный момент интереснее, чем читать собственные стихи). Но странно: ещё год назад на какое-то внимание «власть имущих» не мог и надеяться, и вот – меня уже хотят видеть, многие воспринимают на равных, кто раньше не уважал, при том что минимально занимаюсь в последние года два рекламой своих стихов: никуда не подаю заявок, не отсылаю подборки, но всё уже само идёт в руки, а я всего лишь хочу дистанционно делать своё дело и чтобы не мешали.
После решения поехать на все дни фестиваля пришлось внутренне «восстанавливаться» (параллельно с осмыслением этого решения), а люди, преимущественно знакомые, всё прибывали на мероприятие, с каждым приходилось здороваться, каждому улыбаться, перед каждым выглядеть адекватным. Конечно же, полностью адекватным быть не получилось (интроверт, мучительно преодолевающий собственную интровертность, при вылазках в свет выглядит откровенным дикарём): прочитал Насте Строкиной в лицо с патетической интонацией стихотворение Ходасевича, всегда выражающее мои ощущения от литературной суеты: «Слышать я вас не могу. / Не подступайте ко мне. / Волком бы лечь на снегу! / Дыбом бы шерсть на спине! <…> / Впрочем, объявят тогда, / Что исписался уж я, / Эти вот все господа: / Критики, дамы, друзья». Уже после первой строки, которую я переврал («Видеть я вас не могу»), Настя вежливо отшатнулась, видимо, приняв это на свой счёт, а интроверт-дикарь мгновенно устыдился. Поистине, надо каждый раз морально готовиться к «вылазкам», дабы не лажать (уже дал себе зарок не ходить, например, на вечера в Музее Серебряного века, чтобы не ощущать дискомфорт, а это время тратить на тихую литературную работу).
Прошлись, как сомнамбулы, с Н. Д. по книжной ярмарке (воспоминания о ней привычны аж с 2003 года, когда, ещё не зная никакой современной литературы, получал удовольствие от автограф-сессий и совместных фото с теми писателями, большинство из которых уже не кажутся мне писателями). Купил «Ясные и тёмные стихи» Гаспарова (когда читать – непонятно; разве что если запрусь в номере на Волошинском фестивале, не найдя подходящей компании, и тогда, наконец, дочитаю заодно Розанова и переписку Пушкина, которые не могу вернуть литинститутской библиотеке с июня). Встретили Ольгу Балла – невыспавшуюся и измученную – которая продавала журналы «Знание-сила» на стенде; не смог как следует выразить благодарность этой женщине – фантастическому трудоголику с каким-то невероятным подвижническим оптимизмом, которая к тому же много делает для «Лиterraтуры» – пишет качественные рецензии и ни разу не заикнулась о гонораре (перед таким поведением я всегда чувствую неловкость и невыразимую признательность, не говоря уже о том, что это показатель истинной любви к своему делу). Попытался что-то промямлить о том, что рад её видеть (как беден наш язык, хочу и не могу…), но не донёс: встреча превратилась в нелепый обмен журналов (не нужных мне, в общем-то) на денежные купюры. Встретили Данилу Давыдова, который с какой-то странной интонацией сообщил, что «накупил книг на 3 тысячи» (хотел, чтобы посочувствовали, или похвастался? если похвастался – чем?.. воистину, не понимаю этих литераторов. Кажется, что все больны каким-то неизлечимым интеллигентским комплексом, и я не исключение). На обратном пути, как водится, заблудились в трёх соснах (15 минут ходьбы от метро), и я с какой-то странной, гробово-меланхолической интонацией сообщил, увидев 154 автобус: «Ну, мы можем сесть на этот автобус и доехать до метро Владыкино…», чем рассмешил Н. Д. Вернулся страшно вымотанным (хотя объективно вроде не с чего), и вот уже не могу приниматься за два запланированных текста. Такой вымотанности нет от рутинной работы за компьютером хоть на протяжении целого дня; всё-таки надо дозировать устное общение с людьми, но в этом случае есть опасность окончательно одичать.
Отец отговаривает – впрочем, не очень активно – от путешествия на Волошинский: ему действительно непонятны «все эти перелёты», не говоря уже о моей «литературной жизни», но видно, что внутренне смиряется с чудаческим образом жизни сына. Все заботы и грядущая поездка немного увели на второй план мысли о влюблённости, но вот… «Привет! Боря, ты в порядке?» – и радость от этого простого сообщения многое перевесила. Можно считать, что день удался. Закончил его в хорошем настроении: ночью позволил себе «расслабон» – слушал попсу своего детства и, как всегда, отправлял О. В.: единственному человеку, который понимает меня не только в этом отношении, но и в любом другом, и с которым «совпадаем» всегда и в совершенно неожиданных ситуациях. «И катятся твои слёзы по моим щекам, / и кажется несерьёзным, что ты там, а я там… Не рады мы, что не рядом мы, / но так решили мы вдвоём, – / но если в тебя целится беда, / то попадает сразу в сердце моё»: эти бесхитростные слова из песни ассоциируются с ней и только с ней вот уже на протяжении многих лет. Наверное, это счастье, что в твоей жизни есть один такой человек.
Какой-то замечательный пользователь выложил видеозаписи старых «Песен года» – светлое воспоминание детства. Сейчас такими убожески-наивными, как всё моё детство, кажутся эти предисловия к песням, когда на экране показывают исполнителя, рядом с ним – автора музыки и слов, и все они бормочут что-то банальное, приличествующее случаю. Одна певица с глубокомысленным видом заявила: «Мне кажется, стоит обратить внимание на слова: они достаточно сложные, и поэтому, можно сказать, это взгляд изнутри» (именно так). «Сложные» слова в этой песне (любимой мной в наивном отрочестве) такие: «Затопила, музыка жила, и я и закипела, запоминай: / Фарватер, фарватер, фарватер, фарватер, ага, ага, й, и, и. / Не надо, не надо, не надо картинок, / Картинок подводных камне-и-е-и-ей: / Не они я, не они я, / Не они во мне и е и хей и хей». В то же время присутствует какая-то торжественность именно в интонации, с которой ведущие, Меньшов и Вовк, объявляют названия песен, имена авторов слов, музыки, затем исполнителя (в детстве эта последовательность создавала главную интригу – ждал заключительного аккорда, выхода исполнителя на сцену, затаив дыхание). Чувствуется в этом инерция добрых традиций советской эстрады: в фестивалях, пришедших на смену ПГ, уже ничего не говорили о песне, а зачастую и авторов не объявляли. «Мы тут хозяевами называем себя очень осторожно, потому что главная хозяйка – Её Величество Песня» (патетическое заявление Вовк в 2004-м. Сейчас уже невозможно представить такую фразу на телевидении с его «генитальным» юмором, шуточками на грани фола). Вот, пожалуй, явная антитеза тех «Песен года»: культура отношения к песне у ведущих советской закалки – и пошлость эстрады 90-х и 2000-х, которая уже такого уважения не заслуживает. Но тяга к пошлости даже во мне неотъемлема: захотелось пересмотреть выступления Алисы Мон, о которой из детства помню то, что в 1997-м бабушка мечтательно говорила, когда видела её клип: «Хочу такие зубы, как у Алисы Мон» (белые, жемчужные). Первое из выступлений – ещё советское, «Песня года-88»: относительно молодые Меньшов и Вовк, аляповато оформленная сцена, певица в каком-то жутком розовом балахоне с подведёнными синим глазами и собранными в узел волосами, отчего выглядит старше своих лет – похожа на Валентину Толкунову в последние годы жизни. Всё это оставило психологически неприятное и почти мистическое ощущение – словно смотришь детские сказки Александра Роу. Неожиданное преображение в тех же декорациях, так как в «Песне года-2004» та же Алиса Мон выглядит по-другому – помолодевшей (несмотря на то, что прошло 16 лет: но изменилась и эстрада, и формат объявления артистов, и декорации): какой-то чёрный кожаный костюм, танцевальные движения, быстрый ритм. Досмотреть всё это до конца не смог, выключил в начале. Но детство из жизни не изымешь: до сих пор с определённым удовольствием переживаю те моменты, хотя они и воспринимаются по-другому.
Ночью написала мама ученика, сообщила, что готовы возобновить занятия после летних каникул. Спросила, остаётся ли цена прежней. Решил не повышать, только с января (хотя таких низких цен за репетиторство, наверное, уже нет в Москве – 1000 р. за два часа. Впрочем, покопался в Сети, увидел, что некоторые берут и меньше). Но если откажутся от занятий (к чему располагает и лень ученика), для меня искать другую семью в нынешнем аврале – это дополнительные хлопоты, которые сейчас не потяну, тем более может попасться такой случай, как с моей предыдущей ученицей: киргизы с дикими манерами и финансовой жадностью и отсталая 9-летняя девочка, не умеющая связать двух слов. Нет, я не националист, но тогда и вправду приходилось тяжко. Как она там, кстати, милая Нурзада?.. Год назад с этим ужасным языковым уровнем её-таки устроили в школу. Надеюсь, на это хоть немного повлияли мои репетиторские усилия: после каждого занятия с ней я был как выжатый лимон. До сих пор вспоминаю, как объяснил ей, что такое «след» (в истории). Трогательный момент… «Нурзада, как ты понимаешь, что такое след?» «След – это когда вот так» (показывает ножкой, наступает). «Ну а след в истории? Вот допустим, ты хочешь, чтобы после тебя что-то осталось важное, чтобы тебя люди запомнили по твоим хорошим делам, добрым поступкам… Есть у тебя такие желания?» Вижу, как она задумывается. «Дневник». «Дневник с пятёрками хочешь оставить?» (радуюсь, понимает). «Нет. Дневник, записывать, о чём я думаю…» Понимаю, что имеет в виду, мысленно аплодирую, чувствую особенную нежность к маленькому трудному ангелу… Следующий ученик, по счастью, оказался из приличной семьи: пятиклассник Миша, неглупый, но страшно ленивый, демонстративно считающий минуты до конца занятия. Выведение букв на бумаге этому «ярко выраженному технарю» даётся ему с таким трудом, что из жалости стараюсь не отягощать его письменными заданиями, с отчаянием понимая, что грамотно писать он никогда не будет, и уже даже его мама разводит руками: «Безнадёжный случай»). Самое страшное – полная невозможность внушить современному ребёнку мотивацию к чтению и правильному письму. Но вспоминаю свои, выраженного гуманитария, школьные мучения с алгеброй-геометрией и физикой-химией, и начинаю даже сочувствовать ребёнку… Говорят, кстати, Миша делает успехи в математике…
Ещё неожиданно скучаю по литинститутской кафедре, на которой не работаю уже год, с её бессмысленным бюрократизмом, пьющими и отставшими от жизни преподавателями, моей пошедшей крахом трёхлетней надеждой сосредоточиться на диссертации. Уволился оттуда, приняв окончательное решение порвать с аспирантурой (литинститутский абсурд и копеечную зарплату можно было терпеть лишь ради возможности учиться бесплатно на соискательстве) и поняв, что с лёгким сердцем жертвую этим шансом ради возможности совершить не менее полезные дела (как раз это решение совпало с появлением «Лиterraтуры»). И тем не менее – вот прошёл год, и мне снится кафедра. Редко запоминаю свои сны, но тут помню, как во сне прокрался тайком в институт – он был какой-то неосвещённый, заметённый метелью, я вошёл в аудиторию кафедры критики, тёмную, какой она всегда была, когда я, приходя на работу, отпирал её ключом. Но во сне и внутри кафедры была какая-то метель, и чувствовалось сиротство – не моё, а именно этой комнаты, оставленной мной… Кстати, на моё место, кажется, так методиста и не взяли: ума не приложу, как они там справляются при таком количестве дел, какое было в моём присутствии. Впрочем, закралась гипотеза: может быть, я сам создавал ауру загруженности и слишком ответственно относился к поручениям, а после моего ухода в них благополучно отпала необходимость?..
3.09.15
Приходили мастера ремонтировать кабель и менять провода, и отец намекнул, чтобы я ушёл на это время. Появился повод отложить дела и выбраться в любимую «Москву» на Воздвиженке: кажется, превысил на этой неделе норму «необязательного» чтения (таковым я называю всё, что не относится к копирайтерским работам, рукописям для «Лиterraтуры» и всяким конкурсным текстам, а также подборкам, которые просят посмотреть авторы, и к ежедневно просматриваемой литературной прессе, – то есть «необязательное» – это то, что читаешь «для души», берёшь в библиотеках или книжных). Что превысил норму – это хорошо, поскольку на следующей неделе с фестивалем уже будет не до этого.
Вышел интересный номер «НГ-Экслибрис» – даже, можно сказать, неожиданно интересный для них: сразу два остановивших внимание материала – интервью Чупринина и стихи Клементины. Чупринин, как всегда, интересен и парадоксален, хотя многое из того, что он говорит, повторяет наше весеннее интервью для «Лиterraтуры». Но спорными выглядят его рассуждения о стихах: «…обойтись вообще без смысла, то есть, по ее (Татьяны Бек. – Б. К.) понятиям, писать стихи без стихов». Неоднозначно смотрится вообще заключительный вопрос о Бек на фоне связанной с её смертью истории. Порадовался за Клементину – первое и финальное стихотворение из подборки просто замечательные. Вообще, она очень изменилась с первого курса (2011), с которого её помню: в этом «богатырском» взрослении узнаю себя, свои кардинальные перемены на протяжении последних девяти лет, когда у кого-то закреплялось обо мне определённое представление, а я уже менял и взгляды, и поэтику, что многими принималось за «политику двойных стандартов»: в нашем возрасте такие изменения, наверное, естественны, но вот такая акселерация, надо признать, встречается далеко не у всех, это показатель внутреннего стержня. За это время Клементину как-то незаметно стали считать своей в литтусовке, её рецензии печатает «Знамя» (с которым у меня разладилось пятилетнее сотрудничество – не потому, что не берут, а потому что больше не ощущаю себя критиком, и на этом фоне усиливается печальное и радостное понимание, что есть кому перехватить эстафету). Всё говорит о том, что она «добьётся большего, чем я», перефразируя Евтушенко, так как прекрасно соблюдает искусство политеса и не повредит себе излишней прямотой, в отличие от меня. Испытываю по этому поводу только радость и какую-то отеческую гордость. Замечательно, что могу процитировать её стихотворение – хорошее без всяких скидок, болевое, прожитое, близкое мне этой «грозовой» темой расставания с близкими, переданного на метафорическом уровне. Яблоня, с трудом отпускающая яблоко… Метафоры все висят на одной ниточке, как бусины, при этом есть и звуковая энергия, и ощущение какой-то предгрозовой темноты:
«остановите яблочный побег», –
шептали дети, в окна пролезая.
там напряженно вглядывалась вверх
горящими закрытыми глазами.
высвечивала ими каждый звук,
пыталась опознать, а вдруг? и точно:
ночное, наливное, на весу
раскачиваясь, яблоко грохочет.
до боли надуваясь изнутри,
от жидкой, сочной мякоти трепещет,
и кожица натянута, как щит.
а ветка накренилась, но молчит.
но отпускает, чтобы стало легче.
и ей самой, и дереву всему,
и детям, уходящим в темноту,
где люди так похожи на побеги –
на яблоки, на яблони в цвету.
Редактирую двухчастный обзор Сергея Ивкина об уральской поэзии: завидую его смелости, интенсивности проживаемого опыта, где впечатления от стихов идут рука об руку с личными, биографическими рассказами о поэтах, о которых он пишет как о родных; завидую любви к предмету и, наконец, просто таланту. Оценивая его текст на фоне журнального формата, понимаю, что ни один из «толстяков» такой обзор бы не принял (как недавно мне объяснили причину отказа в редакции: «У Вас там добрая половина текста посвящена не поэзии, а окололитературным делам… Мы говорим о стихах, а Вы в этом тексте разговора о стихах как будто избегаете, рассказывая о всякой прочей деятельности человека, который их написал»). Однако здесь такое дневниково-биографическое вырисовывание контекста с цитатными «мостиками» из стихов выглядит органично – и рука не поднимается править, предлагать холодный и сухой разбор наподобие того, что осуществил Скворцов в последнем «Знамени» (грамотный анализ, и тем более жаль, что на материале невнятных стихов. Впрочем, то, что они невнятные, поди докажи – против лома опытных дизайнеров с блестящей филологической выучкой нет приёма, тем более в виде своей вкусовой оценки, хоть каким читательским и критическим опытом экипированной). Надо будет, кстати, почитать дневник Ивкина на «Текстуре».
В «Москве», устроившись в красном кресле, сперва открыл сборник научных трудов Кирилла Кобрина. Стал читать его анализ «Записных книжек» Лидии Гинзбург и её «Записок блокадного человека», но чтение шло со скрипом: возможно, потому, что суховатый анализ и нейтральный филологический язык воспринимались на фоне цитат из Гинзбург. Её «Записные книжки» и прочие работы за последние четыре года перечитываю раз в третий, она для меня ориентир литературного психологизма, и так близок мне мало кто. Поэтому анализ казался несколько избыточным – ей-Богу, она сама о себе сказала если не всё, то многое. А у Кобрина куда интереснее статьи на «Кольте» и давние «Письма в Кейптаун о русской поэзии» (настолько отличные от этого сборника, что кажется, будто и не он писал). Далее зачем-то сунулся в рассказы Улицкой (в школьные и младшекурсные годы много её читал и решил воскресить впечатления), недавно выпущенные АСТ, и чтение не пошло: тексты её кажутся сделанными холодным, рациональным и где-то циническим сознанием. Где-то стиль сбивается на откровенный канцелярит – выцепил такой вот перл: «Произошедшая неприятность не имела для них никакого морального знака, но внесла известные неудобства, которых хотелось бы в дальнейшем избегать». Нет, на стилистический приём это никак не походит – именно языковая мертвечина. Интересно, что бы о таком предложении сказали мои преподаватели в абитуриентские годы, когда я готовился к экзамену по творческому этюду?.. Кстати, один из тех моих этюдов был посвящён чаепитию с героями книг Улицкой – сейчас не помню ни содержания этюда, ни (почти) самих произведений. Перешёл к «Искусству чтения» Томаса Фостера: любопытно, такие эссе лекционного плана, которые в последнее время немало переводят (пример – «Пусковой город» Ричарда Хьюго, на которую недавно вышла рецензия у нас в «Лиterraтуре», а до этого – великолепное эссе Ани Грувер в «Новом мире»).
Уже под конец чтения, с уставшими мозгами, наткнулся на ещё одну «свою» книгу: сборник эссе Дмитрия Губина, вышедший в серии «Письма русского путешественника» (до этого как-то проходил мимо статей Губина, а сейчас получил настоящее удовольствие: зря осторожно относился к самой серии, которая казалась туристически-пустоватой, но когда «письма путешественника» пишет человек, которому есть что сказать о происходящем с нами, ясно, что жанр – лишь «прикрытие» для полноценных эссе о социальном, о времени, о политике. Всё-таки правда, что в искусстве не столь важно, что, важнее, кто. «Упорядочиваю хаос хроник до уровня смыслов», – точнейшая характеристика самого Губина о соотношении журналистики и творчества в его практике, распространяемая и на эти заметки о городах).
И мгновенно начал думать в «привычную» сторону: надо бы, чтобы и на Фостера, и на Губина вышли рецензии. Отсутствие хоть какого-то финансирования создаёт ограниченные возможности для заказа рецензий, однако за год с небольшим работы в журнале не помню, чтобы пропустил что-то очевидно талантливое, и все попытки пристать к критикам с этим «талантливым» были удачными (разумеется, за поэзией и критикой слежу более пристально, прозу отслеживаю в основном по премиальным спискам, рецензиям в НМ и обзорам Сергея Оробия). И странным кажется на этом фоне высказывание трёхлетней давности в «Арионе» с жалобой одного редактора, что «нет конкурса рецензентов, есть недобор», и что приходится обходиться тем, что есть (подобное говорилось о журнале, который имеет возможность платить от 800 до 1700 рублей за статью, что-таки является каким-никаким стимулом). Теперь я точно знаю, что практике это не соответствует, а подобными высказываниями оправдывается только отсутствие фанатизма и редакторская лень. Впрочем, у Гинзбург и на этот счёт есть точная фраза: «В нашей профессии остались практические, или талантливые, или решительно не способные ни на что другое». Наверное, я из последних. О чём-то похожем писал Александр Чанцев в опросе «Openspaсe» о критике (2011): «Экономика, определяющая сейчас слишком многое, говорит о том, что критика как профессия будет и дальше продолжать терять престижность (грубо говоря, журналы прекращают выходить или урезают рецензионные разделы, в более или менее успешных изданиях критиков выводят за штат, в более интеллектуальных — переводят на безгонорарную основу etc.). Критиков будет еще меньше, это будут настоящие энтузиасты». Прогнозы его сбылись, и вот я отчётливо вижу этих энтузиастов, работающих из беззаветной любви к своему делу. Прекрасно вижу и тех, кто работает «за гонорар» (сама по себе практика нормальная, но эта категория людей – срезающихся на отсутствии «финансирования» или пишущих безотказную халтуру там, где платят, – тоже вполне отчётливо видна).
С критикой, однако, всё не так плохо. Приведу своё недавнее высказывание на FB: «Читаю рецензии для очередного номера «Лиterraтуры» – и радостно, и страшно. Радостно – потому что, кажется, общий уровень критического письма повышается, вопреки обстоятельствам; об этом говорит хотя бы то, что приходит поколение критиков в диапазоне от 20-ти до 25-ти лет: студентов, ещё не известных т. н. «литературному сообществу», но прекрасно владеющих жанром рецензии и приятно удивляющих глубиной оценок, аналитизмом, эрудицией, широтой охвата и метафорического уподобления. Всё чаще повторяется ситуация, когда работаешь с дебютантом – и видишь, как ожидания оправдываются, и понимаешь, что готов учиться у автора на 3-4 года моложе тебя. Не говоря уже о том, что, как правило, радуют дебютные критические тексты поэтов, которые были долгое время известны в своей «основной» роли, но талантливо работают в жанре монографического эссе. Страшно же – потому что «вливание молодого вина происходит, мехи его уже не держат» (как точно охарактеризовал ситуацию Е. Абдуллаев в статье 2012-го года «Жестокий фриланс», и актуальность этой оценки только подтверждается). И в профессии ничто не держит – ни в материальном, ни в творческом отношении – кроме собственного энтузиазма, быстро сдуваемого, главным образом, финансовой невостребованностью самого дела».
***
Сам я с этой организаторской рутиной в последний год перестал ощущать себя поэтом. Нет, стихи пишутся, но, уйдя с головой в проекты, зафиксировал в себе ощущение, что писать хорошо ныне есть кому и мы имеем дело даже с избытком интеллектуальных усилий (кто-то называет эту ситуацию кризисом культурного перепроизводства) при недостаточности реципиента. А вот линзы, собирающей в фокус чужие (талантливые) усилия, полноценной организующей силы, привлекающей внимание, обеспечивающей рецепцию, сегодня остро не хватает.
И востребованность этого дела (которой просто не может сопровождаться ни один собственно творческий акт), чувство нужности, отзывы людей, для которых каждая серия нового проекта и очередной выпуск журнала становится событием, мгновенно вышли на первое место в сфере приоритетов.
Правда, в виде «компенсации» который месяц испытываю физическое чувство кляпа: желание вести дневники, желание высказаться, – и чувство, что публика уже отвыкла от меня за год фактически полного отсутствия (фейсбук, состоящий в основном из ссылок на чужие тексты; изредка появляющиеся стихи… Впрочем, не удивляюсь, что многим моё присутствие в литпроцессе кажется избыточным; мне же давно не кажется странным такое несовпадение чужих эмоций с собственными). То есть – привыкла как к «теневой», альтруистической силе, к собирающей линзе. («Что тебя позабудут – не бойся: всё немедля сказать – как себя наказать»). Подобные мысли связаны ещё и с трезвым пониманием, что от моего отсутствия как персонажа высказывающегося ничего особенно не поменяется.
Возможно, в таких высказываниях о самоустранении присутствует элемент самооправдания, так как альтруистическая работа не требует собственно творческого усилия: если не считать таковым придумывание заголовков, работу над текстами, весь набор действий, сопровождающих организацию любого литературного мероприятия: эти усилия иначе как творческими не назовёшь. Но это творчество принципиально другого рода: и всё же сильна жажда защищать его именно как творчество в противоположность ремесленничеству. Недаром в недавней беседе на той же «Текстуре» я проговорился: «В ситуации культурного перепроизводства и клипового мышления всё чаще замечаешь, что твои сколь угодно умные и развёрнутые реплики мало кому интересны, они тонут в море информации; гораздо важнее собственно поступки, твоя роль в качестве созидающей инстанции, попытки внести некую лепту в пространство культурного смысла. Здесь не возникает ощущения, что слова падают как в вату, – напротив, чувствуешь свою незаменимость. Тавтология – «как автора собственных высказываний» – неслучайна, так как публикуемые тобой тексты и инициируемые проекты – тоже своего рода реплики в диалоге, только, скажем так, «теневого» свойства: в виде институциональных жестов в литпроцессе. Но ответственность за них не меньше, чем за стихи или критические статьи». Пространство же высказываний от первого лица отлично обходится без меня (а обошлось бы без других людей, представляющихся мне талантливыми?.. Думаю, в поэзии – да; но её сложнее измерять социальными мерками. Насчёт критики – не уверен; впрочем, всё меньше уверенности в том, что литературное пространство вообще не обошлось бы без критики – слишком часто её замещают внелитературные факторы, как дискуссии и лайки в том же FB).
Вопрос же о поэзии при таком самопозиционировании отошёл на второй план, и уже страшно подумать, что ему снова будет дана первостепенная роль (и с чувством какой-то зависти к своему прошлому вспоминаешь те, недавние времена). Что характерно: за прошедший год я почти перестал на эту тему рефлексировать (четвёртая, самая важная часть «Дневниковых заметок о сущности поэзии» была написана прошлым летом; я был уверен, что допишу и пятую, и шестую, но, обдумывая, понял, что всё основное уже сказал, – а затем рефлексия собственно на тему поэзии (неразрывно связанная с рефлексией о себе) оказалась не только второстепенной, но и неловкой. (Высказал всё, что мог на эту тему, – действительно ли? Нет ли тут фальши, закрывания глаза на реальность? Может, всё же виной собственная неповоротливость, сложность переключения?..). Но стать существом высказывающимся где-то на подсознательном уровне стало означать снова стать эгоцентриком, вернуться в ощущение собственной тайны. Вот и, начав писать очередную часть дневниковых заметок о сущности поэзии, написал вместо этого текст о попытках разобраться в причинах собственного творческого кризиса. Вот и… эти заметки мне хочется подспудно отодвинуть в сторону, спрятать в тень, вернуться к стимулированию чужих усилий, где явственно чувствую свою незаменимость. (По сути, это можно обозначить как конфликт между любовью к литературе – и любовью к себе как к поэту).
Те четыре части цикла были как выхлоп: как попытка чистой коммуникации, высказывания о себе на грани эксгибиционизма – вне оглядки на журнальный формат, на читателя, стоящего за спиной. Сейчас, перечитывая их, вижу и определённый налёт романтизма, которого ныне поубавилось, и ситуативность в заметках «О читателе» (всё-таки отношения с литературным миром несколько поменялись, и ту часть заметок стоит воспринимать именно на фоне того периода. Но именно этот момент ситуативности и сделал высказывание больным, откровенным, позволившим высказать интенции, которые самому автору становятся видны только по прочтении цикла. Фактически – это свойство самой поэзии: говорение принципиально спонтанное, ограничиваемое только последующей минимальной редактурой. Как пишется всякий настоящий текст. Без боязни быть превратно понятым). И – по-прежнему осознаётся актуальность тех моментов, где говорю собственно о природе поэтической речи, опираясь на единственно возможные источники: свой опыт стихотворца и прочитанное о поэзии. Продолжая обдумывать, чем был для меня тот текст, каждая часть которого родилась так спонтанно и странно, как не может родиться ни одна журнальная рецензия (которая выходит медленно, мучительно, с оглядкой, дописыванием, переписыванием), понимаю, что стал он – осознанием невозможности дать единое определение поэзии. То, что это определение получилось дать слишком легко, – только подтверждение закономерности сегодняшнего ступора и некоторой сомнительности тех выводов, слишком лёгких, слишком уверенных (имею в виду те, на которых лежит слишком личностная, слишком романтическая тень).
Вспомнилось прошлогоднее высказывание Айзенберга: «И даже размышляя о чужих стихах, я стараюсь выйти на какую-то общую проблематику: что такое стихи вообще. А это, скажу я вам, тот вопрос, ответ на который становится всё таинственнее по мере того, как о нём думаешь. Чем дольше себе задаёшь этот вопрос – тем глубже уходит ответ. Он уже где-то в самой природе языка, в самой природе человека, в самой природе человечности. Он уже где-то очень далеко – и ответ на него не предвидится».
А вот моё высказывание – этого лета…
Где целый алфавит
живёт без буквы «ё»,
пробилось – и звенит
молчание твоё;
где падала стрела,
где музыка жила, –
в тех далях пробивных
всё стало тра-ла-ла;
всё стало динь-динь-бом –
печалью в мертвеце,
раскрашенным холмом
на земляном лице.
В нём город золотой,
в нём отблеск теневой –
не тужит ни о чём,
живёт само собой;
болящее ребро,
плывущее к утру
в ничто, в метро, зеро,
в «нет-весь-я-не-умру»;
чтоб в нерве трудодней –
небесном, лицевом –
стать ходиков умней,
не спрашивать, по ком.
***
Ещё немного ламентаций на тему «соотношения поэта и организатора». Можно ошибочно подумать, что главная проблема здесь – в том количестве времени, которое тратишь на чужие тексты, – и при этом не живёшь, не пишешь своё. И, главное, не помышляешь оставить такой режим: слишком сильно чувство социальной осмысленности этой работы. Нет, дело – в самой расстановке приоритетов, когда эта работа начинает угрожающе превалировать и вытеснять из зоны внимания необходимый поэтический эгоцентризм, внимание к собственным движениям души.
Словно засовываешь себе в рот кляп и в этот момент не имеешь права себя превозносить, не имеешь права разговора от собственного лица вообще. Чистый альтруизм. Невыносимая сложность переключения.
Поэзия – как мне уже приходилось писать в предыдущих частях тех самых «Дневниковых заметок» – это слом коммуникации с миром. Акоммуникативность, разлад с готовыми формами – родовые свойства поэтической речи, которая есть акт чистого индивидуализма, вознесённого над бытовой сферой. (При этом не исключающий сопричастности и не имеющий ничего общего с намеренно педалируемой сложностью).
Работа редактора (организатора) – напротив, постоянная необходимость дипломатии и запрет на внутреннюю свободу. «Высшая степень свободы и высшая – зависимости», перефразируя слова Цветаевой о «собранности» и «разъятости» гения. Да, всё «своё»: символический капитал, возможность принимать решения – но и постоянная оглядка, прежде всего – на читателя и на положение твоего корабля в общем море. Профессия, влияющая на толерантность, терпимость (ибо ошибка в случае неудачной публикации равна ошибке сапёра; не говоря уже о том, что приходится иметь дело с людьми разной степени вменяемости, утихомиривать чужие выплески раздражения, постоянно делать сложный выбор между интересами человека и интересами дела. Выбор, исключающий интересы собственные).
Во время недавнего интервью с Вл. Новиковым особенно запомнились его слова: «Настоящий критик – это тот, кто утверждает прежде всего имя того, о ком он пишет, а себя уже во вторую очередь. И как биография, так и критика, требует самоотверженности. Это религиозное занятие. Забыть себя «за други своя». Пожертвовать своим самолюбием, честолюбием ради славы того, о ком ты пишешь». После интервью, когда прощались, – Новиков ещё раз подчеркнул это «за други своя», но уже на примере редактора: «Твардовский, когда стал редактором, забросил поэтическое творчество… Это чистое самопожертвование». Так ли обстоит дело в случае с Твардовским – не уверен, но дело не в этом.
Пугает собственное ощущение ложного спокойствия. И прогноз, что творчество уйдёт куда-то на второй план.
Но, начав уделять много внимания себе как поэту (как бывало раньше), – неизбежно сбиваешься на халтуру в другом.
Выбор непростой. Но обязательный. Выбор самоощущения. Даже вне распределения времени.
***
Под конец дня узнал, что Слава Савин из Ульяновска всё-таки будет участвовать 24-го в «Полёте разборов» (вместе с Германом Лукомниковым, Анной Логвиновой и Александром Правиковым), и это хорошо: поэт он, может быть, лучший из моих ровесников или один из лучших, несмотря на сложности характера (а возможно, и в прямой связи с ними). Правда, в последнее время он как-то стал дружелюбнее: женитьба изменила, возраст или жизнь в целом. Зовёт в Ульяновск, куда мы и отправимся 25-го сразу после «Полёта». Вообще, осень обещает быть насыщенной поездками: Орёл (куда нас с Н. Д. ещё летом звала Марина Алексеева с просьбой о мастер-классе и литературном просвещении для пишущих), Железногорск (там выступление, инициированное Ольгой Пусовой-Алёнкиной, состоится, видимо, в октябре)… Ещё куда-нибудь позовут наверняка, и, кстати, холодок по коже пробегает при мысли о том, что надо заниматься финской визой (обещал Алексею Ланцову приехать на 23-24 октября). В последний раз в туристическом агентстве, где пытался выяснить насчёт визы, чувствовал себя дурак дураком, каковым всегда ощущаю себя при неловких попытках толкаться в двери быта.
План, что нужно сделать до отъезда (3 дня): анонсировать «Полёт разборов», отправить материалы для «Лиterraтуры» (8 статей, не все из которых ещё отредактированы, плюс три-четыре обзора), в субботу посетить выставку в Лермонтовской библиотеке, посвящённую Илье Тюрину, и повидать Ирину Медведеву, впервые вышедшую в свет после болезни, обсудить с ней «Они ушли. Они остались»; забрать книгу Александра Агеева у Дарьи Грицаенко через Владимира Коркунова и передать новому потенциальному рецензенту…
А хочется… нет, всё-таки славно, что весь этот труд, логичный и осмысленный, успокаивает разболтанное состояние, и в очередной раз уводит в сторону попытки «сорваться». При таких попытках мудьба (вот, опечатался и решил не исправлять первую букву) снова шлёпает на место лёгким тычком и правильно расставляет все приоритеты.
«Что такое писательский ум? Не договаривать половину фразы.
Что такое писательское счастье? Немножко написать и жить, жить, жить.
Что такое писательский ребенок? Тот, кто о любви к себе узнает из произведений отца.
Что такое писательская жена? Женщина, которая сидит дома и с отвращением видит в муже человека.
Что такое писательская квартира? Место, где у него нет угла.
Что такое писатель в семье? Квартирант под девизом: «Ты все равно целый день сидишь, постирал бы чего-нибудь».
Что такое писательская жизнь? Ни одной мысли вслух.
Что такое писательская смерть? Выход в свет»
(М. Жванецкий)
- 09. 15
Время в преддверии отъезда ожидаемо сжалось: стараюсь меньше спать, а в сторону дневника думать в метро, записывать мысли в телефон, а потом переносить в компьютер. В метро же урывками читал номера «Знание-сила», купленные у Ольги Балла: а ведь интереснейший журнал, даже жаль, что проходил мимо него ранее. Можно было бы чрезвычайно расширить кругозор в гуманитарной сфере. Открыл интервью Евгении Абелюк, где она рассуждает об отсутствии мотивации у школьников (в тему моего вчерашнего разговора о Мише): «Они считают, что для работы по специальности литература им не потребуется, во всяком случае, школьная литература. Но главное, конечно, – прагматизм. Им бы только сдать, и самого примитивного уровня достаточно. Сколько им ни говоришь, что невозможно быть профессионалом в своей сфере, не имея широкого гуманитарного образования, сколько ни приводишь примеры, их это не впечатляет». С грустью подумал о том, что и у меня широкого гуманитарного образования нет: я фанатически предан только одному делу – литературе, однако же хорошее знание профессии (по крайней мере, современной литературы и критики) и опыт, кажется, не вызывают сомнения.
Выбрался в alma-mater – Литинститут, где не работаю уже год; у турникетов дождался Вову Коркунова (дальше меня могут пустить только по старому удостоверению, но в этот раз проходить за ворота не увидел смысла). Вова ушёл из «Вест-Консалтинга» и теперь работает в «Лайф Ньюс». Обменялись книгами: он передал мне Хьюго и Агеева от Даши Грицаенко, я дал ему две книги Фаликова, т.к. он сейчас пишет рецензию на его ЖЗЛ-овский том о Рыжем (кстати, Фаликов там забабахал на три страницы прошлогоднюю афишу «Они ушли. Они остались» с риторическим вопросом: «Тебе не страшно, читатель?» Выглядит немного комично, но, пожалуй, подтверждает мою мысль о том, что оставить проект уже будет преступным. В библиографический список попала и прошлогодняя статья Игоря Хохлова о Рыжем и Румянцеве, – но с неверно написанным названием журнала: «Лиteteraтура» или как-то так).
«Лайф Ньюс», где теперь работает Вова, в комментариях на FB назвали «фашистским гадюшником»; не знаю, насколько это близко к истине, но так получилось, что в Лакинске этот канал служит мне основным источником информации о политических событиях. Антизападническая и псевдопатриотическая пропаганда там цветёт пышным цветом, что иногда неприятно видеть, а теперь эти язвительные титры будет редактировать В. К. Вроде бы можно порадоваться, что человек нашёл работу «по душе», но радоваться отчего-то не хочется. Посмеялись по этому поводу: я в шутку предложил ему пиарить наши проекты под видом политических новостей. Договорились до того, что в титрах будет: «Барак Обама выдвинул на «Они ушли. Они остались»…» «Джона Кеннеди», – продолжил я. Успели пошутить и по поводу фразы В. К.: «Ну, мне недолго осталось…» (о работе в «Вест-консалтинге», где дорабатывает последние дни), я оживлённо подхватил шутку и сказал, что заодно обсудим завтра с Ириной Медведевой, кто будет рассказывать о нём на грядущих чтениях. Всё-таки эта наша трагикомическая затея служит неисчерпаемым источником доброго юмора. У турникетов Лита встретил также поэта В. П. «Вы даже курите в одиночестве?» «Да нет, я не курю». «А вы только что делали такое движение…» «Да это я травинку ко рту подносил…» «Слава Богу, а то я уж подумал, что Кутенков курит…» В интонации – какая-то поддёвка (возможно, именно я даю ему поводы для иронии, но, кажется, это свойство вообще неотъемлемо от его личности, – стихи, FB-посты. А может, защитная реакция. Но разговор становится ужасно трудным, когда каждая фраза «с двойным дном»).
Дальше зашли с В. К. в книжную лавку «Старый свет», которую выгнали с территории Литинститута из-за каких-то бюрократических препонов (сначала списывали это решение на ремонт, – так и не начавшийся, кстати, – потом слышал, что это сделано, дабы при очередной проверке бюрократы не придрались к правилам противопожарной безопасности и не оттяпали особняк). Теперь они находятся в каком-то полуподвале, но, естественно, на книжный это не тянет, – новые поступления бывают, но зайти на склад можно только по предварительному звонку, а кто так хорошо знает их координаты? Достал с полки книгу о Сенчине – «прижизненный памятник» – и увидел в содержании свою статью из «Вопросов литературы» 2012-го, о его сборнике критики «Не стать насекомым»: не думал, что Сенчин о ней знает, рецензия получилась достаточно критичная, но в книжку, тем не менее, включили. 540 рублей. В. К. предлагал одолжить, но я отказался, – прошли те времена, когда покупал любое издание только из-за своего текста в нём. Полистал литинститутские издания: среди прочего, сборник к юбилею Инны Андреевны Гвоздевой (преподаватель истории древних цивилизаций Лита, совершенно инфернальная пожилая дама). Пошутил насчёт юбилея, «сколько лет ей исполняется? Сто, сто пятьдесят или столько же, сколько истории древних цивилизаций?» Не без воспоминательно-мазохистского удовольствия, однако же, рассмотрел её фотографии на обложке: на одной из них она – с нашим курсом. Сразу ожили воспоминания о 2006-м, «растерянном» и дезориентирующем первокурсном времени: просто физически ощутил себя в том периоде, – зажатым, невыспавшимся и в тесной джинсовой куртке, на лекции в четверг… Сколько же воды утекло… Лучше не стало, но осмысленнее – во многом. Между тем, история с влюблённостью получает неожиданное продолжение, но об этом писать не хочется, как и о денежных проблемах: оные подпирают, однако ж плохо то, что в потоке дел забываешь о тратах, и те, как любой п…ц, подкрадываются незаметно. Спасает фраза Заболоцкого, цитированная той же Лидией Гинзбург: «Надо понемногу устранять из жизни всё, для чего нужны деньги».
Чувствую какой-то странный коммуникационный разлад: словно нарушен канал связи между мыслью и устным её воплощением, чересчур осторожно подбираю слова (видимо, следствие утомляющих разговоров с людьми, наталкивающихся на барьер непонимания, а может, постороннего жужжания в фейсбуке, когда – прежде всего собственным молчанием – хочется противостоять чужой логорее). Ни один человек из моего окружения меня полностью не удовлетворяет, но смена окружения приводит только к новым надеждам и иллюзиям: те, привычные люди, – от них, по крайней мере, знаешь, чего ждать, «новые» же люди требуют душевных затрат, которые в итоге ожидаемо не оправдываются, и с каждым новым человеком таких затрат становится всё меньше. Однако жажда любви и доверия никуда не девается – и иногда даёт себя знать в совершенно неловких ситуациях…
Буду делать анонс «Полёта разборов»: на фоне бесконечных мероприятий разной степени вменяемости, приглашения на которые получаю в фейсбуке, уже возникает какая-то ревность, хочется вернуться к собственной организационной деятельности, пусть сил на что-то масштабное пока и не хватает. Но теория малых дел тоже актуальна. Переписывался с Анной Логвиновой, которую просил прислать 10 стихотворений, биографические сведения и фото для подборки: отвечает странно, в репликах – смесь притягательного обаяния и потусторонщины, словно она всегда ужасно загружена и «не здесь», но вместе с тем доброжелательна (лёгкое юродство – часть имиджа? Не только в ней это замечаю). Стала присылать стихи по одному в ФБ, а когда попросил отправить всё на почту единым файлом, ответила с какими-то странными опечатками, что не может зайти в почту. Я согласился, копируйте, мол, в ФБ: она – ну, ещё два стихотворения пришлю сюда, а потом всё сразу в почту. Я говорю: можно всё сразу сюда. В ответ странно-полудетское: «Я просто до 10-го (крайний срок, когда можно отправить подборку. – Б. К.) ещё стихотоени (именно так. – Б. К.) хочу написать». Что это – педалируемое «своеобразие» на грани инфантильности или органичное свойство лексики?.. Впрочем, бывает и органичная инфантильность…
Вечером редактировал рецензию поэта А. А. на книгу поэта и прозаика Л. Э. Написал ей: «Что кажется существенным недостатком (м.б., Вам окажется небезынтересным на будущее) – рецензия выглядит как коллаж отрывочных наблюдений: словно автор двигается с карандашом по ходу чтения, проводит расследование, но окончательный текст так и остаётся сбором улик, а не выводом детективного расследования с элементами ретроспекции. Наблюдения интересны, значимы, иногда талантливы, но их несвязанность лишает текст динамики. Постараюсь до конца дня прислать приемлемый вариант для доработки». Предчувствовал, что нарвусь на привычно-обиженное: «я пишу без денег, а значит, как хочу, и не делайте мне замечаний» (не применительно к данному автору, но как часто бывает в таких случаях), но ответ оказался спокойным: «Согласна, выводов особых нет. но я вот думаю, что лучше не будет. ок, присылайте ваш вариант. как психотерапевты говорят – «своих не терапевтируют». т. е. о своих неправильно писать, и я уже не раз пожалела, что согласилась Смайлик «smile». но если считаете, что можно дожать, давайте пробовать. или бросим, как хотите». Ответил: «Нет, бросить не бросим, конечно. Скоро пришлю текст – кое-что сам поправил, кое-что прошу пояснить в примечаниях или логически связать». Перечитал рецензию раз семь, хотя к концу дня голова была страшно уставшая, и при каждом акцентировании внимания приходилось делать над собой усилие, внося правки, выделяя цветом варианты замены, оговаривая вопросы в примечаниях и предлагая варианты для доработки. Отдельно, как всегда, прошёлся лишний раз по тексту, чтобы предложить версии названия и вынести их в начало статьи, выделив цветом наиболее удачные, на мой взгляд, и предложив автору выбрать из них или придумать собственную… Кажется, совместными усилиями должен получиться вариант, хотя бы близкий к твёрдой «четвёрке». С усталостью понимаю, что КПД таких усилий – нулевой: в смысле внимания к данной книге (кроме внимания самого героя рецензии, конечно), её магазинных продаж и влияния на рецепцию в литературных кругах. Но всё же есть профессиональный долг, не позволяющий халтурить и не дающий обойти вниманием талантливую книгу, – пусть всё и падает как в вату. Тем более утешает, что аудитория текста всегда плавающая, не познанная ни критиком, ни редактором, и нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся; никогда не ясно, кто заинтересуется если не анализом, то цитируемыми стихами (последнее даже важнее). Это блаженное неведение и не даёт халтурить при очередном «малом деле». Нет, надо держаться, несмотря на все трудности.
Под конец дня меня хватило ещё на редактирование текста Пустовой (больше двух вносимых правок – уточнения синтаксиса, опечатки и т.д. – знак, что надо отправить текст автору для согласования) и диалог с двумя городскими сумасшедшими (в последнее время не сдерживаюсь и вступаю в перепалки, когда надоедает молчать; чужая агрессия зашкаливает, хотя вроде бы её не провоцирую). Материалы для нового номера «Лиterraтуры» почти готовы, к воскресенью дождусь окончательного одобрения текстов от двух авторов и получу оставшиеся обзоры, и можно отправлять. Как всегда, критично оцениваю подборку материалов в номере по нескольким критериям: «культурная осмысленность», «не перегрузить читателя», «один-два рейтинговых материала с прицелом на внимание к ним в соцсетях» (как теневой фигуре – мне такое подтверждение редакторских ожиданий всегда доставляет удовольствие), «отсутствие эклектики», т.е. подбор материалов по органичной канве – чтобы сначала в разделе критики шёл большой, заглавный материал, затем менее важные, и желательно, чтобы возникало какое-то концептуальное совпадение с материалами публицистического раздела.
Почитал остальную периодику: безусловная радость – вышедшие в «Неве» (вообще, на редкость вменяемый для них поэтический раздел: Пурин, Чернышова, Комаров…) отличные стихи Светланы Чернышовой. Об этом поэте из Приморского края комплиментарно писал ещё в 2012-м, когда вёл рубрику обзоров в «Бельских просторах», и, как оказалось, в ней не ошибся. Зашёл на её страницу и в очередной раз понял, что такое сегодня читательская любовь в узких кругах к малоизвестному поэту (так же – с Анной Павловской), обусловленная именно его стихами, а не культуртрегерской или критической деятельностью, по отношению к которой стихи – только приложение, и деятельный интеллектуал как бы автоматически «заслуживает признания» и в поэтическом качестве (всегда видно, когда «свой круг» лайкает графомана). Тут другое, куча лайков и комментариев от представителей самых разных литературных кругов, не удержался и я. У тех же «Бельских просторов» тоже вышел номер, свидетельствующий о радостном прогрессе хотя бы на уровне имён: в прозе – Юзефович, Ганиева, в литературоведении – Ольга Новикова и болевое, неожиданно стилистически тонкое эссе Елены Сафроновой на её любимую тему – «провинция», в поэзии – Петрушкин, Ермолаева, Дмитрий Мельников. Выложил на странице в контакте («в стороне от нас, от мира в стороне», то есть – в отдалении от энергичных придурков, начинающих с пеной у рта доказывать, что опубликованный текст – говно) и Чернышову, и Мельникова.
* * *
Я спросила рыбку золотую:
– надобно чего, скажи на милость?
ты зачем зовешь, ревешь белугой,
заглушая вопли пароходов?
отвечала рыбка золотая:
времечко твое пообтрепалось,
и любовь твоя поизносилась.
справим поновей до ледостава?
глупая ты рыба золотая…
у меня сейчас такая радость –
каждый день, сквозной как лес, проходит –
вскользь, насквозь и до смерти не ранит,
и ни клятв не нужно, ни признаний.
я варю компот из райских яблок,
дзенькая шумовкой, убираю
полосу кипящего прибоя.
и смотрю, как в море райских яблок
уплывает девочка медея,
и она – ровесница медею.
нет… она его чуть-чуть моложе.
* * *
…и, наверно, любые слова бесполезны –
не спасение, не благодать,
если долго глядеть в почерневшую бездну,
где ни света, ни дна не видать.
кружит, клонит, бросает суденышком утлым
из пустышки-скорлупки душа.
но блеснув чешуей, затрепещется утро,
влажным воздухом жадно дыша.
ах ты, рыба моя, золотая надега!
в безнадеге намного светлей
плыть вдвоем по весенним раскисшим дорогам,
вдоль сквозных колоннад тополей,
меж растерянных мыслей и слов бесполезных…
и не пряча в ладонях лица,
видеть – снова сияет в разверзшейся бездне
ангел-рыба.
спасительница.
(Светлана Чернышова)
***
Засиживайся допоздна,
смотри, покуда сердце бьется,
как медленно идет весна
по краю звездного колодца.
А ежели не для тебя,
а ежели печаль на сердце,
то просто слушай шум дождя
в преддверии любви и смерти.
Ведь точно так же иногда
Господь сидит на кухне где-то
и слышит, как стучит вода
по подоконнику из света.
* * *
Вата переходит в дым,
в дым над белой хатой,
улыбаются живым
дети и солдаты.
Как инверсионный след,
как в груди осколок,
вата переходит в свет,
переходит в холод.
Улетает налегке,
дарит нам прощенье,
лишь у девочки в руке
красное печенье.
(Дмитрий Мельников)
***
Прочитал подаренную Пухановым современную «Полевую книжку» – любопытное издание к 70-летию Победы. На обложке – библиографические данные: «Военное издательство народного комиссариата обороны, 1944», внутри – всё оформлено как в солдатской полевой книжке, за исключением того, что вместо документации – стихи: фронтовых поэтов и современных. «В сборник стихов, прообразом которого послужила полевая книжка поэта А. И. Безыменского из собрания РГАЛИ, вошли автографы произведений военного поколения и стихи современных поэтов. Двенадцать автографов из архивных фондов и двенадцать рукописных текстов поэтов-современников символизируют историческую и эстетическую преемственность, диалог поколений поэтов-фронтовиков и их литературных наследников XXI века». Книга так и построена – на одной странице разворота рукописный автограф стихотворения, на другой – напечатанный текст того же стихотворения. Вообще, наверное, хорошо, что в наше не очень располагающее к этому время появляются такие издания, но никакой «преемственности», естественно, тут нет: наоборот, подчёркнут контраст, несмотря на видимое «равноправие» (тоже странное – я бы, наверное, не решился расположиться под одной обложкой с фронтовыми стихами Симонова и Берггольц). В отличие от фронтовиков, у современных поэтов выбранные стихи кажутся условно привязанными к теме – ясно, что писались не об этом и не для этого. И это несмотря на то, что есть отличные вещи. Янис Грантс: «я ни разу не любил. / сразу – раз – и полюбил. / что мне делать? что – не делать? / я ж ни разу не любил». Лучшее – у Руслана Комадея (из «раннего» периода, более удачного), несмотря на то, что тоже, конечно, не о войне; неожиданно прекрасное стихотворение Кабанова.
Эпиграф же к сегодняшнему дню (как и ко всей жизни) – из витального Кирилла Романовского: «Набабачил бы кто, кем вырасту, – / не поверил бы мудаку».
5-6.09.15
В метро ещё не везде «отменили» голос Кобзона, старчески-просительным тоном уговаривающего «не забывать свои вещи» (есть не осознаваемая инициаторами затеи мерзость в том, чтобы человек, сам, скорее всего, давно в метро не бывавший, учил поведению «уважаемых пассажиров» и представлялся нам, быдлу, «народным артистом России»). Когда эти советы даёт машинист – безличный голос не олицетворяется у нас с человеком ни в коей мере, но любая персонификация в данном случае доводит затею до цинического идиотизма (а «звёздная» – вдвойне). Больше раздражает только квакающий звук на современных смартфонах и комплекс власти у «королевы эскалатора» (каждый раз, слыша требование «на подъём занимать левую и правую сторону», представляю себя в раскоряченном виде на обеих ступенях). Что-то я разворчался… Еду в Лермонтовскую библиотеку навестить Ирину Медведеву, впервые вышедшую «в свет» после тяжёлой болезни на мероприятие, посвящённое Дню Города; заодно надо будет обсудить с ней «Они ушли. Они остались». Опоздал (вышел из дома за час, а не за полтора, как следовало, к тому же вспомнил, уже пройдя солидный путь от метро, что не купил цветы Ирине, и вернулся искать цветочный киоск. Выбрал три бело-розовые розы – хотелось сделать приятное этой героической женщине, беззаветному подвижнику, после смерти сына развернувшей деятельность, которой я не знаю равных, по увековечению его памяти и поддержке молодых поэтов).
Вошёл в библиотеку – зал, навевающий воспоминания о прошлогодних «Они ушли…», сейчас набит до отказа, но публика пожилая – в основном бабушки с характерно-невежественными манерами, полагающие, что их пришли развлекать, а они получили своё законное право поучать, капризничать, выражать с места неудовольствие. Вышла к микрофону Ирина – изменившаяся после болезни; рассказывала об Илье Тюрине, представила композицию на его стихи. Из зала недовольные реплики: «В микрофон! В микрофон!» Одна только дама попыталась успокоить соседку: «Она плохо себя чувствует». Далее Николай Тюрин рассказывал про сына: «У Ирины с Ильёй было взаимное духовное проникновение, они наслаждались друг другом, обогащали друг друга – я был больше в стороне, поскольку профессия журналиста такова… Когда его не стало, мы поняли, что нельзя оставить память о нём и его творчество только в нашем кругу, надо донести его до людей настолько полно, насколько это возможно». Люди, до которых пытались «донести», слушали вяло: творчество Ильи Тюрина, поэта сложного, в этот раз до них не дошло, и вообще обидно, что оно попало в профанный контекст: публика хотела хлеба и зрелищ. А на спектакле по стихам Лермонтова (Светлана и Юрий Андрийчук), который шёл следом, стали откровенно выражать недовольство. Кто-то громко заявил: «Это неуместно сегодня» (мол, День города, а нас грузят депрухой). Я поймал себя на том, что заново переживаю любимое стихотворение Лермонтова «Пророк» (одно из ключевых в осмыслении природы поэзии для меня), но различаю уже и не близкие мне ноты: поэт как ребёнок (природный инфантилизм автора и сущностный – поэзии? «Провозглашать я стал любви / И правды чистые ученья: / В меня все ближние мои / Бросали бешено каменья»: рифма «ученья – каменья» настолько сближенная, что сама по себе создаёт конфликт, антитезу. Вообще, очень многое можно сказать об этом стихотворении и о воображаемом мире, где поэта слушает только «тварь земная» и «звёзды» с их «радостными лучами». Но этот обиженный выпад из процитированных мной строк произносится как открытие и, наверное, свидетельствует не только о психологическом, но и определённом возрастном состоянии: вспоминаются слова Пушкина о Чацком, который «совсем не умный человек», поскольку умный знает, кому и что говорить).
Все эти размышления совпали с ситуацией в зале: публика слушала и не знала, что это стихотворение о них, а само стихотворение не знало, что только что доказало свою подлинность внезапным совпадением со всем окружающим пространством. Одна старушка демонстративно вышла из зала, недополучив свою ожидаемую порцию «зрелищ». Дальше милая библиотекарь Наталья Васильевна трогательно превознесла Лидию Васильевну, «читателя нашей библиотеки. Лидия Васильевна очень любит свою дачу, но в свободное время она – творец, она – творит. Сейчас мы вам покажем, что она творит…» Тут я впервые за долгое время улыбнулся и пожалел, что нет рядом Даны или Ромы, чтобы с ними «переулыбнуться», как всегда делаем в таких мило-идиотских ситуациях. Включили песню «Московские окна» (видимо, в исполнении «творца» Лидии Васильевны), в зале случился мгновенный подъём, зааплодировали, на лицах появились улыбки, а в конце все как ни в чём не бывало перекидывались шариками под «Московские окна» в исполнении «разноголосицы девического хора» (о, мене, текел, фарес…) и приветствовали бабушку в сарафане и кокошнике с частушками, предварившую своё выступление значимыми фактами биографии: «Я снималась в программе «Играй, гармонь» много лет, и у Лужкова на дне рождения выступала, и у Жириновского… Много повидала». Словно никто до этого не читал им Тюрина и Лермонтова. Бабушка в кокошнике с этим горделивым преподнесением биографических вех и отсутствием сомнений – страшное порождение времени. Впрочем, заметил, что и мне в этот вечер «Бежит река, в тумане тает» в исполнении девического хора оказалась эмоционально ближе стихов любимого Лермонтова. Вспомнил, что весной в Каменске-Уральском выступали для столь же невежественной и агрессивной публики (отрицательную коннотацию здесь имеет только слово «агрессивной»): после всех разъяснений о трагической сущности русской поэзии и неприменимости её к меркам «позитива» и развлекательности, и последующего рассказа о «Лиterraтуре», когда уже уходили, какая-то старушка довольно ощутимо ткнула меня в бок и простонала: «Больше позитива на журнальных страницах!» (видимо, объединив в этом пожелании всё, что она сумела понять и о поэзии, и о журнале).
На следующий день встал пораньше, возил книгу Агеева потенциальному рецензенту – молодому критику В. А., прекрасному человеку: он написал блистательную рецензию на сборник Дмитрия Бака, увлекается фотографией и много работает с ущербом для здоровья, пишет диплом в РГГУ по истории Высших литературных курсов. Пока ехал на встречу, перечитывал «Конспект о кризисе» Агеева и, в частности, обратил внимание на близкие мне слова о «публичном дневнике» как о «злокачественном развитии жанра» (здесь с предельной точностью выражены мои ощущения: вот почему на меня нападает ступор перед любым откровенным высказыванием в Фейсбуке – поскольку «порыв души» в публичном пространстве, явление само по себе оксюморонное, так или иначе подразумевает соответствие формату и ожиданиям аудитории, а как следствие – имитацию искренности, неизбежную фальшь. Личная переписка – иное, здесь легче быть собой перед избранными собеседниками. Стараюсь писать этот дневник не думая о том, что он будет опубликован).
Переделываю дела перед отъездом, параллельно собираю рюкзак и записываю на флэшку фото с «Они ушли. Они остались», редактирую материалы в последний раз перед тем, как отправить для номера. Последнее, что сделал, – уже с совершенно варёной головой, совершая над собой невероятное усилие, оценил и расставил по местам десять стихотворений для очередного конкурса, присланного незнакомым человеком, и даже написал небольшой обзорный комментарий. Уже по приезде с Волошинского получил краткий ответ без имени: «Письмо получил. Спасибо». Всё-таки надо отучиваться быть безотказным, но тогда это будет не Кутенков: впрочем, в последнее время стал регулировать количество просьб, отвечая вежливыми отказами разной степени подробности на те, даже интересные, выполнение которых физически не потяну. Думаю ещё и о том, что фактически не наблюдаю к себе равнодушного отношения: одни люди сильно ненавидят, другие – относятся уважительно, и у тех, и у других отношение изменилось со временем, но, право, я предпочёл бы чуть меньше агрессии по отношению к себе. Однако количество людей, для которых я как кость в горле, поражает («пиарится, сука!», «Бори всегда много, когда его мало!», «Пушкин – наше всё, а Кутенков – наше везде!»), и авторам этих высказываний невдомёк, что я давно уже не «везде», и всё, что хочу, – это возделывать свой уголок пространства и вести из него активный, но дистанцированный и взаимно полезный диалог. Безудержное стремление быть в центре литературной жизни как-то уступило место «теневому» обустройству, когда пришло осознание себя, стало видно «во все стороны света», тогда стало меньше меня как «персонифицированной» фигуры и больше – как автора теневых поступков (первая организаторская удача 2012-го года, «Они ушли. Они остались», повлекшая за собой резонанс; а затем другие затеи, отодвинувшие даже в какой-то момент творчество на второй план… Чужое поверхностное представление основывается на том, что люди не меняются. И всё равно, несмотря на видимый альтруизм, читаю себя немножко из «посмертия», веря в то, что меня не забудут…)
А Дане ночью снилось, что меня расстреляли. Буквально перед вылетом прочитал её взволнованное сообщение, с этими мыслями и отправляюсь в Домодедово. Если останусь жив – следующие дни опишу скопом, затем начну снова описывать свою жизнь по дням.
7-14.09.15
О Волошинском фестивале напишу очень коротко, так как впечатления ещё не устоялись, не отдалились достаточно, чтобы сложиться в единое целое. Странно, с другой стороны, что о самом значимом, казалось бы, событии сентября будет сказано наиболее лаконично…
Впервые летел так беспокойно: самолёт задержали сначала минут на сорок, после чего объявили, что «обнаружена техническая неисправность, и в течение 20-ти минут поступит информация, будет ли она налажена или начнётся замена воздушного судна». Пассажиры забеспокоились, соседка слева деловито разъяснила, что это может означать: «не просто заново проходить регистрацию, чтобы сесть в другой самолёт», а «затянется на пять часов». Я приготовился к худшему, успел мысленно попрощаться с жизнью и подумать, кому можно написать прощальные смс-ки, но внезапно напала такая странная апатия, что просто не хотелось выходить из этого самолёта – и будь что будет: если это тот «горизонт», о котором я мечтал, – то задвигая мысль в глубину сознания, то, в минуты стрессов, выводя наружу, – так тому и быть. Однако самым поучительным в этой ситуации было наблюдать, как чувство общей катастрофы объединяет людей, две минуты назад казавшихся друг другу чужими. До этого соседка справа сделала мне замечание по поводу того, что я пробрался в своё «срединное» кресло, не пропустив сначала её, потом раздражённым полушёпотом заявила: «Напомните мне потом, что у меня была сумка» (сумку уже успела куда-то убрать; реплика на грани хамства – видимо, таким образом хотела заметить, что я не по-джентльменски не помог ей). Я вместо того, чтобы препираться, сделал каменное отсутствующее лицо, но всё равно напрягся в предчувствии новых замечаний. Когда же втроём разговорились о возникшей проблеме, мы с этой попутчицей впервые взглянули друг на друга (посмотрел на неё ещё и когда выходили из самолёта – пока не видел её лица, представлялась мегера, а это оказалась затасканная, маленькая бабёнка, с какой-то даже боязнью выспрашивающая у попутчиков про автобусы из аэропорта Симферополя…) После объявления же, что «техническую неисправность починили, и скоро наш самолёт готовится к взлёту», все уже просто облегчённо рассмеялись (хоть беспокойства меньше не стало), и можно было ругать Домодедово («худший аэропорт»), предлагать друг другу вафли и конфеты, нервически комментировать то, что «попали в облака» и что «крылья самолёта проржавевшие» (это та самая попутчица, на что я с тем же нервическим хохотком заметил: «Я думаю, что не надо так часто комментировать полёт, на нервы действует, но всё равно от нас ничего не зависит»).
На Волошинском оказался в хорошей компании (каждый раз на таких фестивалях предсказываю себе, что буду сидеть в номере и читать, потакая собственной интровертности, но в итоге даже не доставал книгу Розанова из рюкзака на протяжении всего этого времени, зато оказался задарен другими журналами и книгами). О каждом из персонажей этой коктебельской феерии хочется написать отдельно, но слов, как всегда, не хватит.
Уютная Аня М., с которой исполнили мою давнюю мечту – а точнее, исполнили на пляже дуэтом песню «Любовных историй» «Школа», которую давно мечтал с кем-то спеть. Много шутили по поводу её конной прогулки (женщина, записывавшая её на эту прогулку, сказала по телефону куратору прогулки: «Всё в порядке, девочка красивая», и мы уже стали шутить, что Анино путешествие закончится турецким гаремом и хиджабом). Маша П., скромная, улыбчивая и, кажется, получающая удовольствие в целом от компании, а не от собственного участия в диалоге, но неожиданно удивляющая умением постоять за себя, когда нужно.
Клементина – тут уже все эпитеты подходят, ибо знаю её давно («тыщу лет меня знаешь и не знаешь меня», как поётся в песне…). Катя Ж., комически-залихватская и, кажется, искренняя, временами невыносимая, без умолку болтающая, опоздавшая на самолёт и повлекшая за собой девчонок, ставшая предметом наших общих эпиграмм и наиболее частым персонажем разговоров, предлагающая выпить кальвадос («ждановку», как прозвали её фирменный напиток) и вызвавшая моё негодование наездами на Ахматову и Гумилёва.
Мой сосед Юрий К., малоразговорчивый и недовольно поднимающий глаза, когда задаю ему какие-то бытовые вопросы: общительная Клементина после его выступления сделала ему комплимент, после чего он, успевший услышать до этого меня, подошёл ко мне и той же скрипучей интонацией сказал: «Борис, то, что мне сказала Клементина, я хочу переадресовать тебе…» (я похолодел, ожидая претензий по поводу наших добрых насмешек): «Она сказала мне, что ей нравятся мои стихи. Так вот, твои стихи мне тоже очень нравятся…». Так произошло лёгкое сближение соседей, которые до этого сидели по разным углам огромного номера и перекидывались только короткими репликами по поводу общего ключа, например. В задушевные разговоры это сближение не вылилось, и слава Богу: разница в возрасте, и вообще хорошо, что повезло с соседом: в Липках два раза попадались алкоголики.
Люба С., живая, непосредственная хохотушка, но более глубокая, чем кажется.
Андрей Б. и Катя П. – упоминания о них специально хочу оставить напоследок, так как это были два полюса моего мира на протяжении всей коктебельской недели: Катя, само умиротворение и спокойствие, ангел, постоянно заботящийся обо всех, даже малознакомых, знающая, кажется, весь Коктебель с его закоулками, опасностями и положительными сторонами; Андрей, живой, брутальный и дружелюбный, с немного «пацанскими» повадками и умением коммуницировать, которому я истинно позавидовал: для меня издатель А. П. никогда не был закадычным другом и «Саней», а всегда на Вы и Александром, сколько бы и как откровенно ни общались в переписке. Наверное, дело во мне («будь проще и…»). Стало традицией, когда все расходятся на набережной до скорой встречи (для меня же искать даже собственный отель в малознакомой местности – такой стресс, преодолеваемый, но с трудом, что я предпочёл бы ждать всю компанию на том же месте), что я иду в номер к Андрею, по пути беседуем, потом вместе идём обратно. Правда, под конец оказалось, что я создал у него репутацию чудика и инфантила этими своими сомнамбулическими перемещениями в пространстве и топографическим кретинизмом. Подумал о том, что я эту репутацию намеренно педалирую – то сознательно, то несознательно (Марина Волкова отметила это ещё весной, обратив внимание на то, что, несмотря на всю неприспособленность к быту, когда мне нужно было найти продуктовый магазинчик в аэропорту, я нашёл его раньше её). И сегодня я столь уверенно диктовал Дане, как ей общаться с сотрудниками банка по поводу пропавших денег, что обратил на это внимание уже по завершении телефонного разговора, и в очередной раз задумался, как во мне сочетается определённая цепкость с этой бытовой неприспособленностью. Видимо, права была Е. Погорелая, которая на семинаре в Липках в 2011-м жёстко заметила, что «в случае с Борисом мы имеем парадоксальную ситуацию: он хорошо замечает чужие ошибки, но собственные тексты пишет гораздо хуже» (это после моего нелицеприятного отзыва о статье Саломатина, когда прошёлся по его огрехам, а при обсуждении моих работ оказалось, что в собственном глазу бревна не видел). Да, делать выводы из чужой жизни у меня явно получается лучше, чем жить собственной: возможно, с этим отчасти связана и моя трансформация из критика в редактора…
…Проснувшись в самолёте уже поблизости к Домодедово, почувствовал явственный запах шампуня (непонятно от чьих волос, а может, померещилось). Запах дома. Дома.
15.09.15
С утра чувствовал себя панически, ибо, как всегда, когда приезжаешь после недельного отсутствия в Интернете, дела обступают со всех сторон, и худшее здесь – необходимость думать в разные стороны одновременно. Что не соответствует моей натуре, фанатически нацеленной на что-то одно и преданной этому одному. Неумолимо приближается поездка в Финляндию (Алексей Ланцов уже прислал программу, в которой меня поставили в план на 24-25 октября вместе с Лолой Звонарёвой и Григорием Певцовым): с одной стороны, эта перспектива радует, с другой – я ещё не начинал делать визу и в отупении сижу перед компьютером, переходя с одних сайтов туристических агентств и консульств на другие. И надо же было намылиться за границу одновременно с ужесточением правил получения Шенгенских виз. В результате, протупив за компом и поняв, что так и не сделаю в ближайшее время ничего запланированного, решил сделать несрочные дела – поехал в «Новый мир» за гонораром, что давно откладывал, и заглянул в библиотеку Лита, что тоже откладывал. По пути-таки зашёл в агентство «Добрая виза» рядом с домом, сел рядом с сотрудницей, открыл свой допотопный переклеенный ежедневник и забросал её вопросами разной степени тупости. По мере разговора стал успокаиваться: вопрос со справкой с места работы и выпиской с банковского счёта планирую решить завтра, остальное сделать вообще труда не составит, а срок получения составляет 10-14 дней (до поездки ещё больше месяца), так что не так страшна виза, как её малюют. К концу своих мучений окончательно определился с простым решением – отдать деньги за документы именно им и не ехать к чёрту на кулички в Визовый центр, а лучше потом за отпечатками пальцев сразу в посольство. (Примечание редакции – автор дневника всё перепутал, и сдавать документы и отпечатки пальцев нужно было в визовом центре, а не в посольстве. Что он, надо добавить к его чести, позднее и сделал). Главное – чётко расписать распорядок действий и двигаться поэтапно, но держать «приоритетное» в голове и не очень откладывать. Правда, из-за этого «приоритетного» опять откладываются «Они ушли» и антология, план по которым хотел расписать на этой неделе, но знаю, что рано или поздно это сделаю. Окончательно улучшило настроение, что агентство возместит мне сегодня потерянную зарплату (Д. отправляла перевод на прошлой неделе, но он так до сих пор и не пришёл), но пропавших денег всё равно жалко, долго и нервно выясняем с Д. обстоятельства потери и возврата.
В редакцию «Нового мира» вошёл с некоторой робостью. В отличие от редакции «Знамени» с приветливо улыбающейся на входе Оксаной Павловной, где все кабинеты располагаются на одном этаже, освещённом, отчего редакция кажется дружелюбной к гостям, – это здание производит более сумрачное впечатление. Таков и журнал – свысока глядящий, закрытый для людей без репутаций. В последний раз был здесь в июне прошлого года, беседовал с Роднянской, и тоже помню впечатление сумрачности и полной (или кажущейся?) безлюдности. До бухгалтерии пришлось топать по лестнице на четвёртый этаж, подёргался – запертая дверь с кодом. Вернулся на первый этаж, сотруднице на входе пришлось звонить наверх, чтобы мне отперли дверь. Там получил свои 1800 с копейками и договор, подписанный Василевским; спустился снова, так и не встретив по пути ни одного человека. По пути вспомнил, что забыл старое удостоверение сотрудника Литинститута (с недавних пор могу войти в alma-mater только по нему), но охранницы на входе неожиданно пустили. Как всегда, прошествовал прямиком в библиотеку: единственное место, с которым я не порвал связь после увольнения в прошлом году из места, которому отдал около десяти лет жизни. С милой Ниной Александровной всегда очень тепло беседуем и разделяем беспокойство друг друга: я её – по поводу грядущего ремонта, маленькой зарплаты, «Года литературы», который «не приносит ничего сотрудникам библиотек» (я добавил несколько копеек к этой теории катастрофизма, сказав, что и сотрудникам литжурналов – тоже ничего… хорошего), она моё – по поводу «Они ушли. Они остались», идею которого сотрудники библиотеки поддержали одними из первых и в дальнейшем именно к ней проявляли всяческое неравнодушие. На прощание Н. А. пожелала мне высыпаться. Я хотел сказать, что не в этом главная проблема, но вместо этого бодро махнул рукой и заявил: «Да высыпаюсь даже больше, чем нужно». Она: «Надо же, обычно жалуются, наоборот, что не высыпаются…». Вспомнился Т. Табидзе в переводе Пастернака: «Так проклятая рифма толкает всегда говорить совершенно не то…». Вернул библиотеке Эразма Роттердамского, первый том переписки Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина и «Уединённое» Розанова, себе оставил второй том Пушкина и Розанова (читать в этом аврале снова буду долго, отложенный долг тяготит, но «жертвовать» чтением этих книг не хочется). Сделал усилие над собой – не стал брать запланированных Ольгу Форш, Проппа и Мариенгофа, чтобы не оказываться в неудобном положении перед библиотекой, задерживая «товар». Лучше приеду ещё раз через некоторое время.
Снова удивляет Анна Логвинова, которая так и не прислала подборку, вместо этого лайкает все статусы мероприятия и пишет в своём характерном полудетском стиле: «да-да-да Борис я сейчас её делаю». Явно артистичное имиджевое поведение, уже неотделимое от личности. На фейсбуке написала кокетливое: «но вообще усадить поэтессу-четыре-года-не-могущую-выбрать-60- стихотворений-для-книжки за выбирание 10 лучших для критиков….. уууу… ну Кутенков Борис ну ладно ладно». В комментарии пришли хамы, которые восприняли слово «критика» в семантически неукоснительном значении и бросились на защиту Анны, спрашивая, какой я сам «рифмоплётчик» и заявляя, что «обсуждать Анну между собой могут только равные ей. А остальные – мусор под ногами поэта с околонулевой значимостью мнений». Отреагировал симметрично, но вежливо: с удовлетворением отметил, что научился, кажется, отвечать достойно, не провоцируя угрозы хамов в личку с дальнейшей перспективой «разобраться». Но за Логвинову не рад: понимаю, что рецепция её выходит за пределы «литературного круга», но лучше никакая любовь, чем такая – невежественная. Кажется, начинаю понимать тех, кто сознательно ограничивает рецепцию своих текстов «избранным кругом», так как именно в такие минуты задумываешься, а прав ли я, с уверенностью утверждающий в интервью, что «надо стремиться заинтересовать поэзией читателей за пределами литературного сообщества». До большинства всё равно не достучишься в той мере, в которой хотелось бы (а что, до «своих» достучишься? А достигнешь ли минимального консенсуса –или только иллюзии его?), зато с вероятностью нарвёшься на такой вот приступ агрессивного невежества. Что ж, Сизифов труд есть Сизифов труд…
Всякий человек имеет свое пьянство.
– У тебя, Василий Васильевич?
– Пьянство литературы.
«Поколико живу – потолико пишу. Потолико пишу – потолико живу». Забавно и печально; но истинно.
В. Розанов.
- 09. 15
Как всегда бывает (будто не знаю себя): дела, навалившиеся по приезде и вызывающие поначалу жуткую панику, разгребаются быстрее обычного. Так что оказываюсь в новом привычно-паническом вакууме перед отсутствием дел и мыслями, что ещё не сделал, что кому обещал. Печально, что от всего этого страдает творчество, ведь «нельзя позволить сделать из поэта – прозаика, а из прозаика – покойника» (как писала Цветаева Ходасевичу; в моём случае – нельзя позволить сделать из поэта существо с жутким названием «литературтрегер»). Иногда с завистью представляю, как отбрасываю всё и пишу роман, но тут же утопические мысли оказываются забиты реалистическими (кому-на-йух-нужен-мой-роман-по-сравнению-с-таким-количеством-всем-нужных дел)… Мастерство критика ощутимо просело, пока делал огромные перерывы в этом жанре, отвлекаясь на организацию мероприятий и на журнал, поглощающий львиную долю времени, – что уж говорить о прозе: этим летом пытался писать рассказ (глупцам не чуждо вдохновенье…) в полной уверенности, что доведу его до крепкой четвёрки и, не публикуя, буду рассылать ближайшим друзьям. Однако вдохновение быстро иссякло, а написанное горе-автором и критически оценённое им же не захотелось даже редактировать: вся штука в том, что я был ведом коммуникативной задачей, которая (как понимаю сейчас с горечью) всё-таки если не исключает задачу художественную, то сочетается с ней с огромным трудом; на одном полюсе – желание высказаться как можно более прямо и откровенно, на другом – та «потребность собрания мыслей, сцепленных между собой для выражения себя», о которой говорил Толстой, где «каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится».
Радость: Л. Э. положительно оценила рецензию, над которой мы столь долго бились с её автором А. А., выложив ссылку у себя на странице и написав: «Давно не читала поэтической критики такого уровня», дальше что-то по латыни вроде «красиво и утончённо». Ясно из этой реплики, что поэтическую критику она вряд ли читает, но я снова ощутил «теневую» гордость с примесью лёгкой грусти. Чертовски приятно (но пытаюсь разобраться в себе: всё-таки приятно ощущать свою причастность или же просто радоваться за других, тем более за поэта, который для меня столь много значит, как Л. Э.?.. прихожу к выводу, что, пожалуй, эти чувства сплавлены в едином тигле). Всю первую половину дня провёл в соответствующих хлопотах: дописал репортаж о Волошинском фестивале (неожиданно нравится окончательный текст после многократных «пластических операций»), редактировал обзор Ивкина (сглупил и зачем-то отослал текст автору заново после незначительных правок, чем, кажется, вызвал раздражение, а потом ещё и зачем-то попытался перевести диалог из отношений «редактор-автор» в более дружеский, начав нелепо шутить и рассуждать о собственных творческих практиках. В ответ: «Смеюсь. До писем, Борис»). Между тем, прочитал довольно обширный дневник С. И. на той же «Текстуре» – настоящая проза поэта, в меру фрагментарная и в то же время пронизанная стержневым мотивом (развод, личная драма), ироническая, представляющая автопортрет с самых разных сторон. Мне до этого ещё далеко. Составил и отослал вопросы Ирине Медведевой и Николаю Тюрину (неожиданно мысли свободно потекли, всё-таки приятно беседовать на волнующие меня темы; это редкость на фоне большинства моих интервью, для которых вымучиваю из себя вопросы – при том, что имею дело с людьми, как правило, меня искренне интересующими, но готов спросить их о чём угодно, лишь бы вести диалог. А тут всё-таки есть общая почва для разговора, возделанная несколькими годами сотрудничества). Жалею, что не сделал этого раньше – итоги «Илья-премии», её прежние задачи и изменение формата давно пора осмыслить, ведь сделанное этими людьми огромно, да и лишнее напоминание об «Они ушли…» не помешает. В ответ получил от Ирины письмо, в котором она пишет: «В который раз восхищаюсь твоей организованностью и обязательностью. Ты же только с Волошинского – казалось бы, передохни, возьми паузу, ан нет: не всякий литературный деятель может этим похвастаться. На мой взгляд, ты истинный куратор (прости, если тебе не нравится это слово) литературного процесса в том сегменте, который ты сам выбрал или он выбрал тебя». Ответил правду – что всю коктебельскую неделю мучился виной, имею ли право выпадать из рабочего процесса. И неожиданно вырвалось: а много ли мы сделали для других, чтобы заслужить право отдыхать? Вспомнился прошлогодний диалог с Даной, которая заявила, что «мы пришли в этот мир, чтобы быть счастливыми», на что я тут же заметил: «всё-таки мы пришли в мир, чтобы принести пользу другим». Дана с присущей ей остротой тут же парировала: «Вот так родилась басня про стрекозу и муравья». Но – я перестаю быть поэтом за этим трудом (как бы себя ни убеждал, что дух веет где хочет), да, ощутимо перестаю – и именно на этом фоне понимаю всю ущербность такой позиции…
Выбежал из дома во второй половине дня, наскоро перекусив; подождал у метро Чемоданова, который передал мне справку с работы по поручению Даны. Оставалось пятнадцать минут до занятия и решил опоздать на пять, а за это время сфотографироваться на визу («Родина-мать, соблазн велик / поддаться детскому капризу / и показать тебе язык, / фотографируясь на визу» – В. Павлова). Вспомнил, как у этого же метро год назад ждал маму своей киргизской ученицы, чтобы забрать у неё библиотечную книжку: тогда они, устроившись в школу (к которой я готовил девочку полтора месяца – не очень успешно, правда), отказались от меня хитрым образом – перестали отвечать на звонки и т.д., и даже насчёт возврата книжки пришлось их настоятельно вызванивать. Сегодня первый день занятий с Мишей: я внезапно понял, как соскучился по своим «преподавательским» бдениям, существительным-прилагательным и начальственной роли. Мама ученика предупредила с порога, что «ребёнок вступает в переходный возраст, справляться с ним совершенно невозможно и он будет «говнить»: уже отказывался со скандалом от репетиторства, и «дело не в вас, Борис, а именно в его неуправляемости». Миша и правда встретил меня без особого энтузиазма. Привычная демонстративная лень, кажется, понемногу отступала под «напором» моего дружелюбия: если в начале урока он сидел, демонстративно зевая и не выражая радости, то несколько похвал по поводу предложения, написанного без ошибок, чуть приободрили его (или так показалось?..). Сам я успел забыть, что такое морфологический разбор, пришлось заглядывать в учебник (в принципе, это запомнить несложно, если пользоваться схемой – но шестиклассникам при письменном разборе не разрешают смотреть в учебник, а чем отличается морфологический разбор глагола и тот же – от разборов существительного и прилагательного, и все вместе от морфемного, – даже для меня представляет определённую сложность). Миша получил тройку за диктант – куча ошибок, путаница с фонетическим разбором (самая противная тема), язык, ужасно замусоренный подростковым сленгом (когда я попросил привести примеры омонимов, Миша, не задумываясь, заявил: «мусор». Испытываю облегчение, впрочем, что ребёнок понял тему хотя бы на таком уровне. Как раз следующий параграф – «жаргонизмы»). Через час после начала занятия начинает засыпать, считать минуты до конца, соображение полностью отключается (родители уверяют, что это не связано с усталостью: «Он у нас великий артист»). Уже по приходе домой получил письмо от Мишиной матери с предложением заниматься 1,5 часа и на 200 рублей меньше. Согласился, так как сам чувствую, что буду в этом случае меньше выматываться (близок к тому, чтобы вообще отказаться от занятий с ним, но деньги сейчас нужны, а искать нового ученика – проблема, и, как я уже писал, не факт, что попадётся более «лёгкий» случай. К тому же привык преодолевать себя по жизни – так что сдаваться из-за этих двух часов два-три раза в неделю будет позорным пасом перед самим же собой. Дитя не выучу, но кое-что в неподатливую голову вложу – закончил же он прошлый год без троек).
…Уже после занятия читал подборки к «Полёту разборов»: пока что не собрал мысли в какое-то вменяемое целое, но неожиданно не могу определиться со своим отношением к Логвиновой с её дерзостью на грани юродства. Кажется, она нарушает традиционный жанр стихотворения с его завершённостью, приближая даже не к стихопрозе, а к чему-то непривычному, когда стихотворение ещё не столь отдалилось от лирики «содержательно», чтобы перестать быть поэзией, но и ещё не настолько преодолело «традиционных» границ, чтобы перестать быть стихотворением. Одним словом, это надо осмыслить. После неё Савин, которого всегда ценил превыше многих молодых поэтов моего поколения, показался замкнутым в своих стилистических поисках и «литературном» понимании стихотворения. Что означает этот контраст – то, что сила обаяния превыше «правды художественности»?.. Где-то у Логвиновой есть строка наподобие: «я очень боюсь, а все думают, что кривляюсь». Прочитал и подумал, что, может быть, напрасно меня раздражает это поведение на грани обаятельного кривляния, которое вроде бы должно располагать: оно может быть и органичным для натуры автора. У Савина одно стихотворение – сильнейшее: «Лети, лети, моя слюна», кажется, оно написано поздним Новиковым – разочаровавшимся во всём до скепсиса.
…Пока шёл на репетиторство, наткнулся на своих родителей, у которых первое занятие (курсы английского языка) в библиотеке рядом с метро. Они делали селфи – дурачились, как молодые. Подошёл сзади и сказал шутливо: «И меня сфотографируйте». Отец засмеялся. Впервые, кажется, обратил внимание на количество морщин у мамы и на то, как располнел отец. Как всегда в такие моменты, ушёл с ощущением вины за собственную безбытность и за то, что не могу дать им то, чего они хотят. Это чувство вины, наверное, и есть зрелость. Только когда глядишь в лица родителей (так редко, ведь всё на бегу) – замечаешь движение времени.
…За одну строку Бориса Рыжего «А жизнь проходит…» можно было бы отдать несколько десятков современных русских стихотворений.
- 09. 15
Очень коротко об этом дне, ибо времени с началом репетиторства ощутимо стало ещё меньше.
Сдал наконец-то турагентству все документы на финскую визу, уже записался на собеседование, в понедельник буду сдавать отпечатки пальцев. Вероятность, что не выдадут, есть, но я уже морально настроился не падать духом, если так выйдет (жаль только 3600, отданных турагентству).
То, что стал путаться в синтаксических конструкциях, испытывать затруднения с устной речью («сегодня, в тоске коридора, / испарину чувствуя лбом, / я понял бессилие спора – / любого, с любым, о любом» – Ю. Карабчиевский), заставляет думать о каком-то новом движении языка внутри меня: словно прежний отпадает, а новый ещё не вызрел, но нужен какой-то толчок извне, самоподзавод и чьё-то усилие, чтобы привести в движение эти силы нового вызревающего языка. Как будто внутри что-то толкается и «никак не может разродиться» (В. Савин), а шоры прежних форм, готовых языковых конструкций тесны. Удивительным образом сопоставляю тут творчество и собственно коммуникативную ситуацию (ситуация регулярной неуслышанности, когда пытался донести что-то важное, превратилась в нежелание тратить коммуникативные усилия, лень, и когда пытаюсь делать это помимо воли, – язык не подчиняется, путаюсь в словах. Раньше именно такого не замечал, ситуация «приличествующих случаю разговоров» давалась не столь затруднительно).
Выступал на вечере «Плавучего моста»: большой зал в Доме русского зарубежья им. Солженицына, наполовину состоящий из незнакомых людей (читал в этом зале последний и единственный раз в 2010-м, на вечере «Эмигрантской лиры», и была та же ситуация. Где они эту «массовку» набирают?). Собственным выступлением недоволен: в 2010-м всё-таки читал на сцене, в идеальной для себя ситуации «пьедестала», когда есть ощущение, что ты один в зале, и голос звучит наилучшим образом. Сейчас микрофонную стойку перенесли прямо в зал, в непосредственной близости от первого ряда, и присутствие людей слишком ощущалось – что лично мне всегда мешает: чувствуешь мимику и реакцию каждого, пусть и стараешься глядеть поверх голов. На первом ряду сидел благодушный дедушка, который на собственном выступлении читал что-то советско-патетическое, а всем остальным поэтам внимал с полуоткрытым ртом и благодарным вниманием, словно каждый выступавший – для него событие. Перед такими слушателями (помню давние литинститутские выезды в Центр социального обслуживания с концертами для пожилой аудитории) возникает особенная ответственность, которая ужасно мешает «уйти в стихотворение», сосредоточиться на интонации, а не на мыслях о том, как тебя воспринимает тот же благодушный дедушка. С другой стороны, такое внимание и отношение к чужому выступлению как к «событию» всё-таки должно заслуживать большего уважения, чем ленивая избалованность московской «элиты». Но отчего-то уважать не получается: наверное, как любую невежественную любовь (вспомним ситуацию с поклонниками Логвиновой), когда очевидно, что ярый защитник понимает тебя столь антиномично, что лучше бы вообще не. Стихи успел застать странные, пока не ушёл (возможно, второе отделение было лучше – в зале видел Ватутину, Калашникова): одна женщина читала длинное «детское» стихотворение про пельмень, а в конце было что-то вроде «меня в детстве уронили головой, в этом причина всех моих бед». Был счастлив увидеть Инну Тхорик, певицу и композитора, и услышать её чарующий голос, столь важный для меня в 2010-м, когда она написала песню на мои стихи «Неси мою голову на перекрёсток дорог» (стихотворение слабое, как большинство вещей того периода, полугумилёвское, поэтому чудо, которое сотворило с ним исполнение Тхорик и её музыка, воспринимается особенно). На радостях отправил ей восторженную записку по поводу её восхитительного вокала и радости встречи, она отреагировала холодно – видимо, привыкла получать комплименты, а может, приняла мои слова за лесть. В очередной раз не получилось донести до человека, как он дорог, – подобное почти всегда воспринимается как желание выгоды или дежурный комплимент. «Не передать того ни другу, ни врагу…»
… Думаю о том, что людьми, глухими к поэзии, метафора почти всегда воспринимается как определённая подмена, прятки, что-то противостоящее своей фальшью «честному высказыванию». Однако поэт, ведомый правотой языка, звука, интуиции – оказывается более правдив, чем графоман, пытающийся запихнуть плоскую истину в размер и оттого кастрирующий её, – именно правдой искусства, когда слово вмещает многое именно благодаря звукосмысловым, ассоциативным оттенкам.
- 09. 15
День, когда все охвачены коллективным безумием, – постят на фейсбуке фотки 90-х годов (флешмоб, инициированный «Кольтой»). Сначала хотел поддаться стадному чувству, потом что-то остановило. Первую половину дня редактировал тексты для «Лиterraтуры» (кажется, это рефрен сего дневника): доволен тем, что успеваю всё сделать, хотя между отправкой материалов А. Р. и вёрсткой номера, как всегда, пройдёт несколько дней. И тем не менее – считаю себя не вправе задерживать, хотя понимаю, что свободное время ещё есть. Безусловная радость – что готов опрос о зарубежной критике, который по моей просьбе провела Ирина Машинская; в этой теме настолько «разбираются», что из 31 респондента, которым разослан опрос, ответили пять + «моя» Оля Брейнингер. Кажется, материал обещает стать если не бомбой (для этого он слишком «специфический»), то, безусловно, значимым материалом номера, на который, если бы мы жили не в стране «недомыслия и недоусилия» (как характеризует ситуацию О. Балла в статье из «Знание-сила»), могли бы опираться литературоведы в будущих диссертациях. Тайная надежда: а может, и будут опираться?.. Возлагаю надежды также на интервью Кальпиди, слегка эстетски-надменное, и первую часть дневников Агеева. Раздел публицистики ввиду своей эклектичности оттягивает на себя то, с чем не справляется раздел критики, который поневоле жанрово ограничен, ибо посвящён современной литературе. Плохо, что в этот раз не получилось создать цельный сюжет, который получается, когда разнонаправленные материалы, каждый из которых отдельно важен, подходят стежок к стежку, складываются в единую мозаику. Получается, надо сказать, далеко не всегда, но когда выходит – именно эти моменты я считаю своей редакторской удачей. Не создаёт ли в этот раз эклектичный фон присутствие таких разных персонажей, как Александр Агеев и Виталий Кальпиди?.. Раздел критики по сравнению с этой разнонаправленной пестротой «отдыхает», но именно там есть концептуальная продуманность в силу того, что стараюсь выстраивать каждый блок материалов тематически (каждый раз – только о поэзии, или только о прозе, или только о критике): открывать «большим» материалом, продолжать рецензиями. В этот раз – блок материалов о поэзии: продолжение уральской серии Ивкина, следом – Генерозова о Кубрике и Гарбер о Чконии. Моя фантазия по поводу опросов окончательно исчерпалась: иногда подкидывают идеи «фейсбучане», вот интересную тему предложила Ольга Балла – опрос о границах современной литературы. Но, почесав репу, так и не сформулировал вопросы: Сергей Оробий, который поддержал тему ещё в комментариях, с радостью принял это предложение. Участие таких подвижников, как он, Машинская, – новая «кровь» в раздел публицистики и помощь истощившемуся мне. Но голова постоянно болит, что идём «вне» литпроцесса, не успеваем за какими-то тенденциями или, наоборот, не задаём моду, – и это сильно нервирует и заставляет мыслить в одном направлении: кажется, что как только переключишься на другое, – упустишь интересную книгу или важную проблему, которую надо осмыслить в журнале.
Далее, едва перекусив, побежал на репетиторство. Миша, этот неглупый, но ленивый парень, решивший заниматься полтора часа вместо двух, уже и полтора не выдерживает, засыпает, – видимо, чем меньше времени остаётся до конца, тем раньше он настраивает себя на окончание урока. Саша К. советует быть другом ребёнку и разговаривать с ним на посторонние темы. Боюсь, даже если бы это у меня получилось, – это не понравилось бы его родителям (мол, не за то деньги получаете), но вообще, умение находить вот такое доверие – педагогический дар. Правда, думаю, эти разговоры не способствовали бы его желанию знать предмет. Выбило из колеи его произношение «еГо» и «тоГо» и тупость в незнании второстепенных членов (в особо сложных случаях я и сам путаюсь, особенно когда речь идёт, например, о разграничении обстоятельств и определений («новая и с иголочки»): был вынужден прикрикнуть. Следующий урок начнём с произношений окончаний. Ближе к концу урока он неожиданно включает соображалку, просчитывая, видимо, что я буду докладывать матери о его успехах и надо создать положительное впечатление «к финалу».
После занятия почувствовал себя таким вымотанным, что в Коломенское, где отмечала день рождения Аня Маркина, решив не идти, поняв, что от празднования ещё более устану, – позвонил ей и сказал честные слова об её зрелости не по годам, умении сглаживать конфликты, о том, что в её присутствии становится спокойнее. Вместо этого сижу у бабушки и читаю журналы и книги, привезённые с Волошинского фестиваля. Неожиданно любопытный «Лёд и пламень», издаваемый Светланой Василенко: даром что пока нераскрученный – сколько же «внесистемных» явлений проходит мимо нас, не говоря уже о критике (написал эту фразу – «не говоря уже о…» – и поймал себя на том, что критике уже априори отводится роль факультативная, – то есть то, что она как «экспертная институция» не успевает за явлениями, само собой разумеется, а вот то, что не успеваю я как читатель и как редактор, заставляет испытывать чувство вины). В «Лёд и пламень» – прекрасные стихи Кековой и раннего Кабанова (хорошо, когда подборки составляются по ретроспективному принципу, позднее у современных «классиков» почти всегда уступает «вещам расцвета» – исключений пока не знаю). Кабанов:
Дети с пистолетами одни,
листья престарелые горят,
в цокольном вагоне с лошадьми
всадники о смерти говорят.
Будто у нее коньюктивит,
будто у нее гнедая масть,
вот бывает, лампочка висит,
и мечтает лампочка упасть.
Рыжий полустанок пролистнем,
выпьем чаю и опять уснем
в поезде игрушечном моем,
в поезде игрушечном моем.
Там же – любопытная статья А. Марченко, построенная, как ей свойственно, по скачкообразному принципу: много имён, ни одна мысль не доведена до конца, в то же время – все предложения «с подлежащим и сказуемым», и вроде бы создаётся иллюзия, что вместе сказанное что-то значит. Что это – особое свойство сознания, обусловленная советской цензурой привычка прятать мысль между строк или…? Пытаюсь вычленить если не стержень, то хотя бы суть сказанного: на выходе – ахи-вздохи по поводу конкуренции поэзии с «Великим Рекламным Агентством» и ничтожных тиражей, и всё это – с пренебрежительной интонацией на грани развязности (Вера Павлова – «модная столичная сексуалочка», как-то пренебрежительно и о Рыжем; несколько раз – комплиментарная оценка А. Богатых, но почему его стихи «явление» – так и неясно ввиду отсутствия хотя бы минимального филологического разбора. Опять же – инерция советских традиций, когда упоминание в статье маститого критика служило указанием читателю, что стоит обратить внимание на то или иное имя?.. Но сейчас, боюсь, это не действует, – и плохо распространяемый альманах отнюдь не «Новый мир», и доверие к репутации автора статьи уже не столь безусловно, чтобы позволительно было избегать аргументации). Не знаю, сумел бы я отказать в такой статье, не взглянув на «авторитет». Радует третий номер филологического журнала «Prosodia»: спорный в выборе стихов и явлений (раздел поэзии вообще не впечатляет, но критика отменная – и, главное, все статьи прошивает красной нитью ощущение концептуальной продуманности, заявленное в предисловии: собственно, то, что делает журнал журналом. С горечью отмечаю, что такой продуманности не хватает у нас, – и это мешает видеть не просто качественный интернет-ресурс, а именно журнал со своими задачами редколлегии, – хотя я изо всех сил стараюсь, чтобы эта сюжетность и ясность задач присутствовала в моих разделах, постоянно оговаривая эти задачи и в интервью).
Пролистал книгу своего соседа по коктебельскому номеру Ю. Кабанкова – стихи не пришлись, но с любопытством отметил, что С. К., оказывается, его однокурсник, писавший о нём в ЛГ (и, кстати, приводится на редкость недурственный для сего издания абзац), – кошмар моих последних трёх лет (имел неудовольствие работать на одной кафедре в Литинституте, в подробности вдаваться не буду, – слава Богу, время этих пересечений если не забывается, то благополучно отходит).
- 09. 15
Виделись со Славой С. из Ульяновска, который не только отличный поэт (жаль, что до сих пор не издана его книга, тогда как за это время успело выйти много посредственных; не вышла она главным образом из-за его задиристого характера, что в очередной раз доказывает, что все эти «легитимации» и «проблемы литературных репутаций» – дешёвая фикция, всё зависит от личной покладистости и умения коммуницировать с сильными мира сего), но и заядлый книжник, и встреча превратилась в путешествие по книжным магазинам. Встретившись на «Китай-городе», хотели добрести до «Гипериона», но, заблудившись (один – ульяновский гость, другой – московский топографический кретин), уткнулись в книжную лавку «Ходасевич», где провели около часа в перерывании книг и обмене впечатлениями. С «бесплатного» развала я ушёл с Катениным и учебником по русскому языку для 5-го класса (ура, не буду забывать прошлогоднюю программу!), книжками «Нового мира» за 1987-88 гг. (мимо старых толстых журналов не могу пройти, всегда листаю с благоговением), а из книжной лавки – с двумя номерами журнала «Носорог» (уж если решил не изменять привычке, довольно уже давней, следить за всей литературной периодикой, то пропускать издания, значимые для литпроцесса, непозволительно). В НМ – столько фамилий действующих сейчас авторов, что поневоле проникаешься надеждой и на своё литературное долголетие. Вот Елена Черникова, с которой сотрудничаем в «Лиterraтуре» (cтиль рецензии совсем другой по сравнению с её недавним дерзко-вычурным эссе о Наталии Черных, более нейтральный); вот Сергей Костырко, нынешний куратор ЖЗ, – недавно печатали рецензию Ольги Балла на его книгу; вот та же Алла Марченко, а вот завершающая номер рецензия Василевского. Тут же – и Мариэтта Чудакова, книга о которой красуется и в «Гиперионе» на видном месте, а я с гордостью вспомнил, как сдавал ей зачёт на «отлично», отвечал по «Гренаде» Светлова, спорили об Олеше и «Белой гвардии», а спустя четыре года «заново познакомились» как организатор круглых столов (я) и их почётный гость (естественно, она), и нескрываемо приятно было услышать её высокую оценку моих стихов…
Слава забросал именами зарубежных поэтов, о которых я слыхом не слыхивал, что заставило почувствовать укол совести: чего стоит всё твоё насыщенное ежедневное чтение, если при первом же названном имени позорно проваливаешься?.. Комплекс интеллектуала, блин. Позже зашли и в «Гиперион», где Слава накупил два огромных тюка книг, в том числе издание «Каштанки» с иллюстрациями («Знаешь, я думаю, что вся настоящая живопись ушла в детскую литературу…»). «Похожа на обложке?» Я: «Нет, шерсть слишком ухоженная…» «Наоборот, облезлая». «А вот в глазах надежда на обретение хозяина, здесь всё точно». Перечитывая «Каштанку» две недели назад, обратил внимание на одиночество героя (нового хозяина собаки), явно пережившего личную драму, что нам показывает Чехов не самыми заметными, на первый взгляд, штрихами. Он находит утешение в общении со зверями, и это для меня самое трогательное в рассказе, а даже не история собаки… Пока мой попутчик общался с продавцами «Гипериона», которых он очаровал (под конец его даже пригласили на мастер-класс по варенью из сирени), я углубился в «Комментарии» Аллы Латыниной: многое помню, читал три года назад, и всё равно – её статьи приводят в состояние душевного равновесия. Исключительно трезвый взгляд и стоицизм как есть. В уравновешенной и серьёзной полемике есть ощущение сцепки разнонаправленных сегментов литературной жизни (и «сцепка» – не от слова «сцепиться», как в сегодняшнем фейсбуке). Уже долгое время пытаюсь вдуматься, почему это ощущение утрачено сейчас, – потому ли, что его оттеснили политические события, окончательно сделавшие литературу явлением периферийным, или дело в культурной политике государства… Что касается собственно литкритики – устали старые генералы вроде той же Латыниной, закалённые советской выучкой, представители более младшего поколения тоже постепенно теряют интерес, не имея никаких стимулов к работе, а «новое вино мехи уже не держат» (Е. Абдуллаев). Но ещё несколько лет назад, в 2007-08, было ощущение продуктивной полемики, живых и взаимно волнующих диалогов на Polit.ru, Openspace… Впрочем, если глядеть изнутри, то окажется, что подустал и я, – уже не могу воспринимать всё столь свежим взглядом; а неофит, которым был автор этих строк в указанные годы, сейчас открывает для себя литературную жизнь, так же жадно распечатывает статьи (ну ладно, это я распечатывал что ни попадя, а нынешние читают в электронных книгах), новые имена, пока предстающие для него хаосом, в котором постепенно различается дорога. Может быть, это кто-то из нынешних литинститутских младшекурсников, и для него радость открытий столь же сильна, что и для меня в то время, – и там, где я вижу стагнацию внимания, он видит не только полемику, но и ощущение всеобщего неравнодушия, какое можно заключить, читая ту же Латынину. Может быть, это иллюзорное ощущение тоже разобьётся с приходом зрелости, а может, он уже заранее не так наивен, как я (скорее – последнее). Снова вспоминается Евтушенко: «Я знаю, что живёт мальчишка где-то, / И очень я завидую ему…».
Тем не менее, – всё это далеко от ответа на вопрос, почему же, несмотря на всё видимое многообразие фестивалей, море книг, которые не успеваю читать, и то и дело возникающих новых журналов, – какое-то ощущение, что современная литература не то что кончилась, но не вызывает того ажиотажа, что был пять лет назад. Как бы можно всё, что угодно, – создавать, делать, спорить, – и всё равно есть ощущение конца – и невозможности возвращения в прошлое; социальные причины здесь ужасно трудно отделить от личных.
Поговорили со Славой о грядущем «Полёте разборов». «Что со мной будут делать?» – в шутку вопросил товарищ. Я предположил, что привяжут к столбу и будут клевать, как орёл – Прометееву печень, особенно язвительная Фаина Гримберг. Позже зашла речь про психологический возраст, и, поскольку, согласно интернет-тесту, Славе 33 года, было высказано предположение, что Гримберг должна его «распять», «отлетевшего и разобранного». Купили билеты в Ульяновск – я туда и обратно, он только обратно (Слава: «Один из нас не вернётся»). Пока пили пиво в кафешке на Казанском вокзале в ожидании его друга Вани, который должен был отвезти Славу в Люберцы, потешались над монологом продавщицы, которая энергично поучала свою собеседницу на всё кафе около получаса: «У тебя на первом месте должен быть ребёнок, как у всякой нормальной женщины, а ты якшаешься с какими-то бомжами!» и т.д. Я позавидовал терпению собеседницы, а Слава предположил, что та давно уже отняла трубку от уха и преспокойно занимается своими делами.
На обратном пути в метро читал «Носорог» – журнал, как стало ясно ещё с первого, прошлогоднего номера, создан для лоббирования интересов определённой тусовки (все авторы, которые могли бы встретиться в «Воздухе». Получилась такая глянцевая его версия со стильным дизайном и лёгкой вариацией формата). Тем не менее – и тут можно найти жемчужины: талантливые стихи Дениса Крюкова, проза Станислава Снытко или основательное исследование Ивана Соколова об английском поэте-гомосексуалисте Джерарде Хопкинсе. Заглянул в прозу Лены Элтанг, которую до этого не читал целенаправленно (чтобы не разрушать сильнейшего впечатления от её стихов), ожидания не обманулись.
20.09.15
Ничего особенного не произошло. «Был день так долог, путь так труден, / что, уронив за ванну мыло, / я вдруг решила: будь что будет, / и вправду: было то, что было» (А. Логвинова). Если хотите – можно описать его и словами К. Капович: «Капли кап-кап, глаза застыли, / фиалковое пахло мыло, / и ничего другого в мире / в тот вечер не происходило». По-моему, кстати, из этих строк – при всей их психологической разнице – мог бы получиться отличный центон.
21.09.15
Первую половину дня промотался в визовом центре – сначала узнал, что в страховом полисе, выданном мне турагентством, стоит неправильная дата, потом – что нужно переписывать согласие на выдачу личных данных (или как-то так), так как оно написано на недействительном бланке. После этого заплатил пошлину, прошёл процедуру биометрии и выяснил, что всё это совсем не гарантирует выдачу визы, так как, оказывается, в загранпаспорте голограмму прилепили прямо на фотографию, и посольство может потребовать замены паспорта. (Слегка утешили, что заново проходить все эти процедуры не придётся, но ведь изготовление нового паспорта занимает не меньше месяца, так что придётся попрощаться с поездкой в 20-х числах октября и деньги так или иначе будут потеряны). Будем молиться, чтобы в этот раз не пришлось столкнуться с бюрократами (хотя предчувствие, злостное предчувствие…). При общении с сотрудницей страшно лажал – снова испытываю фобию трудного подбора слов, и каждую фразу, чтобы она прозвучала осмысленно, приходится проговаривать внутри себя. Казалось бы, столько раз «толкал» речи, в том числе импровизированно, писал в разных жанрах, считаясь человеком с богатым словарным запасом, что это должно было сформировать уверенную коммуникативную ситуацию. И в то же время сейчас лыка не вяжу. Это затруднение, конечно, психологического свойства, но мечтаю от него избавиться, как от болезни. Всё-таки редакторская работа за компьютером ужасно автоматизирует восприятие, приучает к стандартным формам общения.
После снова встретились с Савиным, у которого был свободный день в Москве. Его друг Дима повёл нас в книжный где-то на Белорусской – место в каком-то закоулке, совершенно отрезанное от остального мира с его планшетами, электронными книгами и прочими прогрессивными технологиями, тем и прекрасное. Ассортимент – то, что приносят на сбыт; в основном, конечно, классика и советская литература. Современная литература тоже встречается, но реже. Вот вам и оживший флешмоб из 90-х: кажется, есть в Москве места, где атмосфера не меняется годами. В середине рабочего дня не протолкнуться от обитателей разного возраста (радует, что всё-таки не угасает у людей интерес к чтению). Слава заговорил о четырёхтомнике Мандельштама, и разговор тут же поддержала сухощавая дама средних лет с явно давно не мытой головой и обширными познаниями: назвала год издания, издательство и место продажи – книжный «Москва» на Тверской. О себе призналась, что не поэт, не филолог, просто любит читать. Потом указала на свои любимые стихи Ольги Берггольц, явно посредственные: я процитировал то, что в последнее время часто из неё вспоминаю («Я тайно и горько ревную, / Угрюмую думу тая»), начал искать влияние Ахматовой, и тут же вспомнил верное наблюдение из статьи Дашевского: «Никто не читал того же, что и ты, а если и читал, то это вас не сближает». Действительно – не сблизило. Тут же – завсегдатаи: продавщица покрикивает на пожилого мужика, который загромоздил основательную часть магазина своими тюками и мешает посетителям пройти к разделу с фантастикой. При этом называет его по имени-отчеству, почти уважительно. Цены на многие книжки – 30-60 рублей. Рассмеялся, увидев книгу Василия Попова, моего однокашника по литинститутскому семинару, вышедшую в православном издательстве: снял с полки, предполагая, что, скорее всего, автор не он, и ошибся (то, что автор он, подтверждает и фотография, и те стихи, которые мы разбирали шесть лет назад и их нещадно ругал Арутюнов, говоря, что автору не стоит быть «вторым Рубцовым»). Забавно, что сейчас эти достаточно примитивные стихи в формате детской книжки смотрятся не слабыми, но усреднёнными и вроде бы годящимися для детского, школьного восприятия (как бы понижается планка по сравнению с той, «художественно»-взрослой, по которой старались судить мы на семинарах. Вспомнилось высказывание Волгина, что «как советский суд – самый гуманный суд в мире, так российский читатель – самый гуманный читатель в мире: у нас любой поэт, даже самый слабый, обязательно найдёт благодарного читателя, хотя бы одного»). Купил Грина (давно уже хочется перечитать, хотя бы «Алые паруса» и рассказы, после блестящего эссе Светланы Михеевой о его прозе) и кучу дешёвого детективного барахла для бабушки.
Прошли пешком до Маяковской: я сказал, что недалеко отсюда находится редакция журнала «Знамя», Слава изъявил желание зайти. В комнате секретарши мы полистали журналы и книги, выставленные на продажу, я купил последний номер «Вопросов литературы» ради дискуссии «Хорошо ли сделан современный русский роман?», которой нет в Сети, а товарищ – две книги избранного Гандлевского. Ощутил один плюс своего прежнего критического бытования: хорошо всё же, когда на вопрос «Как тебе поздняя Лиснянская?» есть возможность достать 6-й номер за 2013-й со своей рецензией на одну из последних её прижизненных книг – и незамедлительно открыть на нужной странице. Потом нас увидела Ольга Юрьевна Ермолаева и пригласила к себе в кабинет: Слава фотографировал обстановку на планшет и выбирал журналы и книги, а я решил смыться и ждал на подоконнике внизу, ибо не умею вести себя в редакциях, не люблю необязательные разговоры. Встретил Иванову и Чупринина: очередные вежливые беседы ради того, чтобы что-то сказать. Н. Б. заметила, что где-то я писал, что «не критик» (добавила: «Читаем друг друга»), я подтвердил свои слова. Она с полной уверенностью заметила, что «ещё не критик» (мол, «всё впереди»), не зная, конечно, как я успел устать за последние несколько лет от беспрерывного и, пожалуй, неудачного пребывания около этой профессии, постоянной рефлексии и о самом жанре, и о своей роли в нём, и сделать постепенный и органичный «крен» в сторону организаторских и редакторских усилий. После этого и «улизнул» на подоконник, вниз тотчас же выбежала Ольга Юрьевна с вопросом: «Боренька, куда же вы убежали?» и столь же приличествующими случаю репликами. Казалось бы, всё это естественно для подобных ситуаций, но на меня действует угнетающе: может быть, потому, что создаёт неизбежную атмосферу фальши независимо от коммуницирующих сторон. Слава вышел, ещё более нагруженный книгами, чем до этого, а впереди был визит в «Москву» на Тверской, после которого я почувствовал себя невменяемым, но последние 240 рублей потратил на книгу Лорки «Об искусстве».
Ближе к вечеру заметил в товарище какую-то одновременно раздражающую и умиляющую рассеянность (близкую мне личностно, но на фоне этой непрактичности я ощущаю себя даже более укоренённым в жизни – непривычное чувство). Заботливый Дима Гаричев сказал по телефону: «Ты смотри там, чтобы он [Савин] не спустил все деньги на книги и завтра перед поездкой в Мытищи не остался без копейки». Я сначала отнёсся к его словам иронически, но когда увидел, что Слава собирается купить какие-то бешено дорогие фолианты в букинистическом «Москвы» (при его-то маленькой зарплате), напомнил ему об этих словах. Выражение лица моего попутчика в ответ стало каким-то блаженным и он начал подсчитывать деньги на карточке, видимо, вспомнив об этих тратах только после моего напоминания. Но с каким же фанатизмом он рассуждает о книгах, причём совершенно, кажется, ему не нужных (уверен, что половину из купленного он не будет читать – во всяком случае, возвращаться, но на этом фоне ощущаю себя пустым сухарём, почти не способным загораться. «Для меня обладание книгой – как обладание женщиной»).
Чувство потраченного не совсем впустую, но абсолютно бесполезного для работы дня. Планирую наверстать завтра.
«В двадцать лет, после первого несчастья, мы принимаем решение быть равнодушным, одиноким и посвятить свою жизнь труду. Как план поведения это бесполезно. Как предсказание – страшно. Потому что через десять лет человек, давно позабывший свои детские намерения, застанет себя поглощенным одиночеством и трудом. Так изменяют любовь, боль, даже чувство земли – от босых ног на пыльной дороге, от молодой ржи, затопленной зеленым воздухом, как водой». (Л. Гинзбург. Записные книжки).
22.09.15
Снова думаю о стихах Анны Логвиновой. Не понимаю, как она творит эти чудеса из ничего. Говорили об этом с Мариной Яуре (впервые столь явно сошлись во вкусах и даже нашли одинаковые аргументы: видимо, это та самая ситуация консенсуса, доказывающая объективную значимость явления, когда люди столь полярных взглядов сходятся в симпатии). Ночью переписывался с Наталией Черных, которая, видимо, была не в настроении, и в симпатии к этому явлению с ней мы не сошлись. Написал глубокомысленную рецензию (которая всё же не получилась конгениальной разбираемым стихам). Купили билеты в Ярославль, куда отправляемся вчетвером 11 октября на выездной «Полёт разборов» (в этот же день приглашали на вечер «45-й параллели». Поймал себя на том, что уже радуюсь собственным уважительным причинам для отказа выступать на московских вечерах, даже когда приглашают приятные мне люди. Понимаю Кудимову, которая как-то писала: «в не-Москве печатаюсь с удовольствием» – в провинцию ездить приятнее во всех смыслах).
Пришло письмо от редактора интернет-ресурса, другой редактор которого пару месяцев назад попросил мои стихи с уверенным обещанием опубликовать, о том, что «твои стихи не хочет видеть главный-преглавный создатель сайта», и с вопросом, не было ли у тебя каких конфликтов с этими «главными-преглавными создателями». С одним из них общался ровно раз в жизни и шапочно, другого вообще не знаю: пришёл к выводу, что им либо не нравится сам персонаж по фамилии Кутенков (что не редкость), либо успел чем-то насолить через общих знакомых («нет, разгромных рецензий давно не пишу», ответил я на самое очевидное предположение). Вежливо поблагодарил за внимание и подумал: то, что меня одни демонстративно не будут замечать по внеэстетическим соображениям, а другие – исподтишка вредить, – от моего имени уже неотъемлемо несколько лет как. И это естественно. Надо только окончательно научиться на это спокойно реагировать. Во многом уже научился. Проще печатать дебютантов, не занимающихся литературным процессом и ещё не успевших «засветиться», это было понятно ещё в 2012-м-13-м на Липках. Сразу же, однако, завертелись в голове тревожные мысли, чем я мог обидеть незнакомого человека, и нашлась как минимум пара причин, – возможно, в равной степени далёких от реальности… Одновременно прочитал интервью моего литинститутского учителя, с романтическим пафосом и привычной непоследовательностью суждений рассуждающего о «сальерианском» предательстве и демонстративно не называющего меня среди «дюжины состоявшихся авторов из моего семинара» (но, уверен, успевшего вспомнить и о разногласиях, и удовлетвориться тем, что вычеркнул меня – я, таким образом, возникаю в его интервью, но как «фигура отсутствия»): называет же кого ни попадя – я отчётливо представил, как этих «состоявшихся» он разносил бы в пух и прах, случись снова встретиться на тех же семинарах. Снова приходит на помощь прекрасная Гинзбург: «Я служу, я в ссоре с людьми, вскормившими меня своими идеями, меня уже твёрдо и демонстративно не печатают, – словом, я обзавелась всеми признаками профессионального литератора».
А вот рецензия на Анну Логвинову:
В переписке Анна с детской орфографической непосредственностью употребила слово «стихотоени» вместо привычного «стихотворение», а при чтении второго текста в подборке мне бросилось в глаза столь же непосредственное написание: «стихотворенье». Эта оговорка представляется существенной – и дело не только в той обаятельной дурашливости лирического образа, которой наделяет себя героиня Логвиновой, иногда, кажется, идентифицируясь в этом со своей «письменной» проекцией – автором «фейсбучным», а иногда доверчиво обнаруживая разрыв между этими проекциями («я очень его боюсь, а кажется, что кривляюсь»). Дело в том, что стихотворение Анны несколько отмежевывается от границ лирики в «привычном», традиционном смысле: как стихотворения, стоящего на мраморных глыбах метафорического шифра, с непременной сильной концовкой, – иными словами, от того «средне-поэтического звучания», о котором точно писал Владимир Губайловский в рецензии на Виталия Пуханова, противопоставляя этому «звучанию» мир анализируемых стихов и описывая «средне-поэтическое» в таких терминах: «слова, строки, строфы будят контексты, контексты разбегаются, будят новые, возникают цитатные перспективы, синонимические переклички, полисемантические игры, ритмические пятна… Это нормально. Мы это любим. Читаем и говорим: здесь поэт намекает на это, а там недоговаривает то. Нам приятно разгадывать хорошо зашифрованный подтекст». Стихи Анны, чуждаясь зашифрованного подтекста, подчёркивая размывание жанровых границ намеренно необязательным финалом («сквозь зубы говорит: / «Тёть Маша, здравствуйте»), на первый взгляд сами выглядят необязательными, доверчиво рассказанными историями, но что-то подсказывает, что от них этим определением не отделаться. Возможно, это ощущение складывается благодаря семантическому наполнению самих историй (уже не лирика, но ещё не приближенная к разговорности сюжетная зарисовка: кроме художественных сравнений, один из важных структурообразующих элементов – рифма, на первый взгляд кажущаяся первой попавшейся, выхваченной из словесного сора, но оказывающаяся самой точной). Один из приёмов – эффект «сближенной» рифмы, работающей по «законам беззакония» как актёрский жест отрицания серьёзности (снова процитируем, уже полностью: «в одном из них есть любимые и неотложные задачи, / (с которыми я совершенно не справляюсь, / другой для меня огромно и непосильно значим / (я очень его боюсь, а кажется, что кривляюсь»). Прислушаемся, как в этом вроде бы естественно и ровно звучащем фрагменте происходит слияние и контраст интонационных регистров: «любимые и неотложные задачи» – слова на грани штампа, абстракция на пределе, так же как и – «огромно и непосильно значим». И – внезапная откровенность после предельно общих фраз, создающая особенный эффект среди «несерьёзности» (кажущейся отвлекающим маневром, как и утомляющее – читателя и, с виду, самого автора – перечисление «абстрактных» определений: «любимые и неотложные», «огромно и непосильно»). Этот эффект возникает среди вроде бы игрового начала, дополнительно подчёркнутого небрежной рифмой. В некоторых фрагментах за счёт полуслучайности рифмы речь приближается к максимально естественной, без малейших намёков на литературную обработку: созвучие оказывается самым уместным именно потому, что автор отказывается от возможностей поиска. Видим мы и работу с тавтологической рифмой как с приёмом повтора: «Лавировали лавировали / и не вылавировали / Планировали планировали / И не выпланировали»: заминка речи поначалу создаёт впечатление топтания на месте, но оно же становится впечатлением естественности, ибо речь в этом месте полностью идентифицируется с ходом мысли человека, с его «заминками» и «топтаниями», преодолевая границы литературности. В поэтике Логвиновой узнаваемые приёмы работают противоположным образом: сближенная рифма рождает ощущение интонационного контраста, а приём игрового повтора работает не на эффект узнавания, а на эффект неожиданности. Можно предположить, что в каком-то смысле это артистичная, даже расчётливая поэтика, знающая силу приёма и производимого эффекта. Создаётся впечатление, что неосознанно подразумевает этот артистизм и всё та же рифма, кажущаяся примитивной, но на самом деле таящая за собой нечто более сложное: к примеру, в финале стихотворения «Брат мой растёт без отца» мы сталкиваемся с иронической обманкой, схожей с пушкинским «морозы» и «рифмы – розы»: рифмуется не «Васнецова» и «Кузнецова», как может показаться на невнимательный взгляд, а «картин Кузнецова» и «иплликатором Кузнецова», которые в целостном контексте рассказа-воспоминания об отце становятся противоположностями, антиномичными явлениями (как и другие рифмы в этом фрагменте: героиня ломится, «не разбирая», а папа «лежит, с болью нас обнимая», – и можно быть уверенным, что сильнейший художественный эффект, почти лобовой, здесь создают не только слова, символизирующие предельную боль, – папа, болью и обнимая, но и сама рифма «разбирая – обнимая», тоже значимая как самостоятельно работающая антитеза). Поэтика Анны не знает полутонов, но знает приём резкого контраста: абстракция, доведённая до крайности («были собственные чувства, судьба, правота») и мгновенная фотографическая вспышка конкретного сравнения: «а с другой стороны, это были / два ананаса под дождём без зонта»): создаваясь по законам хорошей прозы, эти стихи умеют работать с внутренней речью (к примеру, стихотворение «В Шотландии есть город Питерхед», прекрасное интонационно-фабульным контрастом: история, вполне отвлечённая от героя, и внутри неё – личная, но изобилующая элементами недоговорённости и интриги (внутренняя речь, как бы необязательная и оттеняющая фабулу, но мы понимаем, что именно она и становится важнейшей). Или внутренняя речь, заметная, когда мы читаем строки: «Дверь в гостинице была заперта на чёрный крючок, / из-за двери спросили: Это ты к нам так поздно, неочищенный кабачок»): завершающее этот фрагмент определение, не в последнюю очередь усиливаемое характерной для Логвиновой небрежностью рифмы, становится значимым, поскольку, разумеется, мы понимаем, что героиню в гостинице так не спрашивали, но здесь повествование ненавязчиво сближается с внутренней речью, многое говоря нам и о сомнениях героини, и о её чувстве вины. Возможно, лучшая поэзия сегодня – как раз та, которая не стремится быть поэзией в «строгом» смысле: метафорической, законченной, – стирая грань между художественной и естественной речью. Всё прочее – литература.
(Забегая вперёд, добавлю: Анна заметила, что в монастыре её всё же называли кабачком. Всё же мне надо быть осторожней с поиском биографических параллелей в стихах).
23.09.15
Ничего значимого не произошло. День, загруженный работой, некогда отвлечься даже на ведение дневника.
24.09.15
Долгожданный день «Полёта разборов». Ожидал аншлага, памятуя и об участии Логвиновой и Лукомникова, и о том, сколько народу было на предыдущей серии, 4 июня (тогда в зал пришлось заносить даже дополнительные стулья, а поэты были гораздо менее «звёздные», чем сегодня), но народу пришло не так много. (Насчёт 4 июня потом шутили с Мариной, что тот вечер был успешен, поскольку анонсировано было «закрытие площадки» и «последнее мероприятие сезона» – и надо, как хитрые пиарщики, каждый вечер делать «последним», по примеру «прощального» гастрольного тура Scoprions). Оказалось, одновременно с «Полётом» в «Даче на Покровке» проходил вечер Алексея Цветкова: позже узнал, что многие из друзей предпочли его, что вызвало организаторскую ревность, которую пытаюсь в себе подавить. Вечер в Культурном центре «Нового мира», посвящённый украинской литературе, тоже, как назло, поставили на этот день, и многим пришлось разрываться. Тем не менее, за всё время обсуждения у нас было человек двадцать семь (включая поэтов и критиков). В целом – радовал уровень дискуссии, общая сосредоточенность на разбираемых текстах, неожиданными, как всегда, были мнения приглашённых критиков (вот когда ожидаешь большего в оценке поэта – он, как правило, остаётся недооценённым, а вдумчиво и доброжелательно разбирают тех, кто лично тебя оставил равнодушным). И всё же – не обошлось и без недовольства… Пожалуй, напишу по порядку обо всех участниках вечера.
Татьяна Данильянц. Безусловно, «звезда» сегодняшнего мероприятия – человек, который профессионально занят кинематографом и к критике имеет отношение факультативное, но, видимо, относится к числу тех интеллектуалов, что органично чувствуют себя в разных сферах: грамотно поставленная речь, широкий кругозор, строгость и одновременно корректность в оценках (призналась, что намеренно не дискутирует о том, что до конца принимает, и фактически свернула свой отзыв о стихах Савина). Жаль, что ввиду её занятости в другой сфере редко удаётся «затащить» её на наши мероприятия, и жаль, что особого критического веса в «профессиональном сообществе» она не имеет, не занимаясь письменной литкритикой, а между тем её суждения о нашем безнадёжном деле, будь они более регулярными, могли бы привлекать больше внимания. Далеко не во всём сходимся (вот и после вечера скорее разошлись во мнениях – главным образом, по поводу стихов Савина и интонаций, в которых было выдержано то или иное обсуждение. «Вы, Борь, слишком жёстко разделяете обсуждение текста и обсуждение поэта. А для меня стихи поэта неотъемлемы от его личности» (к спору о Германе Лукомникове). Для меня они тоже неотъемлемы от личности, но не терплю снисходительного тона, обусловленного возрастом поэта или его ложным авторитетом (даже усомнился, стоит ли давать в дальнейшем в анонсах «Полётов» биографические справки и фото, не мешают ли они восприятию текстов, – как, например, в случае с тем же Савиным, от непонимания сложной поэтики которого и Вязмитинова, и Данильянц «отбоярились» возрастом автора – всё впереди, большой потенциал… – и прочитанным вслух отзывом Айзенберга к подборке Савина в «Знамени», что звучало немного комично: прятки за спину авторитета). Айзенберговские слова, конечно, точные и запоминающиеся, но оттого, что никто из критикующих интеллектуально не превзошёл этот отзыв, огорчение и ощущение непонимания усилилось.
Вячеслав Савин. Уже упоминавшийся в этом дневнике гость из Ульяновска, признавшийся, что читает стихи «раз в год», и нешуточно волновавшийся по поводу своего обсуждения. Поэт, которого я заметил ещё в 2011-м на Совещании молодых писателей, семинаре Ковальджи и Ермаковой, куда вроде не должен был заглядывать, – но заглянул случайно и дал подробный и горячо-доброжелательный отзыв об услышанном в первый раз поэте, с того момента началась наша переписка. За это время был свидетелем его строгого, взыскательного отношения к себе, к другим и к собственным стихам, и его творческих кризисов, и отторжения разными представителями литературного мира его сложной, не ставящей простых задач поэтики. В 2012-м в Липках его высоко оценили Ермолаева и Айзенберг, до этого вышла подборка в «Волге»: после этого он успел забросить стихи на год, вернуться к ним и, как его любимый Денис Новиков, порвать отношения с литературным миром… Я как-то всегда болел именно за него как за наиболее талантливого из своих ровесников, олицетворявшего для меня образ поэта в чистом виде (то, чем я, может быть, хотел бы стать, но никогда не стану), не всегда и не во всём понимал – особенно в бескомпромиссности, но узнав, что его приезд в Москву приходится именно на «Полёт разборов», пригласил именно его. Не знаю, доволен ли он остался таким обсуждением, дало ли оно ему что-то: завтра будем обсуждать в поезде в Ульяновск. Но мне было обидно и за снисходительный тон критиков, и за мелочные придирки к тому, к чему цепляться не стоит. В общем, как всегда, когда приглашаешь поэта, за которого горячо болеешь (как в апреле – с Анной Павловской), и обсуждение получается неудачным, – уходишь с чувством, будто недооценили тебя (но я давно избегаю публичных обсуждений собственных стихов именно потому, что болезненно воспринимаю чужую ситуативную глупость, особенно помноженную на число участников обсуждения). Когда мне было восемнадцать – мне говорили, что у меня «всё впереди», и когда двадцать два – тоже что «всё впереди», и сейчас, когда двадцать шесть, – тоже говорят, что «всё впереди» (не зная, конечно, сколько всего позади и сколько маленьких, коренным образом меня переломивших жизней прошло между указанными периодами).
Тут надо сказать и о самом «Полёте разборов», который отличается от семинара именно тем, что я приглашаю людей, от которых жду вменяемости. Но некоторые всё-таки попадают в число героев передачи «люди, которые нас удивили» – не оправдывают ожидания, не вчитываясь в ту или иную подборку, а вина за всё это лежит на мне как на организаторе, я её ощущаю очень остро… Когда поэт кажется умнее своих критиков – сам как организатор ощущаю себя дураком (вот и Слава объяснил одной из критикесс, не понявшей выражение «взять на таран», что это значит на уголовном сленге, предварив это комментарием: «Не сидел, но знаю…»). В общем, в этот раз хотелось извиниться перед поэтом, поскольку чужое неудачное обсуждение воспринимаю как собственный провал. А на словах Е. Д. из зала, призывавшей к «большему смыслу» (примитивное «понимай, что ты хочешь сказать» – о, литинститутские семинары! о, невнятная литстудийная юность с призывами к «внятности»!) меня вообще нешуточно перекорёжило.
Герман Лукомников. Самое большое разочарование сегодняшнего «Полёта»: мой восторг после его блестящего выступления на передаче «Вслух», где зал буквально лежал (после чего я и стал следить за его творчеством и пригласил на «Полёт») – и бледная, на мой взгляд, присланная подборка. Совершенно ясно, что артистизм преподнесения, соответствующие модуляции голоса, чтение самого серого текста с разными интонациями способны существенно изменить восприятие. На лицах слушателей во время чтения Германа сияли улыбки, им было прикольно, – разумеется, после этого никто уже не был способен объективно разбирать тексты. Впрочем, Татьяна Виноградова довольно подробно проанализировала именно стихи и нашла в них то, чего не вижу я, Вязмитинова же рассыпалась в преувеличенных комплиментах, а Данильянц углубилась в историю московского акционизма (обе потом признались, что не могут относиться к нему объективно, поскольку с его именем и эстрадными перформансами у них связана «личная» часть литературной жизни 90-х и 2000-х, и они «помнят Геру совсем молодым». Я этого времени не застал, особых ностальгических восторгов не испытываю, манера чтения тоже никогда не мешает адекватному восприятию текстов, – напротив, излишняя декламационная изощрённость разочаровывает, будто хотят надуть). Почувствовался странный диссонанс между явным отношением к Л. как к социокультурному явлению, персонажу, в чём сами критики позже признавались, уже в кулуарах, и почтительным тоном как по отношению к авторитету, реликту (какой контраст с несравнимо более интересным, интонационно богатым Савиным, но не обладающем такой биографией, и снисходительным тоном его обсуждения… И это в очередной раз заставляет задуматься: сколько всё же в оценке поэта и его репутации искусственно привнесённых факторов…). После вечера, уже в «Граблях», заспорили именно о его текстах: Марина стала анализировать одно из его стихотворений, достаточно примитивных, и объяснять, чем оно ей понравилось, подала голос даже скромная Анна Логвинова, что-то тихо объяснившая про достоинства короткого текста: «все кричали: распни его / а я – РАЗ ПНИ его» (цитирую неточно)… Вспомнились слова Шайтанова про отношение к Пригову как к социокультурному явлению: «он не был плохим поэтом, он не был хорошим поэтом, он не был поэтом вообще, чем и был интересен». В общем, надо, наверное, порадоваться за Лукомникова, что он в этот раз оказался среди «своих» людей, не столько понимающих, сколько уважающих его – пусть и склоняющихся как перед реликтом.
Анна Логвинова. О ней – см. выше, в записях о предыдущих днях. Рецензию свою читал несколько волнуясь и чувствуя, что занимаю чужое время и лучше бы закончить поскорее. В безоговорочной симпатии к Анне признались не только я и Марина, но и Вязмитинова (пожалуй, такой уровень консенсуса – уже перебор, хотелось бы услышать внятное аргументированное мнение о том, чем плохи эти стихи, но такое мнение было одно, и неаргументированное – от Фаины Гримберг: о ней позже). Радовался, видя, как напряжённый вначале поэт, переживающий, что его сейчас будут громить (оказывается, А. Л. писала предварительно и Вязмитиновой в личку что-то взволнованное – надо же настолько переживать за своё обсуждение…), слушая положительные отзывы, постепенно начинает светлеть, улыбаться, лицо его разглаживается, а вместе с ним начинают улыбаться и присутствующие. Надо будет написать о её книге, которая, кажется, ожидается в «Воймеге»: дай Бог чтобы её удачно составили.
Фаина Гримберг. Человек, создающий полемический эффект на любом мероприятии своим мнением, неизменно контрастирующим с «общепринятыми», даже разнонаправленными интонациями (что часто напоминает ситуацию «Баба Яга против»). Если все говорят «да», Гримберг непременно скажет «нет», но если звучат разные «да» и разные «нет», – «нет» и «да» Фаины Гримберг непременно будут отличаться от всех мнений сразу и переполошат аудиторию. Самая большая загадка для меня – стремится ли она намеренно эпатировать, ибо каждый отзыв, уже по мере произнесения начинающий вызывать хохот, сопровождается таким невинным видом и ровной интонацией, что присутствие злого умысла или актёрства здесь подозревать сложно. Но, кажется, человек уже понимает, что его «лица необщее выраженье» складывается именно благодаря такой устной манере, а значит, не может не играть на этом. Пригласил её на «Полёт» не в последнюю очередь из-за этой перчинки, добавляемой к ровному тону обсуждения, и из-за некоторого задора: а что она скажет о стихах хороших поэтов – Логвиновой, Савина – какие аргументы найдёт (в прошлый раз она разбила в пух и прах авторов всё-таки более уязвимых)? Однако высокомерное отношение по мере того, как слушал её речь, стало меня раздражать: поэтов она явно не прочитала или прочитала бегло, всё с тем же невинным видом назвала их «поэтами множества», мол, «такого пишется очень много», при этом ни одной цитаты не привела, прочитала общую лекцию об истории русской поэзии, приходящей сейчас «к некрасовскому периоду», а стихи Логвиновой походя сравнила с прозой Токаревой, с чем тут же яро заспорили три присутствующих критикессы: и Вязмитинова, и Виноградова, и Данильянц. Затем Г. язвительно высказалась в адрес «этих юных людей, которые пишут, как будто они очень старые» (ничего, что среди этих «юных» оказался и Правиков, родившийся в 1975-м, и Савин, который младше его на 14 лет), противопоставляя их Лукомникову, который «работает со словом как таковым» и «непонятно как затесался в эту компанию» (гомункулусов и уродов, хотелось добавить). Неаргументированность её суждений, кажется, признали все. Дмитрий Мухачёв из зала под конец не выдержал и довольно резко задал Гримберг вопрос по поводу «поэтов множества» (являются ли таковыми поэты лианозовской школы, поднимавшие довольно общие темы). Начавшуюся лекцию Гримберг о лианозовской школе я был вынужден прервать, чтобы не уводить вектор обсуждения далеко от стихов Правикова (что вызвало недовольство Марины), однако своего раздражения по отношению к снобизму, кажется, не смог скрыть.
Людмила Вязмитинова. Точный ум, истинно критическое мышление – умение поместить любую вещь в контекст и знание литературной жизни 90-х и 2000-х (пожалуй, в этом знании ей мало равных), но от её устных отзывов всегда ожидаешь большего, зная её же статьи. Почти никогда не сходимся в оценке тех или иных поэтов: на прошлых «Полётах» перехвалила Краснову, но пренебрежительно отозвалась о Павловской, на этом – мало оценила Савина, но дала скрупулёзный, даже непривычно подробный отзыв о гораздо менее сильном, на мой взгляд, Александре Правикове. Пожалуй, за Правикова во время его обсуждения радовался больше всего: его простая, лаконичная поэтика располагала к подробным (но тоже чуть снисходительным) отзывам, на его стихах и Данильянц, и Вязмитинова, и Виноградова основательно «потоптались», но без высокомерия, что, должно быть, оказалось ему полезным. Автор не близкий мне, но и не особо засвеченный и не избалованный рецензиями; наверное, поэтому единственный из участников сегодняшнего «Полёта» сам предложил кандидатуру на обсуждение (то есть нуждался в обратной связи). В общем, тот случай, когда сонм мнений, должно быть, совершенно явно не пройдёт бесследно для поэта.
Татьяна Виноградова. До сих пор не знаю как относиться: читал мало, слышу второй раз, вроде бы говорит толково – грамотный, образованный филолог с широким кругозором, но, слушая её вдумчивые отзывы, почти сразу же отключаюсь: думаю, просто пока не различил её стиль в разноголосом критическом хоре. Когда попривыкну – будет легче воспринимать. Возможно, мешает и то, что она сама, кажется, не очень «определилась» с тоном обсуждения (могу ошибаться, и это для неё нормально), но когда внимательный разбор сочетается с непосредственно-читательскими «мне нравится», «меня тут многое цепляет», задумываешься уже о том, как воспринимает критический проект сам выступающий: органично ли чувствует себя в роли критика, не стремится ли чуть искусственно «принизить» себя до планки обычного читателя.
Тут снова – к вопросу о колебаниях самого проекта «Полёт разборов» между семинаром и экспертной институцией. Последнюю роль наше литпредприятие плохо выполняет, как бы ни хотелось, – хотя бы потому, что понятие «критик», как я сам всегда подчёркиваю во вступительном слове, у нас всегда ситуативное – о стихах поэтов часто высказываются поэты, которые не отказываются побыть в этой роли и которые представляются мне вменяемыми и интересно говорящими о стихах; и ещё потому, что моё представление о тех, кто способен интересно рассуждать о стихах, порядочно расходится с мнением о том же «профессионального сообщества». А ещё потому, что и рад бы приглашать многих других, но этому мешают разные причины – мои прежние конфликты, географическая вненаходимость этих людей или просто их малый интерес к проекту… Рад был бы пригласить «настоящих» критиков – Роднянскую, Фаликова или Абдуллаева: но Абдуллаев в Ташкенте и почти никогда не попадает на наши мероприятия в дни приезда, Роднянская занята работой над энциклопедией (да и просто не заинтересована, – ясное дело, не тот возраст для «новых» мероприятий), Фаликов же «не ходок по всяческим говорильням», как сам признавался, да и тоже стар… Всех перечисленных пытался приглашать ещё на круглые столы в начале работы нашей площадки, но энтузиазма не встретил. В результате выбор критиков хотя и немалый (главным образом – среди поэтов), но как бы получается, что он ничего не определяет в «экспертном» смысле; от этого, впрочем, обсуждения не становятся менее полноценными и интересными. И, безусловно, главной ролью «Полёта разборов» при полной или частичной утрате этой функции становится не только сплочение литературного поля (всегда приятно видеть вместе тех, кому в голову бы не пришло встретиться в этом месте и в это время, наблюдать, как возникают литературные связи: поэты дарят сборники критикам, а критики пишут о них, уже не одна статья написана по итогам «Полёта» именно о жанре устной критики), но и… знакомство «простых читателей», случайно попадающих на вечера, со стихами поэтов. Пожалуй, это то самое, чем жертвуют многие закрытые существующие институции.
После «Полёта», продолжившегося по традиции жаркими спорами в «Граблях», прочитал отзыв как раз такого «неискушённого читателя», посетившей вечер таинственной незнакомки по имени Ирина Ордынская. Улыбнулся сермяжной непосредственности и особенно – характеристикам поэтов-мужчин («в поисках себя» – это Савин, «балагур, актёр, очаровательный шалун» – Лукомников, «печальный философ» – Правиков). Цитирую отзыв, не меняя орфографии и пунктуации. Даже прошло чувство лёгкого недовольства и ревность при виде фоток друзей, отправившихся сегодня на другие вечера. Захотелось воскликнуть: не зря всё это делаем!
Поэтический вечер – это всегда интересно. Сегодня была на вечере, где не только читали стихи, но ещё их сразу разбирали литературные критики.
Вот так, никаких публикаций критических статей – сразу лицом к лицу с критиком! Схема не для слабонервных. Помню, как всем тяжко было терпеть обсуждение текстов в литературном институте. Но там были хотя бы друзья-однокурсники и мастер, а тут чужие критики и зал.
Четыре поэта и четыре критика. Увы, первую – поэтессу – не удалось послушать, я опоздала. Потом читали стихи по очереди трое мужчин, первый – в поисках себя в этом мире, второй – балагур, актёр, очаровательный шалун, третий – немного печальный философ. Грешна, мне понравились все!
Критики строго и печально резали стихи на кусочки, нашли аналогии в историческом поэтическом процессе, извлекли корявые неточности и вероятный подсмысл. Особенно непонятным для меня было одно определение, не помню точно, что-то вроде – «поэт из множества», которым один из критиков обзывал поэтов.
Хотя для меня такие слова – не ругательство, множество – это народ. В юности я думала, что литература – это имена, а сейчас думаю, что она среда – вещество, заполняющее пространство. И ещё как-то нехорошо критики ругались о каких-то стихах – «провинциально», так вся Россия – это провинция. (Это, видимо, к спорному отзыву Т. Виноградовой о Савине, который ввиду географического отдаления якобы не знает современного контекста. – Б. К.)
Поэты были молодцы. Держались.
А мне по дороге домой захотелось встретить «необычную любовь», о которой я давно мечтаю Смайлик «smile». Чтоб моё творчество полюбил какой-нибудь критик Смайлик «smile». Да так, чтобы ни дня не смог прожить без строчек о моей прозе Смайлик «smile». Нашёл бы в ней столько всего! И всегда бы меня хвалил Смайлик «smile» Смайлик «smile» Смайлик «smile».
26-29.09.15
На поезд чуть не опоздали, бежали с сумками, набитыми книгами (и то часть купленных книг Слава вынужден был оставить у друга Вани). Нам достались две нижние полки. Спорили о вчерашнем «Полёте разборов» (Славе, как и следовало ожидать, не понравился уровень разбора; я согласился с некоторыми его аргументами). Читали вслух Гандлевского, «Самопал» Новикова. Странно, что первого часто вспоминаю, испытывая к нему любовь-ненависть (слишком яркий ряд неприятных воспоминаний, в том числе и о себе, вплоть до физиологических, связан с его стихами: кошмарное лето 2011-го, когда был вынужден писать аспирантский реферат за адски виснущим компьютером, в жару… и всё это – на фоне и без того сильного действия стихов СГ. И при этом – вспоминаю и цитирую его чаще, чем кого бы то ни было). Вещи из новиковского «Самопала» и поныне кажутся мне гениальными, но редко их вспоминаю и цитирую – видимо, переев в своё время: читал жадно, много, и для кандидатской, и «для» собственных стихов – сейчас снова ощутил, что почти все лучшие стихи 2013-го, вошедшие в «Неразрешённые вещи», вышли из Новикова, из нестерпимого желания приблизиться к его гению, при этом перевоплощая, а не только заимствуя. А может быть, впечатление от личности и судьбы затмило стихи.
Спорили о коротком стихотворении «слышишь как птицы кричат на заре…»: я долгое время находил его полуслучайным и одним из самых герметичных, но по мере Славиного объяснения стал понимать его и даже «вчитывать» новые смыслы – кажется, оно близко мне именно мотивом удушаемого вдохновения, хотя рифма «в бегах» – в «снегах» всё равно кажется необязательной, словно автор стремился скорее закончить. Спорили и о другом стихотворении из «Самопала», «Это было только метро кольцо…»: сошлись на том, что две последних строфы («Нет на белом свете букета роз /ничего прекрасней и нет пошлей./По другим подсчётам — родных берёз/и сиротской влаги в глазах полей./«Ты содержишь градус, но ты — духи» — /утирает Правда рабочий рот. /«Если пригодились твои стихи, /не жалей, что как-то наоборот…») рационалистически-вымученные, а концовка вялая. Насчёт манерности последующих строк: «я бросал картинно лета в поток/как окурки фирменных сигарет» я тоже согласился (вот чем хорошо комментированное чтение с глазу на глаз – при чтении все эти вещи как бы автоматически принимаешь, объясняя индивидуальными чертами поэтики, и начинаешь списывать на счёт авторского дарования: недаром Толстой говорил о том, что главный вред авторитетов в том, что мы их ошибки начинаем принимать за образцы). Но Слава отверг и предыдущую строфу: «Я не знал всей правды, сто тысяч правд /я слыхал, но что им до правды всей… / Я не видел Бога. Как космонавт. /Только говорил с Ним. Как Моисей», которая мне кажется совершенно замечательной. Я попытался объяснить, что в первых двух строках – сама суть поэзии: тысяча человеческих правд, «правдочек», количественно несовместимых с Одной Правдой Поэта, но Савин резонно заметил, что ему она представляется «в высшей степени тавтологичной (троекратная «правда» и потом ещё «Правда» — то ли газета, то ли что) и топчущейся на месте, вялой и безэмоциональной; с космонавтом и Моисеем, которые, видимо, были призваны оживить её, но как бы многозначительная ухмылка автора отклика не вызывает – хочется лишь пожать плечами, как от неудачной шутки».
…За окном «гряда плывущих по небу берёз», таких прямых, как палки, что кажутся искусственными, ровно высаженными человеческой рукой. Слава хочет назвать свой сборник «Чистотел» или «Частокол», но склоняется к первому: я с ужасом машу рукой, говоря о том, что название это совершенно графоманское, и так и представляется аляповато-иллюстрированная обложка сборничка, вышедшего при каком-нибудь оренбургском союзе писателей, но он не соглашается: для него это название наделено множеством смыслов (думаю, один из них – брезгливость, собственная непримиримость по отношению ко всему грязному, броскому, проявляющаяся даже в его аллергических реакциях). Вообще, сначала заметил его авторитарность и с тоской подумал, что тяжело мне придётся в эти два ульяновских дня, непременно поругаемся: потом с удовлетворением начал замечать, что это качество сочетается у него с удивительной добротой и почти отцовской заботливостью.
Утром впервые на моей памяти не разбудили проводники (которые обычно делают это за час или за полтора), так что мы проснулись «своими усилиями», успели выпить чаю. Проводник на моё «до свиданья» ответил грубоватым «давай, пока», на что я проворчал себе под нос что-то вроде «ну ваще», он: «У нас в России так принято» (Слава: «У вас принято, у нас не принято»). На вокзале нас встретила Таня, жена Славы, – тихая, кроткая, религиозная, на первый взгляд почти блаженная и с покладистым характером (впрочем, оба уверяют, что последнее – только на первый взгляд), которую сразу полюбил как человека. После завтрака, решения всяких бытовых вопросов и просмотра Славиной огромной библиотеки (с попутными обсуждениями, что мне увезти с собой, что я «не возьму», а что он, напротив, «не отдаст», отчего Слава, по его словам, ощутил себя коммивояжёром: в результате у меня оказалась книга по русской критике 19 века, Герцен и стенограммы передач «Тем временем»), отправились гулять по центру города. Видели берег Свияги, мост с такими надписями: «По условностям растасканы… безвозвратно взрослеем мы… и уже никогда не станет теплее» или: «Что можно написать на мосту: м-м-м» (кто-то приписал: «Действительно. Плюс один»); вообще, граффити в Ульяновске представляют собой чистый образец художественности. На берегу – Ульяновский государственный университет. Запоминал далеко не всё, но фотографировать старался исправно. После дошли до театра-студии «Enfant-Terrible», находящегося в уютном подъездном помещении: окна нижнего этажа заделаны ярко-красными прямоугольниками, на которых напечатаны стихи Пушкина, Ахматовой и Есенина (причём Есенин про «шестую часть Земли» – в «новой редакции»: строки вырезаны, наверное, из-за недостатка места). Смотрели «Леди Макбет Мценского уезда»: аскетически оформленная сцена, играют два актёра, причём один из них сразу в нескольких ролях. Оказалось, артисты работают «на общественных началах» (о, этот прекрасный советизм на грани канцеляризма, въевшийся в мой лексикон за последний год, но сама ситуация уже автоматически проецируется на меня и заставляет уважать товарищей «по несчастью»), но количество актёров связано не с этим, а со сценической задумкой: лишние исполнители ни к чему, они размоют энергетику дуэта и сожрут всю динамику. Смысл, как объяснил Савин, именно в змеиных перекатах – из роли в роль, из позы в позу, из интонации в интонацию. Сценический аскетизм в спектакле «искупается» элементами эротики и садомазо. После спектакля пили чай с артистами и художественным руководителем, быстро ушли. Настроение было скорее подавленным (что впрямую не связано с текущими обстоятельствами).
Долго шли вдоль трамвайных путей, слушал рассказ Славы о его детстве. Заснул у друга Славы, Серёжи Скузоватова, который преподаёт физику: перелистал учебник 10-го класса – кошмар моих школьных лет – даже с каким-то мазохистским удовольствием, вспомнив, как, «ярко выраженный гуманитарий», переписывал после уроков двойки по этому предмету. Сейчас, честное слово, готов нежно гладить этот учебник: и воспоминания о наивной юности, и ощущение, что приближаюсь к некогда опасному, а теперь укрощённому (или мёртвому), словом, безопасному зверю, который покойно лежит и мирно поглядывает на меня глазами этих формул «чёрной магии»…
***
Были в крупнейшем букинистическом магазине Ульяновска, который ютится в небольшом подвале, но коллекция книг впечатляет: уйти оттуда получилось лишь благодаря громадному усилию воли. Оказалось, и здесь имеем дело с энтузиастами – владельцев магазина не раз выгоняли из этого подвала, такой вопрос впервые в истории Ульяновска решился аж на уровне губернатора. Я расспросил сотрудника магазина об их работе и задал глупый вопрос, как вы существуете «в нашу пору электронных книг», попытавшись интонацией подчеркнуть, что существование таких магазинов – приятное исключение из правила. Но продавец меня неправильно понял и незамедлительно отреагировал: «Это в вашу пору электронных книг, у нас такой эры нет», и мои дальнейшие уверения, что я никакой электронной книгой принципиально не пользуюсь и посещаю книжные и районную библиотеку, кажется, до него уже не дошли. «Почему у нас упал интерес к чтению? Два русских креста в 1988 году: цена на книги росла, цена на водку падала. Человек идёт с работы домой и думает: купить пузырь или книгу? Покупает пузырь», – выдвинул гипотезу этот интересный человек. Я обнаружил, в частности, книгу Инны Ростовцевой (когда-то принимавшей меня в институт) о Заболоцком и детективную мелодраму давно интересного мне Дмитрия Бавильского; хотел купить, но отложил с усилием (ведь обязательно буду читать, как всё приносимое домой) и ушёл с двумя журналами НЛО: один номер посвящён Булгарину, в нём же интересная статья Натальи Ивановой о позднесоветской литературной жизни, в другом – «Записки советского редактора»: читал в поезде.
***
Гуляли по берегу Волги: в конце сентября – полно отдыхающих на пляже, курортный сезон (Слава: «Можешь считать, что ты второй раз побывал в Крыму»). Пока с приключениями пробирались мимо берега вдоль скал, порвал штаны. Потом фотографировались возле беседки Гончарова и в красивой Винновской роще. Позабавил ульяновский сленг: в частности, узнал, что такое «выворачивать кошку», «в умат», «удрюпаться».
***
В последний день поездки обнаружил альманах «Порыв» 1989 года (составитель — Сергей Мнацаканян. Под одной обложкой – Денис Новиков, Олеся Николаева, Марина Улыбышева, Анна Гедымин, Вадим Месяц, Иван Жданов, Александр Ерёменко, Владимир Салимон и др.) Около половины авторов сборника активно работают сейчас – замечательно, что в 1989 г. все они были «новыми именами». Впрочем, сейчас в какой-нибудь липкинский сборник тоже могут запихнуть авторов разного возраста и разной степени известности и всех обозвать таким же образом (вспомнилось, как Ю. Поляков сказал про Александра Переверзина, выступавшего в программе «Контекст»: «а сейчас представляем зрителям новое имя в современной поэзии» – когда поэт был уже известен как минимум лет пять). У многих авторов сборника поэтика изменилась несущественно: кто пишет слабо, от того и сейчас не приходится ничего ждать, а вот Вадим Месяц, к примеру, узнаваем и двадцать шесть лет назад: уже проявляются его мифологические мотивы. Важнее, что многое во время этой поездки было связано с 1988 и 1989 годом – вплоть до каких-то мистических совпадений и архитектурных надписей. Слава сказал, что он чувствует особую связь с людьми именно своего года рождения, 89го (с рождёнными в 88-м такой связи уже нет). Когда же я спросил, какого рода эта связь, он сказал, что мы несём в себе ощущение какой-то необъяснимой, как будто ничем не мотивированной печали.
***
Еду в поезде, с переменным успехом читаю НЛО: в вагоне свет то выключают, то снова включают. В полусне слышу, как переругиваются попутчики. За окном проплывают полутёмные станции, деревни, огни фонарей, словно тревожные полуностальгические вспышки, словно поезд проносит тебя по прошлой жизни (жизням?) и где-то выборочно освещает путь смутным воспоминанием…
* * *
Стучат колеса, спит попутчица,
путь долог, дали голубы…
Писать. Иначе не получится
вписаться в поворот судьбы.
Так, под диктовку, письма раненым:
люблю, скучаю, жду, болит,
так Пастернак садам неграмотным
придумывает алфавит.
(Вера Павлова)
____________
Продолжение следует…
