Двое на одного
Textura продолжает рубрику, в рамках которой два критика разбирают один стихотворный текст, говоря о его достоинствах и недостатках, значении или отсутствии такового для современной поэзии. В этот раз мы решили остановиться на стихотворении Сергея Гандлевского «Сказка», опубликованном в журнале «Знамя». Произведение разбирают Максим АЛПАТОВ и Людмила ВЯЗМИТИНОВА.
Максим Алпатов
Литературный критик. Родился в 1987 году, живёт в Самаре. Работает в технологической службе на металлургическом предприятии. Участник семинаров критики Совещания молодых писателей Союза Писателей Москвы в 2014, 2015, 2016, 2017 гг., 15-го и 16-го Международного форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Критические работы публиковались в журналах «Знамя», «Кольцо А», «Лиterraтура», на порталах «Rara Avis», «Textura», «Сетевая словесность», в сборнике «Целились и попали. Новые критики о новейшей литературе» и альманахе «Чёрные дыры букв».
Людмила Вязмитинова
Поэт, литературный критик. Окончила Литературный институт им А. М. Горького, участвуя в семинаре поэзии Игоря Волгина и семинаре художественной критики Владимира Гусева. Член Союза писателей Москвы, Московского союза литераторов, в котором является председателем секции поэзии, и русского ПЕН-центра. Куратор литературного клуба LitClub «Личный взгляд», ведущая рубрики «КТО/ГДЕ/КОГДА» на литературном портале «Textura.club», участник проекта ЛиФФт (ведущая рубрики «Колонка критика» в журналах проекта).
Выпустила книги стихов «Пространство роста» (1992), «Монета» (1997), «Месяцеслов» (2017). В 2001 году стала лауреатом II Филаретовского конкурса религиозной поэзии. Автор множества статей о современной литературе, опубликованных в журналах «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Крещатик», «Урал», интернет-журналах «Топос» и «Лиterraтура», газете «НГ» (приложение «НГ-ExLibris») и др. На основании цикла выступлений на Радио России выпустила сборник эссе о современной литературе «Tempus deliberandi. Время для размышлений» (1998, в соавторстве с Андреем Цукановым). В 2016 году в издательстве «Классики XXI века» вышла книга избранных статей «Тексты в периодике».
Публикацию подготовили Борис Кутенков, Андрей Фамицкий и Клементина Ширшова
Сергей Гандлевский
СКАЗКА
Раскачивается волна
и моет бережок.
Он — рыцарь бедный, а она
слаба на передок.
У них с рассвета мимими —
чаёк, герань, уют,
а ближе к вечеру они
в сердцах тарелки бьют.
Не раз он вскидывал копьё,
но в битвах тосковал
по глупым возгласам её —
«прикольно», «блин» и «вау».
В конце концов, смахнув слезу,
в ужасную грозу
уплыл он по морю в тазу
на голубом глазу.
Всё, что здесь мелют о любви
между двумя людьми, —
херня, гори оно огнём,
ебись оно конём!
Я — дядя с левою резьбой,
с повинной головой.
Вот я стою перед тобой,
как лист перед травой.
Максим АЛПАТОВ:
В стихотворении «Сказка» авторский почерк виден сразу: характерное хулиганское смешение пошлости и пафоса, кабака и классицизма (в котором Гандлевский наследует Пушкину), множество аллюзий и цитат, грубая сентиментальность (когда баллада пересказывается бытовым, нарочито сниженным языком, не теряя при этом «память формы»). На первый взгляд, весёлая провокация, не более. Кое-кто даже предположил: редакторы «Знамени» упустили момент, «когда живой классик впадает в маразм»[1]. Но за шалостью, мне кажется, скрывается нечто большее: ни много ни мало, реплика о самой сути поэзии, и без мрачного, фатального юмора тут не обошлось.
Центральный образ – «рыцарь бедный» – отсылает к стихотворению Пушкина:
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.[2]
Конечно, объект любви в тексте Гандлевского – совсем не Дева Мария. Другое дело, что пресловутая «она» – такая же абстракция, как и Богородица: её распутство описано уж чересчур приблизительно. Тарелки бьёт, «слаба на передок», «прикольно», «блин» и «вау» – не человек, а набор штампов. Вместо конкретного женского образа – сама идея бесстыдства, примитивное отражение непорочности Марии. В кого же так влюбился бедный рыцарь из «Сказки»? Кажется, «глупые возгласы её» мы где-то уже слышали: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата»[3]. И экзальтированные скандальные выходки вроде битья посуды у Гандлевского уже встречались:
Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала
Или прятать кухонное лезвие
В ящик письменного стола.
Дядя в шляпе, испачканной голубем,
Отразился в трофейном трюмо.
Не мори меня творческим голодом,
Так оно получилось само.[4]
«Дядя с левою резьбой» – то есть «не от мира сего» – поэт, иронизирующий над своей «избранностью», Божьей отметиной («в шляпе, испачканной голубем»). Речь не о проклятье – так было бы слишком театрально. Скорее, что-то вроде дурной, изматывающей череды ссор и примирений, из которой не вырвешься. Можно волочиться за поэзией, словно за изменчивой «трофейной женой», аскетично поклоняться на манер пушкинского рыцаря («Полон верой и любовью, / Верен набожной мечте») или вовсе сбежать «по морю в тазу» – в конце всё равно придётся держать перед ней ответ «с повинной головой».
У Пушкина душа «бедного рыцаря» спасена от лукавого благодаря бескорыстному служению:
Но пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.
У Гандлевского финал другой – нет никакого символического приза. Герой оказывается перед поэзией «как лист перед травой», то есть как в «Сивке-Бурке» – по первому зову, против своей воли. И что он может ей сказать? «Всё херня»? С «рыцаря» сбивают спесь, гордыню праведника – ведь «служение музе» не может быть невинным, оно порочно и ведёт к сумасшествию, к «сорванной резьбе», а прозрение никто не обещал.
Трудно не заметить, как при переходе от первой строфы к третьей перекрёстная рифмовка, ассоциирующаяся с классической уверенностью слога, перестраивается в парную, а затем и в монотонную («резьбой-головой-тобой-травой»); в то же время лексика становится всё более и более грубой. Словно в начале ещё были некие изящные конструкции, за которыми легко спрятаться, а в конце – только голое эхо, рефлекторный отзвук. Перед нами не «сказка», а исповедь – и вульгарная речь оказывается честнее, чем пафос притворного покаяния, так хорошо освоенный поэтами.
В стихотворении Гандлевского этическая и эротическая бесстыжесть поэзии неразрывно связаны, мало того – категории стыда здесь вообще не применимы. Подчинение идеалу не может быть более или менее благородным – только безусловным, абсолютным («ебись оно конём», ва-банк) или уклончивым, тяготеющим к самодовольству.
[1] http://literratura.org/ev/1853-obzor-literatur.html
[2] http://rvb.ru/pushkin/01text/01versus/0423_36/1829/0497.htm
[3] Из письма Пушкина к Петру Вяземскому, май 1824 г.
[4] http://www.vavilon.ru/texts/gandlevsky1-4.html#1
Людмила ВЯЗМИТИНОВА:
Когда заходит речь о творчестве Сергея Гандлевского, то из множества прочитанного мною об этом уже классике мирового масштаба мне, прежде всего, вспоминаются два высказывания. Первое – его друга с университетских лет, сотоварища по «Московскому времени» Алексея Цветкова, опубликованное в № 3 за 2006 год ж. «Воздух». Там Цветков вспоминает весёлого малого, который жил как жилось, внутренне легко и просто, руководствуясь удивительной интуицией, подсказывающей ему, что нужно делать в каждый момент его жизни, и который с годами стал угрюмым мэтром, к которому не подъедешь ни на какой козе. И жизнь которого была такова, что, отражая её в своём творчестве, он отразил эпоху, в которой ему выпало жить – просто потому, что много где побывал и много кем поработал и везде и при всех обстоятельствах довольно легко вписывался в любые жизненные ситуации. Поэтому, видимо, в написанном уже в серьезных годах стихотворении «Обычно мне хватает…» (№ 6 ж. «Знамя» за 2012 г.), так убедительно звучит дважды повторённая фраза «Я знаю жизнь» – она просто вколачивается в сознание читателя как гвоздь, о котором идёт речь в этом тексте. При том, что в конце её – оба раза – стоит не восклицательный знак, а – последовательно – точка и двоеточие.
И когда мне предложили написать комментарий к ещё более позднему стихотворению Гандлевского – «Сказка» (№ 7 ж. «Знамя» за 2016 г.) и я начала вдумываться в строки этого текста, то мне стало представляться, что некая «она», сомнительного качества дама «рыцаря бедного», – это жизнь, и именно с ней лирический герой Гандлевского, «рыцарь бедный», связан описанными в этом стихотворении неразрывными узами. Это её он познавал и описывал многие годы, в конце концов уверенно заявив: я её знаю. Можно, конечно, предположить, что «она» здесь – это Муза, но в случае Гандлевского жизнь и Муза практически одно и то же.
Надо сказать, что для Гандлевского отнюдь не характерно повышенное уважение к особам женского пола, хотя и неуважения явного он к ним не проявляет. Достаточно отчётливо отношение его лирического героя к женскому полу выражено в стихотворении «Неудачник. Поляк и истерик…». Там перечисляются имена – Анна, Валя, Оля, Галя, Люда, – женщин, с которыми последовательно имел дело герой стихотворения – «Дамский бабкин на вооруженье». Сюда же естественно добавляется знаменитая «одна подруга из Калуги», которой лирический герой Гандлевского «заделал сдуру пацана», и который, к тому же, «к старухе матери ни разу» «не заглянул за десять лет». Нечто более теплое просматривается в случае обращения к «жене», как, например, в стихотворении «Все громко тикает. Под спичечные марши…», но здесь важно, что тексты Гандлевского изобилуют образами всевозможных подруг, о которых говорится с разной степенью теплоты, но с неизменной иронией – направленной в основном на лирического героя и его отношение к ним, а по большому счету – на жизнь, точнее, на то, как она устроена. И в итоге – спокойное и уверенное утверждение: я её знаю.Теперь о втором из двух высказываний, с наличия которых я начала этот текст. Это слова одного из самых компетентных литературных критиков нашего времени – Ильи Кукулина, приведенные в графе «Чем замечателен» на страничке Сергея Гандлевского на «Новой карте русской литературы». Кукулин пишет, что Гандлевский умеет в каждой минуте жизни видеть нерасторжимость низкого и высокого и заключенный в этой нерасторжимости имманентно присущий ей трагизм. И с годами, с уходом в прошлое советского режима, его ирония, а точнее, самоирония, усиливается, поскольку становится всё более очевидно, что жизнь такова сама по себе – вне зависимости от её социального устройства. Лично мне стихи Гандлевского позднего периода кажутся более значительными – и по мастерству, и по содержанию. Они вызывают у меня ощущение, которое я приблизительно могу передать словом «чеканность», и к каждому из них можно поставить эпиграфом его строку «Я знаю жизнь». И ещё один важный момент. Классические стихи Гандлевского – лирика, пусть и пронизанная иронией, которую сам он обозначил как «критический сентиментализм». Тогда как стихи позднего Гандлевского, к которым относится разбираемый текст, движутся в сторону концептуализма и той части постконцептуализма, которая ему напрямую наследует, напоминая стихи Георгия Иванова – отца русского поэтического концептуализма.
Обращаясь непосредственно к разбираемому тексту, хотелось бы сказать, что здесь пару (собирательную, это же сказка) «он» и «она», плывущую по реке жизни или времени, в которой «Раскачивается волна / и моет бережок», можно представить и как обыденную, и как создавшую союз более высокого духовного уровня, тем не менее, конфликтующую вследствие различия мужского и женского естества, и как творца и его Музу, и как человека и жизнь, и даже как человека и его душу. Последнее предполагать не хочется, хотя в сердцах, будучи доведённым до определённой черты принципиально не исправимым несовершенством жизни, чего только не скажешь.
Наверняка здесь выражены и итоги рефлексии по поводу отношений лирического героя Гандлевского и с женой, и с теми самыми дамами по имени Галя, Оля и так далее – с вполне понятным чувством вины. Но мне думается, что по большому счёту в этом стихотворении имеется в виду жизнь, естественному течению которой Гандлевский интуитивно всегда следовал, поэтому – в силу закона парности – она без особых усилий с его стороны одарила его возможностью проявления истинного естества. И какой бы несовершенной она ему – разумеется, справедливо – ни казалась, он склоняет перед ней голову и – в своём несовершенстве – «с повинной головой» стоит перед ней – «как лист перед травой».
Это сказка – урок жизни добрым молодцам. Рассказанная жёлчным, но славно пожившим её «рыцарем бедным». Хорошо её знающим – во всех её несовершенствах, но по-прежнему склоняющим перед ней голову и остающимся её верным рыцарем.
