Алексей Чипига
Поэт, эссеист. Родился в 1986 г. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, живёт в Таганроге. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «TextOnly», «Пролог», «Новая реальность», на сайте «Полутона», эссе и критические статьи — в журнале «Лиterraтура», на сайте «Арт-Бухта» и др. В 2015 г. вышла книга стихов «С видом на утро», в 2017-м — «Кто-то небо приводит в окно».
О себе: «Люблю родной город за трамваи, море и ощущение домашнего. Считаю себя, несмотря на литературное образование, простодушным читателем, ибо сначала – чувство, а потом уж – анализирующая его мысль».
Новые эссе 2018 года
СТРАСТЬ ИЗМЕНЫ
Если спросить себя, что такое обмен, то, наверно, самый правдивый ответ будет звучать так: то, что происходит постоянно. Меняются времена года, рассвет сменяет закат, люди обменивают на деньги овощи, фрукты и ещё много чего, беззаботность меняют на тревогу, музыка это не что иное, как обмен прикосновений человеческого тела на звук музыкального инструмента. Сейчас я меняю покой тела на прикосновение к ручке и бумаге.
Удивительно: когда речь заходит о природном обмене, мы говорим неопределённо – меняется, когда же дело о человеке, меняет он сам. Ветер ломает деревья, но менять себя на затишье ему как будто не дано. Но неужели мы знаем, по собственной ли воле меняем одно на другое. Мы говорим: покупаем. Но перед покупкой товар соблазнил нас и решение купить – решение поскорее покончить с соблазном, ответ нашему желанию обладать. Но зависит ли от нас, ответить ли тем же самым? Безусловно, нет, мы не можем соблазнить по своему желанию, тут нужны отталкивание и союз двух существ. Значит, меняют вещи, неизбежно неравнозначные? Когда говорят «времена поменялись», последнее слово бывает заменяемо на «изменились». Изменяется и человек. Понимать ли это так, что время и человек остаются прежними, но изменяют тем, кого любят? Обмен движется страстью измены. Представим воздыхателя и слушателя и немного циничного рассказчика, слушающего также, но уже свою память (и не заблуждающегося на счёт того, кого он слушает). Представим любящего и любимого. Мы знаем, что что-то заставит нас подчиниться и быть в роли то одного, то другого. Это что-то – сама любовь. И да, мы будем каждый раз предавать то, что любим меньше в руки тому, что любим и чему верим больше, потому что большая любовь обязательно позаботится о маленькой. Обменивая, мы отпускаем других и себя в эту заботу.
СОСУД ДЛЯ ЛОВКОСТИ
Задумываясь о причинах событий, неизбежно становишься пленником странного чувства: событие как оно есть будто не допускает к себе праздного любопытства, спешащего присвоить ему свойство указания свыше или этапа на пути (что бы это ни значило). В спорах об истоках перемен оно подобно разбуженному камню, благодарному человеку за труд именования вещей и решившему быть в стороне от человеческих поисков. Кругом говорят о смене времён и, действительно, ощущаешь в себе разделение, новый договор с тем краем, с горизонтом, что питает путников, новое распределение сил вокруг нечаянно припоминаемых голоса, вкуса, запаха. Проясняется: сначала аромат, потом догма. Пойти в сторону одной из сил означает забыть аромат, вспомнить и опять искать его. И события-камни заключают в себе больше, чем можно унести одной эпохе, одному человеку – не потому ли мы так часто забываем о них. Нечто поменялось, мы забыли нечто большее нас. Нам впору неловкость, когда мы взрослеем. Дети ловки, ловки звери, они откуда-то знают, что кусочек мира, который им дан, дан именно им. Образование, называющееся народом, судя по сказкам и поговоркам – зверь и ребёнок, наслаждающийся хитрым ловким ходом. Классическая картина взрослых влюблённых: они робеют своего чувства, не веря, что такое принадлежит им (особенно когда убеждали себя раньше во владении целым миром). Во взрослом возрасте чистого обладания уже недостаточно для потребности чувства и тут приходит на помощь та или другая мораль. Я сказал, потребность чувства, но неужели в детстве наши чувства хотят другого?
Видимо, да. Будучи маленьким и любимым, человек не выделяет стремления любить самому. Вероятно, нравственностью заведуют взрослые, потому что она должна помочь не обидеть других, особенно когда они меньше по возрасту. Но морали не обойтись без чего-то, что мы смутно угадываем за общественными потрясениями. Обожание, которым пользуются тираны и разбойники у так называемых простых людей – что это, как не тоска по детской игре, по её многообещающей сноровке, когда в роли играющих уже значительно более интригующие персонажи, чем мы сами? Почему же мы увёртываемся от той же самой игры – не потому ли, что хотим казаться более порядочными и менее внешне заинтересованными в её исходе? Можно ли примирить ловкость и человечность так, чтобы не нужно было притворяться?
Вслушаемся в слово «ловкость». Оно весело, эластично. Этимологически оно родственно словам, в разных языках означающим охоту, богатство, награду, учёбу. Эти слова объединяет представление о собирательстве. Но где же в таком случае сосуд, куда помещают ловкость? Злодеи, видимо, предпочитают о нём не думать и в результате мы видим поражение расчёта, о чём догадываются те, кто уступают ловкость якобы более хитрым. Чеховский «Вишнёвый сад» заканчивается словами запертого Фирса, обращёнными к себе: «Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх, ты… недотёпа!..» Похоже, Фирс говорит о том же непонимании истоков событий, связанных с развитием и ожиданием: ничего не осталось и Фирс не знает, как реагировать на это скорбное открытие иначе, чем словом «недотёпа».
Одновременно мы видим, что когда люди упрекают себя, их упрёк часто воспринимается как компенсация за прегрешения, мол, у меня у меня есть хоть такое прозвище, которым я себя наградил. Между тем Фирс – единственное лицо в пьесе, упрекающее себя, хотя упрёков друг другу в «Вишнёвом саде» достаточно. В чём же герои упрекают друг друга?
Удивительно, но в том же самом: в недальновидности, в отсутствии сноровки и такта. Вместе с тем возникает впечатление прекрасной невероятности грёз, преодолеть которые не дано. Видимо, вовсе неслучайно в речи гувернантки Шарлотты среди слов о незнании своей участи встречаем название циркового номера: «У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне всё кажется, что я молоденькая. Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень хорошие. А я прыгала salto-mortale и разные штучки. И когда мамаша и папаша умерли, меня взяла к себе одна немецкая госпожа и стала меня учить. Хорошо. Я выросла, потом пошла в гувернантки. А откуда я и кто я – не знаю… Кто мои родители, может, они и не венчались… не знаю. (Достаёт из кармана огурец и ест). Ничего не знаю». Воспоминание о salto-mortale предваряет воспоминание о смерти родителей. Жизнь – смертельный номер?
Думать так позволяет и история Раневской, убежавшей от вишнёвого сада и не могущей преодолеть привязанности к нему, ведь здесь со смертью малолетнего сына Гриши кончилось её счастье. В какой-то момент начинает казаться, что вишнёвого сада не существует и все герои своими жалобами, а по сути одной жалобой о недостатке силы создают его как защиту от самих себя. Один Фирс преодолел защиту словами о недотёпе и его защитила смерть. Ловок ли Фирс? Такой вопрос звучит кощунственно. По крайней мере, его благодарная память делает прошлое пространством, где ловкость возможна, как для нас прошлого не существует без виртуозно подчёркнутой нашей симпатии к нему. Быть может, наша человечность состоит в том, чтобы не покушаться на чувства, способствовавшие нашей популярности в прошлом и обнаружившие в настоящем суть каждого из нас, одного перед единством множеств.
__________________
См. также: Алексей Чипига. Два эссе // Textura, 23 мая 2018
