Анна Жучкова

Кандидат филологических наук, литературный критик, доцент кафедры русской и зарубежной литературы филологического факультета РУДН. Сфера научных интересов – современная литература, русская и зарубежная литература ХХ века, семантическая поэзия, психопоэтика. Автор книги «Магия поэтики О. Мандельштама» (2009) и более сотни научных статей. Как литературный критик публикуется в журналах «Знамя», «Вопросы литературы», «Новая Юность», «Октябрь», «Урал», «Волга» и др.

Учебник динамической эстетики

(О книге: Вл. Новиков. Любовь лингвиста. – Москва: Издательство «Э», 2018).

…опрокинуть язык в жизнь и посмотреть, что из этого получится.

Вл. Новиков «Роман с языком»

Михаил Бахтин считал, что эстетика – наука о любви: «эстетическая активность сказывается в моменте творческой любви».

Вл. Новиков пишет о том же: «по-гречески ”эстетикос“ означает ”способный чувствовать”, “одарённый чувством“. Не обойтись в исследовании прекрасного без эмоций».

«Любовь лингвиста» – учебник эстетики.

Жизнь – это поток, говорил А. Бергсон. Рассудок же способен понимать нечто, лишь прорезывая движение жизни, останавливая и умерщвляя её. Потому все учебники быстро устаревают. Но только не «Любовь лингвиста».

Потому что это учебник динамической эстетики.

Первая часть книги – переиздание «Романа с языком» (2000 г.). От учебника здесь простота объяснений, учительский тон, указания на ошибки (не «одеть», а «надеть», не «звОнит», а «звонИт»), аксиома эквивалентности и пять её теорем. По жанру «Роман с языком» – филологический роман. Но даже этим сложно объяснить странную эклектику его стиля, скачущего по всем подкастам современного языка, как блоха, которой поджаривают пятки: «В русском эротическом дискурсе, как и в нашем языке в целом, явно не хватает ”среднего штиля“. ”Обладал ею“ – стиль высокий, ”трахнул её“ – низкий, а что будет нейтральным? Медицинский и юридический язык (“совершил половой акт“) явно уходят вниз». Автора «Романа с языком» тоже колбасит в диапазоне от эротики на грани фола («возвышенная часть женского рельефа оценивается не по размеру, а исключительно на вкус») до необъяснимого снобизма («знаю, что некоторые искренне предпочитают ”пошехонский“ [сыр] – пусть себе, но это люди, безусловно лишённые чувства прекрасного»), от дидактики («ироничность и женственность несовместимы, и тебе, кстати, советую иметь это в виду») до циничного остроумия («настоящий педагог – синтез педофила и демагога. Этим маленьким вампирчикам не сердце твоё нужно и тем более не ум, а именно вымя, к которому они могли бы присосаться»). Текст царапает, раздражает и злит, как попытка передать гармоническую сложность в одномерной проекции чертежа.

Для понимания «Романа с языком» есть важное техническое условие: нужно изменить линейное восприятие на многомерное. Выйти из статики в незавершённость, в эстетическое любование изменчивостью. Как делает Мандельштам в стихах о познании:

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей –

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

Тогда книга Новикова преобразится в «учебник бесконечности» с ответами по современной эстетике и «задачник огромных корней» – с вопросами к будущему.

«И я выхожу» у меня получилось с третьего раза. 

Впервые «Роман с языком» я прочитала в студенчестве. Хорошей прозы в нулевые не было. И, случайно услышав разговор проф. А.С. Карпова с проф. А.Г. Коваленко о книге Вл. Новикова, я ухватилась за неё. Честно дочитала до конца. И ничего не поняла. Главным вопросом было: зачем помимо историй о женщинах тут ещё скучные мысли о языке?

Второй раз «Роман с языком» я читала два года назад, уже осознав, что среди современных филологов Вл. Новиков – очень мой человек и попросившись к нему в докторанты. И снова ничего не поняла. Главным вопросом было: зачем помимо мыслей о языке тут ещё гривуазные отношения с женщинами?

И только на третий раз, в буквальном смысле выйдя из пространства в летящем à grande vitesse самолете, я поняла, о чём говорит автор: «мой жанр – тэ-же-вэ, un texte à grande vitesse – с постоянной сменой суждений, событий, состояний, словечек».

Философской доминантой «Романа с языком» является учение Михаила Панова, который «выстроил собственную модель мироздания» на основе фонематического принципа «позиционных чередований». Как известно, человек стремится к сохранению status-quo, а жизнь призывает к движению, что вызывает много разочарований. Например, выходила замуж за «принца» – оказался «козёл». Принцип позиционных чередований помогает осознать, что мужчина всё тот же, это лишь его позиционные чередования. И что в спорах нет верных и неверных суждений, а лишь разные видения ситуации: фонему ведь составляют разные звуки.

«Роман с языком» тоже надо понимать фонологически. Как целое, состоящее из динамических отношений между частями и обретающее завершённость в движении сознания читателя за автором, который описывает жизнь через метафору отношений с языком.

Язык, вечно живой, развивающийся, позволяющий нам сознавать себя, – эквивалентное жизни явление. То же самое, что для мужчины – стихия женственности, которая в книге эквивалентна стихии языка. Ведь для мужского сознания «другой», чьё эстетическое освоение предполагается, – это всегда «она» («она – я всегда так думаю о любом городе»).

«Любовь лингвиста» объединила три лингвистических текста Вл. Новикова, «Роман с языком», «Повесть о Михаиле Панове» и «50 свиданий с русской речью», лейтмотивом которых является мягкость. Это и «благородная традиционность» произносительной нормы («жюри», а не «жури», «текст», а не «тэкст»), и «гибкая податливость» русской речи, и стихия женственности (мягкое звучание имён героинь, Тильда, Деля, Настя, перекликается с мягким «лю-ли» названия). Имя героя, Андрей, прочитывается как «мужчина», «человек» вообще. Сюжетная линия – меняющиеся на протяжении жизни его отношения с языком. Возлюбленные Андрея воплощают и три ипостаси женственности: мать, жена, дочь, и три «возраста» языковой личности. 

Тильда – это мать, благодатная мудрая женственность. Она вдохновляет, учит, наполняет творческой энергией. Язык очерчивает вокруг нас круг, писал Гумбольдт, и этот круг – наш образ мира. Андрей входит в мир, который открывает для него Тильда, как постигает язык, источник знаний, мудрости и культуры. Потому и парадоксальна первая фраза романа: «В детстве, отрочестве и юности у меня не было детства, отрочества и юности». Речь здесь идёт не о биографии, а о рефлексии языка, которая в детстве, отрочестве и ранней юности отсутствует.  

Взрослея, мы меняем отношения с языком. Овладев им, ощущаем своё могущество. Примерно как мужчина, познавший женщину, ощущает, что покорил стихию. Теперь мы и черпаем силу языка, и обогащаем его своей индивидуальной речью и картиной мира. Как ручейки вливаются в реку, так индивидуальные дискурсы питают язык. «Естественность всегда нова и свежа – стареют только натуга и надумь». В этих амбивалентных отношениях язык – это и материал (Бахтин), и хозяин: поэт – лишь орудие языка (Бродский). Лучше всего эти отношения описывает Вл. Новиков: «Язык многое может, многое хранит в себе, но делиться всем этим он начинает с нами только когда мы предлагаем ему нечто равноценное и равносильное: новые логические построения; свежие, не захватанные словами эмоции; новые факты, которые ещё только предстоит назвать и обозначить; подробности и оттенки, до которых язык ещё не добирался. Язык дан нам как орган речи и вкуса, но и сам он постоянно пробует на вкус: чем мы можем быть ему интересны, что мы можем ему предложить?»

А можем мы ему предложить, по мнению Вл. Новикова, «индивидуальную глубину и высоту, вертикаль личности, соизмеримую с той вертикалью, которая пронизывает язык, – от фонетики до синтаксиса», и «гибкость мысли и чувства, на которую язык может отзываться присущей ему бесконечной гибкостью».

В таких отношениях равноценного взаимодействия находится герой «Романа с языком» со своей второй возлюбленной – женой-сестрой, женой-близняшкой Делей.

Деля ближе и податливее Тильды. «Иллюзия – думать, что язык сам по себе что-то ”диктует“ пишущему: подкаблучник, раб, пассивный исполнитель этому властному, но в то же время гибко-податливому существу не нужен». Андрей и Деля – единая плоть разноустремлённых воль. Вечная борьба творца с материалом, где материал, оставаясь собой, насыщается любовью и энергией мастера. В диалоге человека с языком, как в диалоге мужчины и женщины, есть таинственное междунамие, зона творчества, где рядом с двумя присутствует бог, где зачинаются дети и книги: «Это место, это междунамие, и есть наиболее интересный для меня текст, прочесть который я хочу любой ценой. Не мы ведь его пишем».

Чтобы это место было живым, его надо насыщать энергией любви. Внимательно-любовным отношением. Это относится и к языку, и к женщине. «Перекачка <энергии> осуществляется предельно простым техническим способом: внимательным, сочувственно-напряжённым выслушиванием <…> Каждую новость я адекватно воспринимаю и в синхронном контексте, и в плане историко-диахроническом». Это про язык. И тут же про женщину: «Никогда не позволял себе слушать вполуха, думая при этом о посторонне-своём. И не бог весть каких усилий это от меня требует. Ведь те же байты моей памяти могли бы быть заняты каким-нибудь футболом. Можно, конечно, терзать душу провалами ”Спартака“ или нашей сборной, а можно ту же энергию потратить на то, чтобы болеть за свою единственную жену, не игрово, а всерьёз … Советы? Нет, никаких советов я ей давать не берусь: экспериментировать на любимом существе я не склонен. Просто я всегда за Делю – в любых ситуациях я по-настоящему, всеми кровеносными сосудами желаю ей успеха, вливаю вещество воли в её мышцы, настраиваю струны нервов…». Так невзначай Вл. Новиков открывает формулу настоящей любви, равноценную пушкинской («Я вас любил…»).

На протяжении романа герой взрослеет, а женщины его молодеют. Аналогия с языком объясняет и это: сначала мы постигаем язык как младший старшего, впитываем его, вживаемся в него. И даже легкомысленно изменяем ему иногда. Потом полагаем, что овладели языком, стали ему эквивалентны. И тут уже он изменяет нам, уходит к молодым, новым строителям жизни. А мы обнаруживаем, что язык нас обогнал, став ровесником наших детей, за которыми будущее.

Потому и молодеют возлюбленные Андрея так же стремительно, как меняется язык. Речь Тильды выдержана в нормативной, даже аристократической стилистике. Деля проще и позволяет себе далеко не классические обороты: «Это точно! Прямо в десятку!», «налейте ещё», «ихний». Третья возлюбленная, совсем молоденькая Настя – провинциальная девчонка, работающая проституткой. Её речь отражает юный язык улиц и молодёжи с характерным сленгом: «схвачу тачку и приеду», «Ну что, оденем резинку?» – вопрошает как будто издалека нежный голосок, и я окончательно сдаюсь в многолетней профессиональной борьбе за правильное употребление глаголов «одеть» и «надеть».

В финале романа появляются совсем уж модные слова: «фейк», «киднэппинг». Ах, как портится наш язык, то и дело читаешь в фейсбуке сожаления мэтров или матрон филологии. А Вл. Новиков уверен, что не портится, а живёт. И развивается. «Русская речь всё в себя может вобрать: полезное усвоит, а бесполезное выплюнет. Когда очередное иноязычное слово стучится в двери нашего великого, могучего и просторного языка, не бойтесь сказать ему: ”Добро пожаловать!” Поверьте, если оно окажется ненужным, то надолго не задержится».

Иногда нужность новых слов трудно заметить сразу. Один из примеров фейсбучных сожалений – слово «фоткать». Правильно «фотографировать»? Но «фотографировать» – это целое искусство: ракурс, выдержка, проявитель, закрепитель. А «сфоткать» – нажать на кнопку смартфона. В результате этого нехитрого процесса получаются – правильно, фотки. А вовсе не фотографии. Меняется жизнь, меняется и язык.

И потому молоденькая проститутка Настя, которая «ну, кла-асс!..», «я от тебя балде-е-ю», описывается с теми же любованием и полнотой эстетического завершения, что и аристократичная Тильда. Это Настя «удалила бельма с моих зениц и зрачков, повернула меня лицом к природе». От книжной премудрости – к жизни живого языка.

Язык ведь работает не только с информацией, но с телом и душой. Это в бытовом разговоре «язык передаёт только основной прагматический смысл, а оттенки сообщаются взглядами, жестами, дыханием», а в художественной речи и стихах за всё отвечает он один. И потому роман с языком невозможен без построения духовной вертикали личности. В книге «Любовь лингвиста» личность автора очень сильна. При всей своей внешней мягкости она обладает мощным полем нравственного влияния: «Ищем мы бога, а Бог в это время ищет нас»; «Всё нами получаемое на этом свете предоставляется в конечном счете одной самой высокой инстанцией. По заслугам никому ничего не положено, всё хорошее есть “great gift“ – надо только понимать чей. Главный распорядитель финансов (а также всех остальных видов энергии) даже не ”наверху“, не в кабинете каком-нибудь, а гораздо выше, и его решения обсуждению не подлежат. И через какую бухгалтерскую ведомость он дары свои проводит – через Сороса или гуманитарный фонд, через частных лиц или организации отечественные и зарубежные, – это мелкие технические детали»: «Настоящая взрослая жизнь – там, где нет условных ”командиров“, где не воюют за уценённые лавры первого парня на деревне, а взыскуют града и мира, ищут честного и свободного диалога со всем прекрасным множеством незнакомых людей»: «Уметь писать – чувствовать адресата лучше, чем себя самого, дарить радость читающему тебя, а самому радоваться не спешить и своим текстом не любоваться. Доставить удовольствие партнёру – вот высшая этика любви и письма»; «Наивно? Пускай, я и хочу быть наивным. Это слово, между прочим, происходит от ”nativus“ – ”природный“. Почему бы о природных закономерностях творения не говорить природным же языком?»

Не менее чётко фундирована и научная позиция автора: верность научной школе как таковой («Не многократные переименования одних и тех же понятий, переодевание их в новомодную терминологию, но реальное развитие того, что было однажды открыто»), уважение к чужой точке зрения и потребность в ней («Эстетике как воздух необходимы антитетичность, антиномичность»); неприятие околонаучных толкований, таких как «изучение» языка с учетом всех внеязыковых факторов («Наши разговорчики с учётом ВСЕХ экстралингвистических факторов может понять только Господь Вседержитель!»), ответственное отношение к словам («Оно конечно, этимология слова ”дискурс“ даёт некоторые основания для легкомысленного с ним обращения. По-латыни-то “discurrere” – ”разбегаться“, а первое значение слова discursus – ”бегание туда и сюда, беготня в разные стороны“. Я сам обожаю бегать туда и сюда, болтать без толку, особенно с женщинами. Только наукой это не называю»).

Драгоценны меткие авторские наблюдения над человеческой и языковой жизнью:

«Забредаю в ювелирный бутик. Раньше мне вся эта область казалась царством глупости: дамы украшают себя нелепыми ”бранзулетками“, которых большинство мужчин даже не замечают. Потом я понял: женщина при помощи этих игрушек концентрирует и переключает энергию, беседует сама с собой, хранит дорогие воспоминания»; «Сравнение, являющееся необходимейшим приёмом искусства, молекулой вещества художественности, в утилитарном дискурсе не только бесполезно, но и порой вредно. Это хорошо демонстрирует речь так называемых простых людей, реагирующих на ”сопряжение далековатых идей“, на логически не мотивированные сравнения поговоркой: ”Сравнил х… с железной дорогой”».

Роман с языком – ещё и роман с литературой. Потому что «никакого деления на лингвистику и литературоведение» не существует – это «единая научная система». Пять теорем эквивалентности определяют законы, по которым язык организуется в художественное произведение: эквивалентность факта и вымысла, события и мысли, языка и композиции, языка и личности, человека и бога («философия соавторства»). Из теории эквивалентности прямой выход к современной литературе: «Способы сцепления мысли и события время от времени обновляются. Бесполезно сегодня давать в руки герою раскольниковский топор, а новую Анну бросать под поезд. Почему современная проза так вяло читается? Потому что большинство сочинителей не хотят заново сочинять, соединять мысль и событие, они надеются на ”культурный контекст“ – и зря. Эти бездари придумали, что существует некий ”гипертекст“, сверх которого ничего не придумать. Нужны новые комбинации, причём, как мне кажется, открытые сравнения событий с идеями сегодня могут оказаться сильнее загадочных сюжетных метафор. Спрятанная мысль чаще оказывается пустотой. Уловкой напёрсточника. А мысль, прямо высказанная, может придать сюжету кристаллическую прозрачность и многогранность. Чтобы событие и мысль обрели эквивалентность, то есть равно-ценно-сильность, нужно накопать где-то десяток-другой по-настоящему новых идей о человеке и мироздании».

Именно в этом контексте и говорится в книге о конце филологической эпохи и смене её эпохой антропологической, что напугало многих рецензентов. Но речь не о том, что литература закончилась, а о том, что кончился в ней ресурс человеческого и работает она сейчас на холостом ходу, раз за разом экспериментируя с формой. Для её обновления нужно поработать не только языком, но сердцем, чтобы заново осознать роль и значение человека в созданном богом мире.

Центральное место романа, его родничок – теорема эквивалентности номер три. Здесь автор решается на прямое высказывание, оставляя игривый тон и становясь серьёзным: «Поздний и пост(ый) модернизм взамен глубинного диалога с языком вступил в дешёвую интрижку с легкомысленным двойником языка, с речью-проституткой. <…> В этом симбиозе от мира взят наносной, поверхностный хаос, от человека – эгоцентрический цинизм, от языка – легкодоступная свобода игрового плетения словес. <…> есть один обобщающий аргумент против бесконечно-“горизонтальной“ болтовни: она не создаёт новых композиционных форм. <…> Литературный талант – это <…> природная связь приемов языка с приёмами композиции. А большие композиционные задачи сегодня можно решать только вкупе с философскими вопросами об устройстве человека и мироздания <…> надо заново понимать человеческую природу, и думать при этом придётся не языком, а головой. При участии души, если таковая имеется. Языку же выпадает труднейшая работа по обретению нового баланса между разумом и чувством, по обозначению природных связей, открытых на этом пути».

Как теорема эквивалентности № 3 становится кульминацией «Романа с языком», так кульминацией всей книги является повесть о настоящем человеке Михаиле Панове, написанная с удивительной теплотой внимания и понимания. Кажется, от неё идет солнечный свет, согревая бытие теплом человеческой заботы. Панов для Новикова – учитель и друг, идеал человека и учёного: «он написал книги, из которых можно почерпнуть и знание, и мудрость, и радость». «Жить и писать ”по-пановски“ – это значит совершенно по-своему, рискуя вступить в противоречие с литературным и научным ”бонтоном“. Он был человеком, который всегда говорил только то, что думает. И не жил в соревновательном мире».

Теорема эквивалентности номер три Вл. Новикова перекликается с главной научной идеей М. Панова о фонеме как отношениях между позиционно чередующимися звуками. «Принцип позиционности в системе Панова применим ко всем уровням языка, ко всей сфере художественности <…> Панов сам в чём-то похож на фонему. Чередуются его разные ипостаси, сущности, а главное – их соотношение». Будущее науки в признании единицей реальности не того, что твёрдо и неделимо, а того, что едино в вариативности изменений. Пока понятием разнообразия вариантов при единстве инварианта оперирует лишь фольклористика. Но в будущем это может стать основанием не только научной, но и философской картины мира. «Вещей вообще нет, есть только действия», говорил Бергсон. Панов обосновал тот же принцип в лингвистике. Дело за тем, чтобы применить его в жизни. Тогда базой обучения языку будет не зазубривание устаревших исключений, а понимание фонемы как «череды позиционных изменений». Тогда женщины перестанут сортировать мужчин на «принцев» и «козлов», а госслужащие смогут позволить себе быть людьми, а не функционерами безликой системы. «Двойной взгляд» – единица гуманности.

Последняя часть книги, «50 свиданий с русской речью», рассказывает о нормах речевой и национальной культуры, вписывая язык в исторический контекст, а современность в парадигму человеческих ценностей. В этом разделе затронуты многие болевые точки нашей культуры: «Нет, негоже критикам быть литературными товароведами», «Время сейчас смутное. Некоторые уже хоронят культуру, считая, что пиар и маркетинг её уничтожили. <…> Нет. Разврат бесплоден, даже при массовом размахе. А духовный брак между Писателем и Читателем вечен».

Схема композиционного построения книги: от общей энергийности языка к отдельным речевым нормам, от романа к свиданиям – кажется реверсивной. Но психологически она верна: именно от любования мы идем к пониманию, от эстетической цельности – к изучению частей. Расположение «Повести о Михаиле Панове» в центре композиции рождает мысль о том, что если фонема – единица языка, то единица человечества – личность. Энергийность личности, стремящейся к познанию и любви, – внутренний образ книги. «Мыслил. Развивался. В семьдесят пять лет понимал в жизни и искусстве больше, чем в семьдесят. (Это, пожалуй, самое редкое качество)». И это качество присуще не только М.В. Панову, но и в первую очередь автору книги «Любовь лингвиста» Владимиру Ивановичу Новикову.