Александра Приймак
Поэт, литературный критик. Студент-культуролог (University College London). Участница XVI совещания молодых писателей Союза писателей Москвы. Статьи публиковались в журналах «Лиterraтура» и «Новый мир», на портале «Textura». С 2012 года живёт в эмиграции.
«Лишний человек»: эмиграция в Японию
Этим материалом Textura открывает серию публикаций Александры Приймак о японской литературе.
Так начинается «Жизнь идиота» (或阿呆の一生, 1927) Акутагавы Рюноске, произведение, написанное им незадолго до самоубийства. Самоубийство Акутагавы стало знаковым для японского «бундан»,т.е. литературных кругов, ознаменовав собой конец эпохи. В этом смысле подытоживание Акутагавой собственной жизни может считаться подытоживанием японской литературы вплоть до конца эпохи Тайшё (1921-1926) — как Акутагава рассматривает книги иностранных коллег, так и остальные японские писатели смотрели на Запад в поисках вдохновения для создания новой национальной литературы. Ситуация, в общем-то, знакомая на русской почве, проблема выбора между Азией и Европой стоит перед нами до сих пор. В этом Япония на удивление похожа на Россию, вот только японцы давно уже решили, что Россия — это Запад. В общем, пока Тургенев смотрел в сторону Франции, в его сторону тоже смотрели с Востока.
Несмотря на то, что в наше время при словах «русский писатель» среднестатистический японец, скорее всего, скажет «Достоефуски» или «Чеков», первым умы японских литераторов потряс именно Тургенев. Считается, что переводы его произведений Футабатеем Шимеем заложили основание той японской литературы, какой мы знаем ее сейчас. Куникида Доппо учился у Тургенева построению повествования и пейзажистике. И именно Тургенев, а не Пушкин и не Лермонтов, подарил японской литературе типаж лишнего человека: Таяма Катай, оглядываясь на персонажей Тургенева, стал родоначальником жанра私小説 (ваташи-шёсэцу, эго-роман/ я-роман).
Первым ваташи-шёсэцу принято считать роман «Постель» (蒲団, 1907). Это своеобразная исповедь в стиле Руссо, повествующая о любви главного героя, Такенаки Токи́о, к своей молоденькой ученице, Ёшико. Однако до появления Гумберта Гумберта еще полвека, и герой Катая так и не решается проявить своих чувств, они выходят наружу лишь в заключении романа: «Вскоре вожделение, печаль и отчаяние сдавили его сердце. Он расстелил постель, положил на нее одеяло и заплакал, прижав лицо к его холодному, испачканному, вельветовому краю»[1]. Вместо главного героя Ёшико совращает ее ровесник, Танака. Любовный треугольник, в развязке которого Ёшико оставлена Танакой, но так и не достается Токио, напоминает о схожем развитии событий в «Дневнике лишнего человека», где Чулкатурин не получает Лизу даже после того как рушатся ее надежды на помолвку с князем Н.
Читателю, впрочем, не обязательно стараться самому искать литературные параллели. Токио сам произносит заветные слова: «Я и есть тургеневский лишний человек»[2]. Термин «лишний человек» на удивление удачно вписался в контекст эпохи Мейджи (1868-1912), эпохи резкой модернизации, за которую Япония превратилась в совершенно новое государство. По словам Фридрика Рихтера, «бездомность, разрыв с собственными корнями, тревожность, рожденная эпохой перемен — все это постоянные темы, волновавшие как Катая, так и других важных авторов эпохи Мейджи»[3]. Японская интеллигенция, потерянная между старым и новым миром, чувствовала себя именно «лишними людьми». Токио, в этом смысле, типичный представитель своего социального класса, что отчетливо заметно в его рассуждениях об изменениях, произошедших в японском обществе и, в частности, сравнениях своей старомодной жены с Ёшико, представительницей совсем нового типа женщин.
Русская аудитория, несомненно, заметит, что Такенака Токио куда больше похож не столько на тургеневского Чулкатурина, сколько на пушкинского Онегина (увы, куда менее популярного в Японии). Неустроенность Токио в обстоятельствах нового мира проявляется в апатии к окружающему и постоянной тоске (иностранные исследователи, за неимением аналогичного термина, называют это чувство «квазиметафизическим недугом»[4]). Неизменное байроническое одиночество прилагается:
«Мирские дела не имели для него значения, ему не хватало даже энтузиазма для работы над главным шедевром своей жизни, а что касается повседневной жизни — вставать рано утром, идти на работу, возвращаться домой в четыре по полудню и видеть, как обычно, лицо жены, расправляющейся с ужином, ложиться спать — что касается этого монотонного существования, оно ему совершенно, абсолютно наскучило. Он был безнадежно одинок»[5].
Именно это одиночество становится ключевым фактором для создания образа протагониста в «Постели» и я-романе вообще. Апеллируя к эмпатии читателя, оно превращает Токио из человека сомнительных моральных устоев в харизматичного либертина печоринского типа. С той же целью повествование от третьего лица настолько углубляется в мысли самого Токио, что почти становится повествованием от первого лица. Видя события с перспективы главного героя, читатель не может ему не сопереживать. Несложно догадаться, что, как и в европейских литературах, этот типаж стал популярен и у японской публики. Он позже будет разработан Осаму Дазаем, общепризнанным гением я-романа. В названии его самого известного произведения — «Исповедь неполноценного человека» — можно угадать развитие темы лишнего человека. Катай в свое время не стал переводить термин на японский: в оригинале «Постели» он дается на английском («ツルゲネーフのいわゆる Superfluous man ! だと思って、その主人公の儚い一生を胸に繰返した»). Дазай же, в свою очередь, позволяет лишнему человеку, наконец, обосноваться в Японии и японском языке, вводя собственное словосочетание, которому суждено было прижиться : 人間失格 (нингэн шиккаку, неполноценный человек).
Примечание: По личным причинам использованная в тексте система транскрипции японских слов отличается от наиболее распространенной в России системы транскрипции Поливанова. Цитирование прямой речи в третьем параграфе передает исключительно звук, не ставя цели транскрибировать японское написание фамилий писателей.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Tayama, Katai and Kenneth G. Henshall. The Quilt and Other Stories. Columbia University Press, 1981, p. 96. Здесь и далее перевод А. Приймак
2 Там же., стр. 48
3 Richter, Frederick. “A Thematical Analysis of Representative Works by Tayama Katai”. PhD diss., Indiana University 1972, 72-15 926, p. 63
4Там же, стр. 61
5 Tayama, Katai and Kenneth G. Henshall. The Quilt and Other Stories. Columbia University Press, 1981, p. 38
