Александр Марков
Родился в 1976 году. Доктор филологических наук, профессор (РГГУ, кафедра кино и современного искусства), философ, историк и теоретик культуры и искусства, литературный критик, преподаватель факультета истории искусства Российского государственного гуманитарного университета.
Баллада о балладе
(О книге: Богдан Агрис. Дальний полустанок. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2019).
Есть поэты, которые с самой юности выбирают свою лирическую струну, предпочитая играть соло, и если жанр или тема и заставляет петь на другой голос, они идут на это неохотно. Другие поэты, наоборот, оркеструют свои сочинения, в точности рассчитывая эффекты каждой строки, каждого гласного и каждой рифмы, дабы слушатель был заворожен как никогда прежде. Богдан Агрис не принадлежит ни к тем, ни к другим: хоровые партии сменяют сольные неожиданно, вдруг появляется какой-то новый инструмент или новый шум, врываясь в обычную стиховую речь. Наверное, ни один современный русский поэт не начинает столько фраз и стихотворений таким числом «как»: «Как тополь врастает в проулок осенней воды…», «Как верхняя тропа тебя переменила», и это не только мандельштамовская растерянность «Как по улицам Киева-Вия», но и пушкинская повествовательность: «Как ныне сбирается вещий Олег». Современный поэт не может просто рассказывать историю вещего Олега и его поединка с волхвом, но в силах удивиться тому, что рассказ вторгается в лирическое высказывание как новый инструмент, как шум тарелок или цимбалы, как аплодисменты или музыка чашек во льду.
Богдан Агрис действует как Моцарт, повествующий и одновременно накатывающий большой волной инструментального диапазона, Шуберт, вдруг лихорадочно перебирающий ноты под птичье пенье, или даже Штраус, не стесняющийся одинокого удара венского барабана или колокола. Прочитавшему даже несколько стихов Богдана Агриса ясен его Моцарт — это постоянно цитируемый Мандельштам; его Шуберт — Леонид Аронзон с его экстазами; его Штраус — Олег Юрьев, приношением которому стали несколько стихотворений книги.
В книгу вошли стихи Богдана Агриса последнего времени, это первая авторская книга; хотя Богдан Агрис работает в поэзии уже много лет. Многие стихи не имеют названия, что, конечно, отсылает к поэтике лирического фрагмента, — которую мы уже не ощущаем, читая Тютчева или Фета просто как хрестоматийные стихи. Это присутствие хрестоматийного для меня и радость, и некоторая проблема, когда читаешь наугад:
На птичьем сквозняке, восставшем от реки,
луна раздробленная вырвалась далече.
Сонливых тополей сточились каблуки,
и где им выйти вереску навстречу,
когда пройдёт волна по зеркалу руки.
Да, ночное птичье пенье дробит ночь вместе с луной, а тополя, казавшиеся великанами, оказываются интимно ближе, как странники. Но тут же надлежит в полную грудь вдохнуть вереск, сосредоточиться, — иначе говоря, пережить и лирический фрагмент, и саму фрагментарность лирического чувства как точку сосредоточенности, как тот самый вступающий неожиданный звук, моцартовская волна. Тем более в другом стихотворении лирический герой кроет крышу «вересковым небом», иначе говоря, может созерцать движение звезд только на глубоком вдохе, когда голова закружилась и звезды звенят. Мы должны стать и немного композиторами, и немного музыкальными критиками за несколько строк. Заметим и звукопись, «волна по зеркалу руки» дрожью «л» и «р» изображает ту самую волну, а «выйти вереску навстречу» сдержанным «в» говорит о затаенном дыхании, ровных сонных вдохах и выдохах.
Критики, пишущие о Богдане Агрисе, должны думать о Пушкине не меньше, чем о Мандельштаме. Пушкинство этого поэта не ограничивается изощренной смысловой звукописью, как в сказках Пушкина, где лебедь-птица, царевич и царица блистают золотым «ц», отражающим торжественные лучи от неба, и любовью к птицам, которая для Богдана Агриса важна. Вот «Сказка», последняя строфа:
Время яблочной масти сейчас.
Не берут его порча и сглаз,
Ведь над ним — светоносное лоно
Молчаливых и странных небес…
И ты скачешь на нём, словно в лес,
В золотые сады Авалона.
Невозможно не вспомнить пушкинские «пустые небеса», безумие. Пушкинский сюжет — конфликт между сказочным образом безумца, юродивого и пророка, и заведомой испорченностью современности, в которой безумец найдет себя клиентом карательной медицины. Богдан Агрис говорит о «яблочной масти» и «золотых садах», о прозрении, которое становится реальностью: яблочко катается по тарелочке, и тарелочка глядит настолько ясно, что злодейство надсмотрщиков невозможно. Но какие тогда небеса: молчаливая лазурь, странный туман или золотые сады ночных звезд? Соединить три картины немыслимо, но без этого безрассудства не сложится симфония.
Собственная поэтическая форма Богдана Агриса — расширенный сонет, не сонет с кодой, а сонет, катрены которого превращены в квинтеты и секстеты:
Медвежьи отсветы на таинстве ствола.
В озёрные ходы стекается смола.
В пчелиных зеркалах — раздробленные птицы.
Лесничий поднялся в свой духовитый скит.
Лесничий поднялся — но скоро облетит
Всей мыслящей листвой в созвездие грибницы.
От кедра, где вершит свой оборот сова,
До воскликов рогоза на болоте —
Везде молчат пласты отговорившей плоти.
И поднимаются усопшие слова
К своей недооконченной работе.
А нам ещё впадать в пустые тростники.
А нам ещё держать святые костяки
Вещей сгибающихся, сонных и животных.
Чтобы ещё войти в предсердие весны,
Мы копим имена в укрывищах лесных
И если держим речь — то жилисто и плотно.
Этот сонет-не-сонет следует традиционной изысканной композиции: первая строфа говорит о чувствах, вторая — о противочувствиях, третья — о прошлом в настоящем, четвертая — о настоящем в будущем. Просто чувства должны прийти в равновесие, нужно и чтобы медведь вернулся к себе в скит, и Большая Медведица должна зависнуть коромыслом. Задумавшись о равновесии, я разгадал это стихотворение: в начале августа Медведица, которую в народе зовут Коромыслом, висит ровно обоими плечами над горизонтом, и так начинается осень, чающая весны. Вот об этом стихотворение! Больше века назад Бальмонт пытался заворожить коромысло радуги, спрашивая, какие числа для тебя священны, и мы понимаем, что это число 7, число и звезд Большой Медведицы, начало августа, лазурь Преображения, по которой «мы скользим лишь думой» и золото второго Спаса.
И противочувствие в приведенном расширенном сонете, осень как опустошение, где даже эхо уходит куда-то вдаль, казалось бы, наследие русской описательной поэзии XIX века, но у Богдана Агриса это никогда не «картина» в привычном смысле. Он очень современный поэт именно в этом, в ощущении завершившегося как еще не готового. Это не мандельштамовское «еще будет Катулл», потому что для Мандельштама Катулл молод и себя не завершил, это скорее новый, еще невиданный извод диапазонов, как «от Рая до параши» Бродского или «от черты на руке / До звезд в широчайшей небесной реке» Седаковой. Но это диапазон не от судеб мира до частных обстоятельств, но диапазон от любования до невозможности любоваться, диапазон, как вихрь, вовлекающий любого слушателя. Частое созерцание кривизны, кривды, изгибов — это не психологическая метафора, как это было бы у любого другого поэта, но единственный способ пережить этот музыкальный вихрь.
Сюжеты Богдана Агриса — баллады, но своеобразные. В аннотации сказано о кельтской мифологии, но балладное у этого поэта — созерцание судьбы не как только своей личной, как чаще всего бывает в балладе, но как расписания для многих будущих событий:
От морщинок руды до колючек звезды —
Всё возьми в аккуратную пропасть воды.
Аккуратно составляется расписание, отличающееся от знаний рудокопа или астронома. Баллада напоминает о старости с ее морщинами и предсмертных колючих муках, предначертанных звездами, но здесь оказывается, что и старость и смерть — это не назначенные безысходные страдания, но наоборот, возможность выплыть из пропасти воды.
Андрей Тавров в послесловии пишет: «Но кто же говорит в этих стихах, повествуя о вещах и местах, их тем самым создавая? Чаще всего — некие загадочные существа, которых поэт не называет, однако именно он является тем, кто о них говорит, кто являет их, неназываемых, миру и читателю». Конечно, это не гномы и не эльфы, но «загадочные» существа в полном смысле, загаданные, которые надо еще отгадать. Поэт-солист заговаривает воду и огонь, чтобы они потом заговорили, поэт-оркестр предпочитает, чтобы слушатель ушел с загадкой и разгадкой и продолжал разыгрывать их симфонию. Богдан Агрис, сказитель, маг и странствующий певец, врывающийся звуком и стуком в канонически построенные строки, скорее, умеет разговорить воду и огонь, а загадка судьбы тогда разгадана выныривающим из лесной воды освобождением.
