Елена Сафронова — прозаик, литературный критик-публицист.
Редактор рубрик «Проза, критика, публицистика» литературного журнала Союза писателей Москвы «Кольцо А». Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Кольцо «А» (журнал Союза писателей Москвы), «Вопросы литературы», «Бельские просторы» и др. Прозаические произведения выходили в сборниках: «”Пролог” (молодая литература России) — 2007»; «Новые писатели» за 2006 г.; «Первовестник» Астафьевского фонда 2007 г.; сборниках фантастики «Аэлита — 2008», «Русская фантастика — 2013».
Автор двух книг критико-публицистических статей: «Все жанры, кроме скучного» (М., Вест-Консалтинг, 2013) и «Диагноз: Поэт» (М., Арт Хаус Медиа, 2014), романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014), сборника рассказов «Портвейн меланхоличной художницы» (Екатеринбург, Евдокия, 2017).
Роман «Жители ноосферы» вошёл в лонг-лист литературной премии «Ясная Поляна» 2015 г.
Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 г., премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 г., премии СП Москвы «Венец» 2013 г. и др.
Аза, или Путь художника
Свистеть не умею, но увидела — присвистнула.
Посреди заповедного бора красовалась идеально круглая полянка. Исполинские стволы сосен, окружающих ее, повествовали об адских усилиях зодчего: вырубить делянку и выкорчевать неохватные пни. Некоторые так и не удалось выкопать. С ними художник поступил креативно: вырезал фигуры. Лесной художник постарался на славу. Он трудился добрый десяток лет.
С восхищенным «ух ты!» мы обошли лесную выставку деревянных скульптур и потрогали развевающиеся кудри (из веточек) широко шагающего первопроходца, крючковатый нос Бабы-Яги, изъеденные короедами, словно бы угреватые ее щеки и дверцу в пузе огромного человека в картузе. Дверца скрипнула и открылась. За ней обнаружился склад инструментов и литровая стеклянная бутыль с коричневой жидкостью. Муж мой быстрее от греха прихлопнули дверцу.
На громадной поляне — хоромы художника с комнатами трамвайчиком для себя и гостей. Приспособил к нему баньку, а на краешке поляны деликатно разместил будочку. При тереме — веранда. На веранде картины.
С южного края поляны гвоздем программы большой рукотворный стол из широченных досок, персон на двадцать. Стол кольцом шёл вкруг столетнего дуба.
На высоте в метр от земли художник укрепил столешницу. Двумя метрами выше, где сплелись мощные вековые ветви, художник сотворил затейливый навес от ливня и гроз: из толстых сучьев вырезал извивающихся драконов и зевающих котов. В древесные складки спрятал электровыключатель и розетку. Тронешь кнопочку — над столом загорается лампа и льёт уютный желтый свет, и на стол ложатся прозрачные химеры.
Неподалеку от стола хозяин разбил очаг на кирпичах, обрамленных толстыми бревнами, положенными шестиугольником. Столом и очагом пользовались с мая по сентябрь — столько же, сколько художник жил на лоне природы. Каша, макароны и тушенка имелись в запасе на поляне, их готовили в общем котле. Хлеб и вино вменялось в обязанность приносить гостям. Хотя священный напиток под названием «поляновка» у хозяев тоже не переводился — но все должно было быть симметрично.
С тех пор как лесное царство было возведено, много воды утекло и много притекло. Неисповедимыми путями на поляну притек театральный фестиваль open-air — разом и творческая лаборатория, и демонстрация ее результатов. Он, фестиваль, стал привлекать все новых гостей. В один благословенный год оказались и мы. Ради понаехавшей аудитории художник сварганил еще и скамейки и расставил их перед верандой, превратив её в театральную сцену.
Как это действо называлось, я не скажу. Во-первых, нам не дано предугадать, как наше слово сами знаете. А во-вторых, конкретика убивает романтику. А все, с чем мы соприкоснулись там, романтикой дышало, будто алые паруса. Хотя они были зелеными — лесными кронами.
Последую примеру известных мемуаров и присвою имена людям и местам сама, на основе аналогий и интуиции. Само местечко на карте — складчатые равнины, перелески, монастырь на возвышенности, сосновый бор в низинке, владения художника в сердце леса — естественно, Зеленые холмы. Художника так и тянет окрестить Стремительным. Именно себя он изобразил в виде деревянного широко шагающего человека. Главного вершителя всего действа, талантливого режиссера и артиста, назову Неспящим — самая активная фаза его деятельности наступала ночью. Третьего их товарища, работника культуры с солидным стажем, иначе как Музейным не поименуешь. Остальных действующих лиц буду представлять по мере появления в рассказе.
Днями мы с мужем гуляли по окрестностям или наблюдали из тенька, как друзья Стремительного под руководством Неспящего предаются служению искусству, то есть репетируют спектакли и до хрипоты спорят о понимании театра. Иной раз предавались так, что в поселке Зеленые холмы слышно было. Поделом ему! Поселок живописный, но довольно скучный. Он да окрестные деревеньки неуклонно трансформировались в дачные поселки для столичных отдыхающих. Вечерами этот контингент исправно поставлял зрителей театральному фестивалю. Им торжественно показывали все то, что рождалось в муках за дневные часы. Зрители были довольны искренне, а не из снисхождения.
Ночами, когда зрители с гудящими от аплодисментов ладонями расходились по домам, на поляне начиналось самое интересное! Артисты с полным правом расслаблялись, вознаграждая себя за трудовой день и полный ответственности вечер. Они собирались за столом, разливали по кружкам священный напиток «поляновку» (именно его запас мы нашли в первый день в шкафчике Человека-скворечника, так называлось изваяние с секретом) раскладывали по тарелкам, мискам и ломтям хлеба немудреную закуску и подробно, со смаком, анализировали прошедшие спектакли. Как правило, с серьезных разговоров быстро переходили к травле анекдотов, ибо «поляновка» была крепостью около шестидесяти градусов. Ночи плавно перетекали в утро, головная боль отступала к полудню, и служение искусству начиналось по новому кругу. Ночевали мы в палатках, а самые ценные участники фестиваля — в доме художника и «театральном павильоне».
Стремительный был не только прекрасным художником и древорезом, но в душе и артистом. Он исполнял роли в нескольких этюдах Неспящего, а одну пьесу на два лица срежиссировал сам и сам в ней сыграл. Мы с мужем решили, что в Стремительном кроется огромный драматический потенциал — и вскоре художник его вновь блистательно проявил.
В один из вечеров обязательная программа показов кончилась раньше обычного, За столом собралось человек пятнадцать, все как на подбор — в Зеленых холмах впервые. Стремительный был в этот вечер слегка опьянен успехом вечернего спектакля и изрядной дозой коричневатой «поляновки», извлеченной по такому случаю из чрева деревянного хранителя. Это сделало его добродушно-разговорчивым и заставило рассказывать нам мифы и легенды места, к которому мы приобщились. У Стремительного выходило, что именно здесь зародилась цивилизация. Тут жили арии, праславяне, просто славяне, ливы, латы, эсты, готы, гунны, татаро-монголы…
— Цыгане! — посмеиваясь, подсказал Музейный.
Произошло что-то странное. Стремительный подавился окончанием слова и зыркнул огнём на своего друга. Тот остался невозмутим. Зато лешачье лицо Стремительного выразило целую гамму чувств: от смущения до обиды.
— Расскажи про цыганку-то, — как ни в чем не бывало предложил Музейный.
— Да эту историю все знают! — стал отнекиваться Стремительный.
— Нет, нет, не знаем! — закричали мы. Музейный сделал широкий жест — мол, видишь, народ требует — устроился поудобнее на бревне, скрестил руки на груди и приготовился слушать. Стремительный еще какое-то время бубнил смятенно, но, видя наши жадные взоры и почувствовав себя в эпицентре всеобщего внимания, поднялся с места, выпрямился и начал.
— Это произошло со мной пятнадцать лет назад, когда я еще был молодым художником и только получил распределение в музей Зеленых холмов… Тут и поляны-то еще не было: только пустующий домик лесника торчал среди деревьев, вот его-то я и стал приспосабливать под мастерскую…
Казалось, «поляновка» воздействовала на речь Стремительного неблаготворно: он то запинался, то путался, а то возвращался к уже сказанному и поправлял сам себя. Впрочем, я скоро поняла, что дело было не в возлияниях, а в чрезмерной эмоциональности истории для рассказчика. В общем, введение в тему вполне можно передать от третьего лица.
Однажды художник Стремительный шел по главной улице Зеленых холмов в магазин и увидел двигавшуюся ему навстречу женщину поразительной красоты. Она была в длинном платье и пестрой косынке, почти не прикрывавшей пышную черную шевелюру. Совсем юная девушка шла прямо к Стремительному и, улыбаясь, говорила скороговоркой: «Дарагой, красивый, позолоти ручку, всю правду тебе скажу, всего три рубля дашь!»
Но художник вряд ли слышал привычный цыганский речитатив. Его как громом ударила необыкновенная красота девушки, и пока она его обрабатывала, он только и прикидывал, как бы она смотрелась на листе бумаги… на холсте… в образе Данаи… Леды… Европы…
Стремительный шокировал цыганку, предложив нарисовать ее портрет. Но она легко согласилась, проявив практичность и оговорив плату за каждый сеанс. И эти двое стали встречаться.
— Исключительно с эстетическими целями! — возопил Стремительный и залпом осушил целый «лобастый». Это было очень важное уточнение.
Поначалу художник рисовал цыганку на вольном воздухе — карандашом на бумаге в поле, на холме, среди деревьев. Потом осмелел и предложил ей прийти в его мастерскую, она же обиталище. Он уже примеривался к большому портрету маслом. Поясному или даже в полный рост. Для этого он специально съездил в область и купил краски, кисти и холст. Божественная красота цыганки уже влетала ему в копеечку, но Стремительный не разменивался на мелочи. Он был уверен, что с портретом этой прекрасной женщины скажет новое слово в искусстве.
Но по мере художественных сеансов Стремительный стал замечать, что цыганка Аза не совсем правильно понимает его интерес. Она с неохотой рассказывала о себе. Призналась только, что табор их прикочевал в Зеленые холмы как раз таки из областного центра. Здесь они доселе не были, старейшины решили посмотреть, как оно пойдет, а то и лыжи навострить недолго. О своей семье и о прочем личном цыганка Аза не проронила ни слова.
Особенно женский интерес проявился, когда Стремительный пригласил ее к себе домой и начал делать эскизы будущего полотна. Приемы обольщения, все эти модуляции губками, глазками, платочком, все эти невольные прикосновения и зазывные взгляды даже такой поглощенный искусством человек, как наш герой, не мог истолковать двояко. Он терпел, делая вид, будто не замечает авансов Азы.
— Я должен был нарисовать ее портрет!.. — стукнул художник себя кулаком в грудь и залил в себя еще один стакан драгоценного зелья. И мы, взбудораженные историей, последовали его примеру.
…Но когда в один прекрасный день цыганка отказалась от ежедневной платы за сеанс, Стремительный понял — дело совсем плохо. Если верить Стремительному, у него не было к Азе никакого «основного инстинкта» — только чистый интерес живописца к необыкновенной модели. Услышав это, он свернул рисование, сославшись на нездоровье. Аза уходила с большой неохотой, а художник не спал ночь, думая, что же делать. Он не чувствовал себя гусаром-гулякой, способным жениться на цыганке.
На следующий же день Аза явилась к нему без предупреждения и предложила ему себя. Она-де готова уйти из табора, потому что любит его и хочет жить с ним. Стремительный стал объяснять ей, что питает к ней совсем другие чувства, что допишет портрет и подарит ей. Аза оскорбилась и ушла.
Большой цыганский портрет накрылся медным тазом. По зрелом размышлении Стремительный решил его не дописывать и прекратить все общение с Азой. Карандашные работы он честно поделил почти поровну. Кучку побольше оставил себе. Кучку поменьше хотел подарить Азе. И с этой целью через несколько дней, когда счел, что женская обида уже улеглась, пошел в поселок с папкой под мышкой. Он не знал, где именно стоит табор, но решил, что язык до Киева доведет.
Найти цыган оказалось проще простого. От них уже весь поселок стонал. Цыгане оккупировали пустующий дом практически в центре, у здания почты — это был расселенный барак, места в нем хватало, — о чем все встречные и сообщили Стремительному, присовокупив разные эпитеты в адрес свободолюбивого народа.
— Мы видели этот дом! — влезла я в рассказ. — Точнее, что от него осталось. Обгорелые руины.
Стремительный воззрился на меня с горечью.
— Я знаю, почему он сгорел! — провозгласил он и, как вы сами понимаете, немедленно выпил.
В доме Стремительный застал только двух древних цыганских старух, почти не говоривших по-русски, и выводок очень грязных ребятишек. Рассказывая о цыганятах в подробностях, он не смог сдержать брезгливой гримасы. В общем, если и были у художника какие-то душевные метания на предмет связать судьбу с цыганкой, после посещения этого дома они рассосались. Старухи еле-еле поняли, что ему нужна Аза. Одна из них махнула рукой куда-то за окно. Художник попросил передать Азе папку с рисунками. Старухи не двинулись с места. Он положил папку на краешек засаленного матраса и был таков.
— А на следующий день ко мне на делянку пришел ее муж! — патетически возвысил голос художник. — И он сказал… сказал, что цыганка опозорила его, встречаясь со мной! И я должен ее забрать! Ему не нужна такая жена! Но я сказал: я что — я ничего! Я — только портреты писал, я же художник! Показал ему холсты! Он выругался, плюнул. Он, говорит, ее простит, но только если я никогда больше!.. Я говорю: я никогда больше, что ты! Он говорит: если это не прекратится, он ее зарежет! Такой у них закон!..
— Ах! — сказали все за столом хором. Только Музейный усмехался в усы.
— Я говорю: никогда больше! Он говорит: клянись. Я говорю: ей-Богу! Нет, говорит, матерью клянись! Мамой клянусь! Смотри же, ты слово дал! Я не знал, как его убедить! Он, наконец, вроде бы поверил, ушел… И все как бы наладилось… Я уж забывать стал про цыганку Азу… Ко мне приятель приехал из Академии. Я ему рисунки показал. Он посочувствовал, что портрет маслом не получился. Что ты — портрет маслом! Это будет портрет кровью!.. Он согласился! — все более бессвязно изрекал Стремительный.
И вдруг, когда художники на пару в мастерской ладили какую-то мебель, снаружи донесся лай собак. Выглянув в окошко, товарищ Стремительного сказал: «Это, похоже, к тебе». Наш герой вышел на порог — и обомлел.
— Представьте себе — летний вечер, сумерки, а во дворе кругом собаки! Свора собак! И все лают! Вдруг они угомонились, замахали хвостами, и я вижу, как ко мне едет сквозь лес женщина в белом платье на белом коне! Она будто светилась! Это была она, Аза! Я стоял и слова сказать не мог — так она была прекрасна. Она спрыгнула с коня и пошла ко мне. Взяла за руку и… повлекла меня за собой в лес! — Стремительный воздел руки к кронам сосен, окружающих поляну и повернулся всем телом к тропе, уходящей в заросли.
Слушатели заржали. Стремительный обиделся и рассердился.
— Дураки!.. Вам бы все об одном!.. Да, она повела меня в лес. Возьми меня, говорит, прямо сейчас! Я уйду от мужа! Да, на секунду, в этот пронизанный электричеством момент, я дрогнул. Я не знал, что делать, как делать!..
— Но я же не мог! И я сказал: Аза, я поклялся твоему мужу, что не буду больше тебя рисовать!
Повисла пауза. Против обыкновения, Стремительный не приложился к стакану. Он выдерживал драматическую паузу. Она тянулась так долго, что за столом опять захихикали.
— Она долго и пристально смотрела на меня. Ее рука потянулась к поясу, за которым я в ужасе разглядел рукоять большого ножа! И невольно начал пятиться!.. Но она остановила руку!..
Стремительный внезапно широко расставил ноги и нагнулся, будто собрался делать гимнастику. Мы не успели ничего предпринять — из этой неловкого положения художник поднял одну руку и повернул лицо вверх. А потом завыл, как волк на луну. Это был такой жуткий звук, что в лесу загомонили уснувшие птицы, а в Зеленых холмах забрехали собаки. Зато люди замолчали от ужаса. Я подумала, что белая горячка сразила Стремительного вот именно так.
— Вот так она закричала. Это был крик отвергнутой женщины! — страшным голосом проговорил, выпрямляясь, Стремительный и обвел нас всех тяжелым взглядом. Мы перевели дух.
— Она бросилась прочь от меня и вскочила на коня, — утомленно, словно обессилев, пробормотал Стремительный. — Свистнула собак и поскакала. У меня до сих пор перед глазами стоит эта картина: белый зад…
Самый молодой из артистов Веселый загоготал.
— Белый зад лошади, придурки! — пояснил Стремительный. Тут уже грохнули все, и бедные птицы в лесу окончательно проснулись и стали тревожно пересвистываться, а собаки в поселке наддали лаю. Только художнику было не до смеха. Он, похоже, снова переживал те же муки совести и выбора, что и пятнадцать лет назад.
— Больше я ее никогда не видел, — удрученно, понизив голос, бормотал герой вечера. — На следующий же день табор снялся с места и ушел из Зеленых холмов. Перед уходом они подожгли дом, этот барак. Все местные ногой перекрестились, что цыгане ушли, даже барак не жалко. Но я думаю — его подожгла Аза. Передала мне последний привет. Я долго думал: прав ли я был? Она меня любила, а я не мог ей ответить тем же. И ведь я дал слово ее мужу… Он хотел ее зарезать. Я спас Азу, да, я ее спас.
— А я слышал, — громко и размеренно, как на экскурсии, произнес Музейный, — что ты раздумал, когда ее муж сказал тебе: «Хоть сейчас забирай ее и всех наших троих детей в придачу!»
Что началось за столом, описать невозможно. Кто-то, падая от смеха, так сотряс дубовый стол, что опрокинул бутыль с остатками «поляновки». Поразительно — Стремительный смеялся вместе со всеми. Его глаза приняли такое шкодливое выражение, что я на миг допустила: он выдумал всю эту мелодраму ради своего вечернего бенефиса.
Эта мысль пришла в голову не только мне, но и синхронно Веселому, который с максимализмом молодости рубанул сплеча:
— Стрема, ну признайся — ты ведь гонишь?
Стремительный оборвал смех, скомкал улыбку и вышел из-за стола. Он удалился в свой домик и демонстративно захлопнул дверь. Это было шоком: двери на поляне не закрывались никогда. Все почувствовали себя неловко.
Дипломатичный Неспящий пошел за Стремительным в домик и о чем-то довольно долго с ним говорил. Все это время над столом висело напряженное молчание. Неспящий вернулся и без лишних слов замахнулся на Веселого кулаком. Тот покаянно склонил голову.
— Давайте спать, — обронил Неспящий. — Сегодня Стрема к нам уже не выйдет.
Мы разошлись по палаткам. Засыпая, в полудреме я слышала, будто бы кто-то ходил в дом и из дома, хлопала дверь, скрипели полы — явно у кого-то еще, кроме Неспящего, творилась в те часы бурная ночная жизнь.
Утром, когда мы снова увидели дом с верандой, он преобразился. Во всех окнах и даже на веранде были выставлены карандашные и пастельные портреты одного и того же лица — молодой черноглазой женщины с лукавой полуулыбкой и в пестрой косынке, сбитой на затылок и чудом державшейся на пышных черных кудрях. Некоторые успели так пожелтеть и обтрепаться, словно их нарисовал не наш приятель, а по меньшей мере Делакруа. Изображенная на них девушка была божественно красива.
