Бак Дмитрий Петрович родился в 1961 году в городе Елизово Камчатской области. Окончил филологический факультет Черновицкого университета, кандидат филологических наук. Преподавал в Кемеровском университете. С 1991 года в Москве, профессор Российского государственного гуманитарного университета. Специалист в области истории русской классической литературы и литературной критики, современной русской поэзии и прозы, истории отечественного образования. Занимается изучением творческого наследия поэта Арсения Тарковского (подготовка полного научного издания оригинальных стихотворений). Автор многих научных и литературно-критических публикаций, «пособия по современной русской поэзии» «Сто поэтов начала столетия» (М., 2015), двух поэтических книг. С февраля 2013 года — директор Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля. Живет в Москве.
Дмитрий Бак: «Музей – это территория консолидации»
Начался учебный год, но работа директора Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля (Государственного литературного музея) Дмитрия Бака, кажется, не прекращается ни на минуту. Вот и время для общения с прессой оказалось выкроить крайне сложно, зато когда это случилось – то и беседа оказалась поливалентной, как свойственно её герою. В интервью «Textura» Дмитрий Петрович рассказал не только о приоритетных функциях музеев и причинах сегодняшнего интереса к ним, но и о прошедшей в 2017 году уникальной выставке «Литературная Атлантида» – посвящённой современному литпроцессу – а также о своих нынешних взаимоотношениях с поэзией и «внутреннем голосе стихописания», не отпускающем его. Благо и повод для разговора о поэзии более чем актуален – совсем недавно в издательстве «Воймега» увидела свет его новая книга стихотворений «Дальний Орфей». Беседу вёл Борис Кутенков.
– Дмитрий Петрович, какие сегодняшние функции музея вы бы назвали приоритетными? Можно ли констатировать, что в последние десять или двадцать лет музей приобрёл новое место в культуре?
– Действительно, это так. Современная общественная функция музея меняется, поскольку роль музея как места сохранения предметов культурного наследия существенно дополнена иной ролью – коммуникативной, акцентирующей не столько консервацию музейных предметов, сколько их экспонирование. Посетители музея не только осматривают постоянную экспозицию или временные выставки, но проводят в нём некоторое продолжительное время: слушают концерты, присутствуют на презентациях, участвуют в просветительских программах и т.д. Можно сказать, что музей поворачивается лицом к человеку: не просто предъявляет ему «вечные ценности», но стремится распознать потребности посетителя, его запросы. Причём эти потребности и запросы сильнейшим образом зависят от возраста посетителя, его профессии, привычных сценариев культурного поведения и т.д.
– Мой традиционный вопрос представителям музейной сферы: готово ли к модернизации музея сегодняшнее российское общество? Если да, как отвечает его запросам музей в меняющемся мире?
– Мне кажется, что для всякого человека, который следит за новостями, очевидно: наша страна переживает своеобразный музейный бум. Музейные экспозиции и проекты обсуждают, о них спорят, и это очень отрадно. В какой-то мере это говорит и о сформировавшейся структуре культурных потребностей общества, свидетельствует об определённом благополучии людей, об их позитивном жизненном тонусе. Растёт в прямом и в переносном смысле понятая «покупательная способность» населения, увеличивается активный период жизни, пробуждается интерес к непрерывному наращиванию информационной и образовательной осведомлённости. Отсюда, кстати, и необычайная популярность разнообразных лекториев, просветительских программ, мастер-классов, значительная часть которых осуществляется как раз в музеях. Конечно, трудности существуют, их очень много, но в целом современное общество движется навстречу музею, а музей – навстречу обществу.
– Как воспринимает рядовой посетитель ваш музей?
– Понятие «рядовой посетитель» очень приблизительно, поскольку в Государственный музей истории российской литературы имени В.И. Даля приходят очень разные люди. Да и музейные отделы у нас очень разные, мемориальные экспозиции ГМИРЛИ посвящены Лермонтову и Герцену, Достоевскому и Чехову, Брюсову и Алексею Толстому, Пастернаку и Солженицыну… Мне кажется, что в последние годы наш музей стал занимать более значительное место в информационном поле. Наша задача – привлечь в музей не какого-то усреднённого «рядового посетителя», а представителей различных общественных групп и корпораций.
– Вместе с тем, конечно, нельзя не заметить, что и место литературы в современном обществе изменилось…
– Да, вы правы. Евгений Евтушенко когда-то сказал, что «поэт в России больше, чем поэт». Нынче дело обстоит не совсем так или даже совсем не так. И не потому, что современные писатели не так значительны, как Пушкин, Тургенев или Блок, – даже очень важные произведения словесного искусства не так заметны и популярны в современной сложнейшей медиасфере. Писателям трудно, а я думаю, что и не нужно, пытаться поспеть за стремительным развитием визуальности новых коммуникационных технологий и т.д. И в этом смысле мы хотели бы управлять потребностями нашего посетителя, прилагать целенаправленные усилия для привлечения его внимания к классической и современной словесности.
– Тогда о «целенаправленных усилиях». В беседе со мной для журнала «Лиterraтура» Павел Фокин, филолог, заведующий Музеем-квартирой Ф.М. Достоевского, входящим в ГМИРЛИ, высказал мнение, что «музей должен выступать с позиции силы по отношению к посетителю»: навязывать свою позицию. Разделяете ли Вы эти взгляды? Если да, то как они воплощаются на практике?
– Конечно, это метафора: Павел Евгеньевич Фокин как специалист по русской классике, автор многих книг о Достоевском и о других писателях, прекрасно понимает иронический подтекст этой фразы. Тут нет никакого инквизиторства и насилия по отношению к посетителям! Но вместе с тем музей не может выжидать, что кто-то случайно пройдёт мимо и заглянет в него. Ведь у современного человека всё меньше свободного времени в сутках – часа два-три в самом лучшем случае, всё остальное – это работа, бытовые хлопоты, дети, социальные сети и так далее, и так далее. Чтобы одержать победу в борьбе за эти считанные часы в сутках современного человека, мы должны активно продвигать нашу деятельность, наши ценности. Если мы хотим, чтобы люди пришли в музей Достоевского, они уже должны знать что-то большее, нежели набор штампов вроде «великий писатель», «глубокий мыслитель» и т.д. Представим в себе, что в некой стране Икс вы идете в музей писателя Игрек и вам с пафосом говорят, что он национальный классик. А вы о нём ничего не знаете, он не переводился на русский. Конечно же, ваше впечатление будет, мягко говоря, не полным. Для формирования «презумпции компетентного интереса» многие средства хороши: информация на сайте, мультимедиаресурсы, система мероприятий. В этом-то и состоит позитивная «музейная агрессия».
– Следующий мой вопрос как раз о мероприятиях. Какой Вам видится судьба коммерческих и некоммерческих культурных площадок при музеях? Какие шаги стоит предпринимать для их развития?
– Вопрос непростой, конечно, нельзя исходить из того, что всякий музей обязательно должен приносить прибыль, и как можно большую. Нельзя измерять успешность музея степенью коммерциализации, музей – это место бережного сохранения абсолютных культурных ценностей. Даже если он будет убыточен, абсолютность ценности останется в силе. Именно на этом принципе строится государственная политика. Все предметы музейного фонда охраняются государством, музей существует на бюджетные средства, их выделение гарантировано, несмотря ни на какие сложности, бедствия и даже войны. Да, коммерческие мероприятия должны проходить в музее, но их количество не может быть искусственно завышено. Повторюсь: главная задача музея – сохранение, реставрация и изучение культурных реликвий.
Конечно, сам состав этих реликвий в последнее время очень изменился, из нашего обихода исчезла «бумажная» переписка, написание текстов начерно. Естественно, и писательские письма и черновики сегодня практически невозможно музеефицировать. Это абсолютно новая ситуация, в том числе и для меня лично. Я был бы совершенно другим человеком, если бы пять с лишним лет не вчитывался в те немногие главы второго тома «Мертвых душ», которые после смерти Гоголя не сгорели, сохранились до наших дней. Это было такое счастье: я видел, как Гоголь работал, рукопись чернилами, затем исправления карандашом, бесконечные поиски точного слова…
– Возникают ли другие источники взамен тех, которые больше не доступны для музеефикации?
– Конечно, это – дискеты, флеш-карты, видеозаписи творческих вечеров поэтов и прозаиков. Сейчас мысль о том, что все это способно стать заменой писем и черновиков многим покажется сомнительной. Но представьте себе, какую ценность будут иметь эти записи, электронные носители через сто лет!
– Летом прошлого года в отделе вашего музея «Дом Остроухова в Трубниках» работала интересная выставка – «Литературная Атлантида». Она была посвящена поэзии 1990–2000-х годов. Михаил Айзенберг на круглом столе, прошедшем в рамках проекта, сказал: «Странно, что эта важная идея осуществилась только сейчас». В чём актуальность этого замысла именно для сегодняшнего дня?
– Это была дерзкая попытка, неоднозначная, и мы очень рады, что она оказалась успешной. Даже престижная премия журнала «Новый мир» была вручена создателям выставки. Мы попытались на музейном языке заговорить не о давно минувших событиях, а о литературной современности. Это было очень необычно: можно было одновременно видеть чтение поэтом своих стихов на экране, в видеозаписи середины девяностых, а рядом – того же поэта «вживую», с новым сборником стихов в руках.
Проект «Литературная Атлантида» носил исследовательский характер, и это очень важно. Нашей целью было не просто достоверно запечатлеть антураж поэтических чтений недавнего прошлого. Дескать, смотрите: в литературном кафе таком-то была такая-то барная стойка, а вместо столиков – старые швейные машинки «Зингер» (я говорю, разумеется, о знаменитом клубе «Проект ОГИ» в Потаповском переулке). Мы ставили очень конкретный вопрос: по каким причинам в период поэтического бума шестидесятых годов люди пошли слушать стихи на стадионы, а в раннюю постсоветскую пору – в камерные кафе?
Раз уж зашёл разговор о поэзии «оттепели», можно в развитие идеи исследовательских выставок сказать, что в большинстве недавних выставочных проектов об оттепельном времени исследовательская модальность практически отсутствовала. Да, всем известно: поэзия ранних шестидесятых – это Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Окуджава… Такими эти годы предстали перед современниками. Но сейчас-то мы знаем, что реальная картина поэтической жизни «оттепели» может и должна быть представлена и осознана гораздо полнее! Ведь были поэты, которые сознательно не стали использовать открывшиеся новые возможности – Всеволод Некрасов, Игорь Холин, Ян Сатуновский и многие другие.
Возвращаясь к «Литературной Атлантиде», необходимо сказать о том, что осознать и показать литературную современность намного сложнее, чем прошлое. Скажем, в начале XIX века никому не придет в голову преувеличивать роль поэта Туманского или прозаика Нарежного, ведь сейчас всем ясно, что в истории литературы остались Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев.
– В каком направлении будет идти дальнейшая работа? Я слышал, что по итогам выставки готовится книга…
– Да, конечно, мы стараемся, чтобы у нас выходили каталоги и сборники по материалам крупнейших выставок, но не всегда это получается по финансовым причинам. В нашем музее проходит около восьмидесяти выставок в год, но лишь немногие можно отнести к числу важнейших, приоритетных, имеющих стратегический характер. Среди таковых следует назвать выставку 2014 года «Литературный музей: Воспоминания о будущем», «Россия читающая» (2015 год), «Квартирный вопрос» (выставка о писательском быте советской эпохи, работавшая в 2016 году). Именно в том ряду находится и «Литературная Атлантида». В книге об этой выставке будут не только изображения экспонатов, но и воспоминания, очерки, эссе, посвященные героям выставки, а частично и созданные ими самими.
– «Литературная Атлантида» – скорее картина «московского пишущего сообщества» или репрезентативный портрет современной русской литературы в целом? Оказалась ли отражена провинция?
– Ну, во-первых, речь шла не о «современной русской литературе» – есть весьма определённая граница между литературным бытом 1990–2000-х и нынешних 2010-х. Многое в ту эпоху было связано с общественным движением, с политикой, сейчас всё это видится несколько иначе. Для нас принципиально важно, что музей – это территория консолидации. Мы не спорим о политических взглядах, но анализируем их литературное преломление. В центре выставки были именно московские литературные площадки рубежа столетий. Показать поэтическую жизнь в регионах – это просто другая задача. И, кстати, она очень интересна, ведь в те же годы проходили очень содержательные поэтические фестивали в разных городах – в Вологде, Нижнем Новгороде, Калининграде и других.
– Можно ли считать выставочное преломление событий конца 80- начала 2010-х годов адекватным, «истинным»? Каких событий (журналов, площадок…) не хватало?
– Хороший вопрос. В литературном процессе мало объективного, и история литературы – это история канонизированных мнений. Вот, в 1842 году выходят в свет «Мёртвые души». Сейчас для нас безусловно очевидно, что это гениальное произведение. Но в те годы не все бы с этим мнением согласились. Было довольно много отрицательных рецензий. Любая выставка – это концепция, особый взгляд на историю литературы. Скажу откровенно, некоторые участники литературного процесса тех лет сетовали на то, что их детища (проекты, журналы, площадки) были представлены недостаточно. Конечно, в какой-то степени так оно и было, но ведь невозможно и бесполезно создавать географическую карту в масштабе один к одному, размером с местностью! Невозможно было вместить в пять музейных залов все многообразие русской литературы за двадцать лет. Но оказалось, что само по себе наличие или отсутствие на этой выставке было ценностно нагружено для авторов, то есть многим было обидно туда не попасть. Это косвенным образом говорит о верности нашего замысла.
– Обозначенное кураторами выставки время (1989 – 2013) представлено как единый период. Как вы считаете, какие отрезки можно выделить в его рамках – и когда обозначились реперные точки изменения литературной ситуации?
– Начало этого времени (1988–1989 годы) – это момент понимания того, что свобода труднее, чем несвобода. В предшествующее несвободное время всё было абсолютно ясно: вот здесь добро и прокуренные кухни, вот здесь зло и официозная ложь; здесь правда и талант, а здесь конъюнктура и конформизм. И вдруг цензура исчезла, можно писать и публиковать всё что душе угодно. Многие бросились издавать то, что десятилетиями было под запретом. Здесь многих постигло разочарование, подлинная, «высокая» литература нередко тонула в море посредственности. Это – начало нашего периода времени. А «конец прекрасной эпохи» – уход со сцены многих явлений, ставших уже привычными: тех же литературных кафе, независимых премий и так далее.
– Какие отзывы о выставке? Удалось ли заинтересовать «стороннюю» публику?
– И снова хороший вопрос, причём довольно болезненный. Среди экспертного сообщества, непосредственных участников литературной жизни практически не было равнодушных. А вот внимание «массового посетителя» выставка, пожалуй, не привлекла. Впрочем, судя по записям в книге отзывов, немалое количество людей оценили нашу выставку как своего рода открытие, редкую возможность приобщиться к литературным событиям недавнего прошлого.
– Каково отношение государства к музейной сфере в последнее время? Чувствуете ли вы тенденцию к возвращению идеологии?
– Вы употребили слово «идеология» в отрицательном смысле, правильно я понимаю?
– В смысле идеологической функции культуры, существовавшей в советское время.
– Да, именно в советском и, я думаю, ныне изжитом, потому что без идеологии абсолютно любая общественная реальность невозможна. Ещё Ролан Барт подчеркивал, что отсутствие идеологии есть тоже идеология. Что касается навязывания каких-то идеологических схем, мне трудно говорить за всю музейную отрасль, но наш музей не испытывает никакого давления, мы делаем то, что считаем нужным и важным.
– Что происходит в Музее в последнее время? Какие планы?
– У нас много планов, и они очень разные. Можно отдельно и долго говорить о перспективах развития музея Герцена или музея Лермонтова, Пастернака или Солженицына. Попробую сформулировать общие.
Мы поставили задачу воссоздания той миссии главного литературного музея страны, которая была сформулирована нашим основателем Владимиром Бонч-Бруевичем. Наш музей – единственный из более чем четырёхсот литературных музеев России – посвящён не одному или нескольким авторам, но истории русской литературы за много столетий. Отсюда наша главная цель – формирование единой, центральной постоянной экспозиции. Сейчас у нас работает десяток очень качественных, интересных экспозиций, посвящённых отдельным крупным явлениям либо отдельным авторам. Но единой масштабной экспозиции, которая могла бы представить многовековой путь русской литературы, – нет. Она может быть создана в новом здании музея по адресу Арбат, дом 37. Это здание, в котором бывал Пушкин и другие литераторы его времени и круга, согласно поручению Президента Российской Федерации, должно быть передано музею в недальнем будущем. Согласно этому поручению, там будет создан Национальный выставочный центр «Десять веков российской словесности».
Ещё один важнейший наш проект – открытие к двухсотлетнему юбилею Достоевского нового отдела ГМИРЛИ музейного центра «Московский дом Достоевского». Он будет создан на основе Музея-квартиры Достоевского, который в этом году отметит свое девяностолетие. В новом здании мы сможем достойно представить уникальную коллекцию музейных реликвий, собранную женой великого русского писателя Анной Григорьевной.
Наконец, ещё одна цель – открытие современного депозитария. В нашем музее огромная коллекция литературных реликвий, их более полумиллиона: рукописи, аудиозаписи, живопись и графика, книги и многое другое. Единое пространство для хранения этих ценностей, оснащённое современным оборудованием, до сих пор отсутствует. Коллекция рассредоточена по разным помещениям, которые после создания депозитария могут быть использованы для открытия новых музеев, в частности, – музея семьи Аксаковых в переулке Сивцев Вражек.
– Ваша последняя опубликованная в «Новом мире» подборка стихотворений «Верлибр прикованный», за которую вас наградили премией журнала, сопровождена большим предисловием о природе верлибра и силлаботонике. Как вы считаете, необходимы ли для поэзии авторские комментарии? А лично для вас?
– Конечно, поэзия должна говорить сама за себя, ни в каких комментариях она не нуждается. Но так уж сложилось, что у меня «двойное зренье»: я лет восемь читал студентам теорию стихосложения. Это захватывающая дисциплина – и те объективные качества стиха, которые подвластны алгебре, а не только гармонии, для меня очень важны. И я здесь не одинок. Скажем, Арсений Тарковский, чьим рукописным наследием я много лет занимаюсь, педантично фиксирует количество строк, написанных разными метрами, и т.д.
Что же касается «прикованного верлибра», который я придумал, мне кажется, что это довольно важная история – и не только для меня, а для понимания природы самого верлибра. Сейчас почти уже никто в мировой поэзии не пишет в рифму, хотя, безусловно, её потенциал далеко не исчерпан. Чего стоят, например, стихи Олега Чухонцева, для меня самого главного поэта, которого я считаю своим учителем. Органичность верлибра в том, что за него может быть выдано и то, что является обычной силлаботоникой, вернее силлаботоническое стихотворение целенаправленно превращается в верлибр. Технически всё довольно просто: ликвидируются все инверсии, порядок слов, являющийся следствием силлаботонических метров, меняется, приводится к нейтральному. На выходе получаются две версии «одного и то же» стихотворения. В переходе от первой версии ко второй не изменяется ни одна буква, только запятые в отдельных случаях ставятся иначе.
– А вообще, какое место поэзия занимает в вашей жизни? Получается ли уделять ей время при вашей занятости?
– Поэзия не спрашивает, свободен ты или занят. Стихи для меня – абсолютны, хотя я об этом никогда не говорю, потому что это может быть неправильно понято. Не все могут сказать о себе «я поэт». Для меня это недопустимая формула – все равно что сказать о себе «я скромный», «я добрый» – само наличие фразы при этом отрицает её смысл. Стихописание обусловлено внутренним голосом, который всегда звучит в человеке, только не каждый к нему прислушивается и совсем мало кто решается записать.
Сокращённый вариант беседы опубликован в «Учительской газете» от 18 сентября 2018 года.
