Андрей Пермяков
Родился в г. Кунгур Пермской области, окончил Пермскую медицинскую академию, работает в фармацевтической промышленности. Публикует стихи, прозу, критические статьи в «Знамени», «Новом мире», «Волге», «Арионе», «Воздухе» и других журналах. Живёт и работает во Владимирской области. Изданы две книги стихов и три книги прозы. Григорьевская премия (2014).
Обнять всех и каждого
(О книге: Ася Анистратенко. Второй свет: Стихи. – Москва: Издатель И. Б. Белый, 2018. — 108 с.)
Начну с маленькой провокации. Когда читаешь поэтическую книжку и прочитываешь её до третьей страницы обложки, возникает вопрос: а зачем это надо было автору? Зачем надо читателю – понятно. Раз дочитал, стало быть, надо. Сформулировать трудно, но интуитивная ясность есть. Но зачем эта книга была нужна поэту? Разного рода меркантильные соображения выносим за скобки – не то нынче время, чтоб зарабатывать современной поэзией.
Понятное дело, речь идёт не о первом сборнике, когда хочется сообщить миру дивную истину. Мы говорим о поэтах состоявшихся. И да: «вопрос зачем пишут стихи» тоже обсуждать не станем – в силу очевидности ответа. Мы сугубо о книгах, как цельных высказываниях.
Расчёт на вечность? Вряд ли. За редчайшим исключением потомки основательно перетряхивают литературное наследие, оставляя отдельные стихотворения. Или придают текстам порядок хронологический. Словом, для чего поэту книга?
Вопрос, конечно, отдаёт школьно-незабвенным: «что хотел сказать автор»? Но ведь он, автор и в самом деле хотел что-то сказать! И каким-то особенным образом. И сказал. Понятно: как и всегда в поэзии, главное осталось вне высказанного. Однако читателю книга понравилась. Значит, возникло сверхвербальное понимание. На волновом каком-то уровне. Поэтому надо сверить частоту, на которой коммуницировали читатель и поэт. И, возможно, понять-таки: зачем был нужен именно этот сборник именно этих стихов?
Примерно так и возникают критические рецензии. Эта исключением не будет, благо книга Аси Анистратенко – тема для подобного разговора благодатная.
При знакомстве с этими стихами возникает совершенно определённый набор имён: Арсений Тарковский, в первую очередь. Лев Ошанин: тут некоторые могут снобски скривиться, а сама автор – даже расстроиться. Только зря. Ошанин ведь очень недочитанный поэт, скрытый под лаком собственных хитов и литературно-партийной атрибутированности. Как и Эдуард Асадов: его в раннем подростковом возрасте читают, а после – стыдятся. Хотя, сказать по правде, написанные им стихи имели ровно один существенный недостаток: стремление всё разъяснить и разложить по полочкам. Оттого и посмеиваются над ним люди повзрослевшие и, якобы, чего-то сами для себя понявшие. Вот этот момент гиперопеки читателя у Анистратенко отсутствует совсем. Наставить кого-то на путь истинный она уж точно не стремится. Она скорее рисует картины:
мизогиния женских раздевалок
и душевых
стоишь среди разрозненных русалок
таких живых
никто из них не совершенен сразу
и ты и ты
куда бежать сознанию и глазу
от наготы
все виды увядающего тела
во всей красе
никто не хочет смертным и дебелым
как ты как все
никто не ждёт игривых и влюблённых
хватать соски
уходит мыться целеустремлённо
тянуть носки
яблонская и рембрандт и дейнека
закрой глаза
и гель забытый в душевом отсеке
и гулкий зал
и полчаса на плечи и коленки
и тишина
и пятьдесят от стенки и до стенки
и шесть до дна
Сразу вспоминается известный текст Марии Ватутиной на сходную тему. Только у Ватутиной этот фрагмент мира запечатлён глазами маленькой девочки, переживающей по поводу собственного несовершенства и очарованной подругами. Почти по Мандельштаму: «Я каждому тайно завидую», только без второй части высказывания. Здесь же мы наблюдаем взгляд человека взрослого, избавившегося от претензий к миру, не укрывающегося за детской маской.
Скорее, поворчать на стихи этой книги можно по иному поводу: при ритмическом разнообразии сборника в целом, в рамках одного текста ритм либо не изменяется совсем, либо меняется как-то продуманно, в соответствии с требованиями авторской воли и логики высказывания. Маловато спонтанности и взрывов. С другой стороны, а что в этом плохого, собственно? Да, сейчас распространено мнение, мол, скажем, разговор о телесности требует нового языка. Но, во-первых, а в стихотворении выше разве не об этом шёл разговор? И что такое «новый язык»? Вообще-то он у каждого поэта – новый. Во-вторых, вернёмся к Ошанину. Его: «лежит среди Парижа хиппи и на подруге давит блох» – не о телесности, что ли? Иногда следует уточнение. Дескать, речь идёт о «новых практиках телесности». Но это уж совсем дебри и всё новое – хорошо забытое старое. За пару сотен последних лет человечество в лице своих лучших или наиболее нетривиальных представителей обрело три незнакомых ранее телесных практики: взаимодействие с электрическим током, влияние радиации и чувство длительной невесомости. Все эти компоненты были успешно включены в любовную лирику, где быстро стали общим местом. Прочие же практики тела, при всём их разнообразии и оригинальности, весьма стары. Для их описания лучше почитать Сапфо или Рабле. Принципиально новое о теле мы сможем узнать, когда научимся заменять изношенные руки-ноги и внутренние органы искусственными. Всё-таки киборги будут писать совершенно другие стихи, не похожие на стихи Аси Анистратенко. В её текстах жизнь очень уж живая и всеобщая:
У припасов движняк. Свёкла думает: буду расти.
Каминг-аут природы, такая весна-травести,
Угловатый подросток в заляпанном готском плаще,
Календарных вопросов не ведающий вообще.
Минус двадцать в эфире. Немытые стёкла поют.
Мы закрыты в квартире: суровый простудный уют,
Шапки, варежки, лыжи, солёные лужи и лед…
Приходи, приходи же. Ну, правда.
И правда – придёт.
К этим стихам, опять-таки, можно придираться: вот зачем весна раньше времени выскочила во второй строчке? Лучше б оставалась загадочной персоной до самого финала. Или, если она похожа на подростка, то отчего непременно на «угловатого»? Но всё это мелочи, ибо ощущение «ложной весны», пришедшей чуть-чуть рановато и всех поднявшей раньше времени, передано отлично. Такая вот неструктурированная живая жизнь из книжки хорошего и модного философа Бена Вударда «Динамика слизи».
Вообще, лирический герой Анистратенко необыкновенно включён в годовой круговорот. Сейчас, когда город нивелирует природные циклы, и год делится на «отпуск» и «прочее», это бывает нечасто:
когда будет осень мы тоже
окажемся люди без кожи
и всю эту глупость и нежность
упрячем под шубы конечно
к купальникам и сарафанам
в шкафы чемоданы и кофры
отправится утренний кофе
под иноязычным платаном
и пятна июльского жара
вскипающие на асфальте
и всё что само себе нате
бесплатно избыточно даром
всё это что грело и пело
солёное звонкое тело
и каждая клетка его
и теплые ворохи хвои
и нас удивительно двое
и значит в достатке всего
и самое синее небо
которое нас берегло
снабжало винищем и хлебом
и мимо грозу пронесло
давай это что ли запомним
пока ещё на подоконник
из форточки не намело
Тут, к середине отзыва, рецензент вынужден просить прощения за длинные цитаты. Но что поделать – такие стихи, что без потери сути их не разделишь на фрагменты. Это была ремарка, теперь о сути. В начале рецензии мы уже говорили о попытках объективного взгляда на мир. Порой — неожиданно объективного для поэта:
если задуматься
ненадолго зажмуриться
весь этот дом вся эта улица
в ливне песке и копнах сырой листвы
становятся заменяемы вышел в
шёл по питеру как бы но вдоль москвы
всё что вручную отобрано далее выстрадано
заменимо аналогом крупными блоками смысла
снова оделся в и обулся в
вышел к зубному какому-то снять швы
вышел из аккуратно закрыл за собой
за руку взял ребёнка отвел в любой
ушёл и пришёл на работу вообще
отвлекать себя там от действительно важных вещей
например
выпить чаю
смотреть в окно
складывать текст в уме
То есть вот так: зима-весна-лето-осень. Города-города-города. Люди-люди-люди. Разнообразные детальки. А в финале получается: сидит поэт, смотрит в окошко, где весь прочий мир – единый и довольно малоразличимый в своей внутренней структуре. Выходит прямое противоречие с высказанным ранее, когда всякая мелочь и каждая свёколка были достойны внимания. Ну, вот тут мы и подходим тихонько к сформулированной в первых строках проблеме: для чего нужны книги?
Процитированное выше стихотворение, взятое само по себе, представило б совершенно иной образ поэта Анистратенко по сравнению с впечатлением, полученным от сборника в целом. Мог бы сложиться довольно мизантропический образ автора. А это совсем не так!
Использовав некоторое количество унылых филологических приёмов, заметим: самое часто встречающееся в стихах «Второго света» слово это «нежность» и производные от него. Мы уже говорили о влиянии Арсения Тарковского (либо просто о схожести с ним, в данном случае – не суть важно). Слова с корнем «нежн-» в его стихах тоже нередки, но контекст употребления, как правило, тревожный: «А чашки разносила Зоя, / И что–то нежное и злое…». Или:
Душу, вспыхнувшую на лету,
Не увидели в комнате белой,
Где в перстах милосердных колдуний
Нежно теплилось детское тело.
Нежность же книги Анистратенко довольно всеобъемлюща и безоглядна. Протагонист хочет обнять всех и каждого. Именно так: всех и каждого:
открытка из Варны
и вот такая наступает нежность,
что хочется открытыми руками
обнять вас всех – опасливо, но крепко
(не нужно никому принадлежать).
нет-нет, всё это есть: и личный ад,
удобный, портативный, неразъёмный,
и внешний ад, грохочущий подённо,
куда детей не хочется рожать,
все это есть. но у большой воды,
качаемой от края и до края,
идет другая жизнь: войдёшь, выходишь,
весь в йодистых зелёных лоскутах,
не приобрёл, скорее – потерял,
проспал, проел, и мысли прилипают
друг к другу. вот – обнять, поцеловать бы
и ежевикой накормить с куста.
Отсюда возникает некая отмеченная выше объективация: не успеешь каждого-то обнять и угостить ежевикой! Времени не хватит. Ощущение мимолётности – это вторая после нежности доминанта книги. Есть в японской культуре такое понятие: моно-но аварэ. Очень условно и грубо, оно так и переводится – «нежность к мимолётному». Плохо, конечно, когда для разговоров о русской поэзии приходится использовать иноязычные заимствования, но у нас всё околокультурная терминология стала сплошь англофонной. Добавим немножко псевдояпонского.
В условиях невозможности учинить добро каждому, приходится формировать некий образ единого мира и обнимать этот мир. Это бодхисатва Авалокитешвара обещал не уходить из мира, пока не спасёт последнюю букашку. А у нас столько времени, чтоб выразить нежность нет. Раз нельзя выразить – значит, можно высказать. Попытаться хотя бы. Ну, вот, кажется, для этого и нужны книги. В частности, и для этого.
