Алия Ленивец

Филолог, литературовед (магистратура Астраханского государственного университета, аспирантура Тверского государственного университета, кафедра истории русской литературы). Статьи опубликованы в конференциальных сборниках, рецензии и обзоры в журнале «Знамя», на порталах «Textura», «Лиterraтура» и др.

По небу на птичьих правах

(О книге: Анна Павловская. Станция Марс. – М.: Арт Хаус Медиа. – 2018. – 102 с.)

Третья книга – верный знак постоянства, по крайней мере, уверенного понимания собственного писательского пути, в нашем случае – тропы поэтической. Первый сборник поэта, прозаика, сценариста, журналиста Анны Павловской, «Павел и Анна», вышел в 2002 году «на двоих» – в соавторстве с Павлом Чечёткиным в московском издательстве «Алгоритм» (гран-при «Ильи-премии»[1]), а второй, «Торна Соррьенто», в 2008 – в Минске. Временной путь от «Торна Соррьенто» до «Станции Марс» – 10 лет (весомая дистанция). «10 лет» и «100 страниц» завораживают читательское внимание, маня предвкушением: кристаллизованность каждого стихотворения должна быть идеальная. И с каждой прочитанной страницей это ожидание  оправдывается.

Первое стихотворение «Везде зашифрованы птицы…» – многообещающее начало. Этот текст – своеобразный эпиграф или манифест, в котором спрятана («зашифрована») вся книга: лирическая героиня заговором, молитвой, словом создаёт новый, иной мир. Комната превращается в райский «вдохновенный» сад, наполненный птицами и цветами – царство романтической мечты (тоски). Абсолютное игнорирование внешнего материального мира, выстраивание собственного утопического идеала и побег в ирреальные сферы («станция Марс») – отчётливые приметы романтического письма. И не случайно уже здесь мы слышим «привет» Эдгару По (и американскому романтизму): «и ворон с открытой страницы / слетает ко мне на плечо» (этот ворон сквозным образом летает по всей книге). Поэзия По вся облачена в скорбь, тоску и страдание, при этом его двоемирие ещё и «внутреннее»: лирический герой тщетно пытается найти гармонию в себе самом. Этим же отмечена поэзия Анны Павловской.

При первом прочтении кажется, что поэта обуревает тоска по утраченному раю – беззаботному и прекрасному миру детства, где бабушка мыла тарелки, дед сушил шинелку, а в твоих руках – «бабочка многоокая»: «Мир лежал как на ладони, / не менялся календарь, / мчались бронзовые кони / в гобеленовую даль. <…> Пусть всё это повторится / в будущий далёкий год – / девочка увидит птицу, / в небо руки окунёт» («Мир лежал как на ладони…») или «Мир обретает цвет / и предстает в объёме / избранных детских лет…» («Боль продлевает боль…»). Но такая трактовка (хотя и этот мотив в книге есть), представляющая собой лишь самую кромку айсберга, обманчива. В поэтическом мире Павловской чёрное и белое тесно сплетены, и разгадка вовсе не в поиске цвета. Здесь не существует отдельно взятых «да» и «нет», здесь легко и просто «квадрат» может оказаться «кругом» или наоборот. Так, найденная на дороге подкова – символ благополучия (полной чаши), «счастливый знак» – становится предвестником беды: «Только года под конец – / перевёрнутая чаша – / мы продали дачу нашу / так как умер мой отец» («На дороге дачной новой…»). Райский сад становится прибежищем и Бога, и Беса: «где тётя Ада с тетей Раей в саду присели отдохнуть» («В пустом трамвае полуночном…»), а птица – существом разномастным: «Я разлюбила птиц за их загробный шелест: / в одном крыле – Господь, в другом – полночный бес» («Я разлюбила птиц за их загробный шелест…»). Да и сама лирическая героиня не лишена двойственности: «…течёт во времени проточном / мой ускользающий двойник» («В пустом трамвае полуночном…»).

Обращает на себя внимание двойственность или особого рода оборотничество героини: то ли птица, то ли рыба (вот где воистину рыбы встречаются с птицами). Летающими крылатыми эта книга «прошита» насквозь: «мне выдали крылья как прочим тесак и рубанок» («Баллада о крыльях»), «а я словно чайка до ночи / кричу над водой в одичалой глуши» («по небу скитаюсь на птичьих правах…») и т.д. Рыб, конечно, меньше, но и они очень плотно населяют книжное пространство: «эта рыба тоже типа / чья-то дочка или мать» («где кабан игрался в банке…»), «Ходит в озере рыба / с дырявой губой. <…> Это ноет в губе / заржавевший крючок» («Только солнце склонит…»). Да и как может быть иначе, если «девочка увидит птицу, в небо руки окунёт» («Мир лежал как на ладони…»)?

Вся книга – это исповедь, поиск себя и своего места в этом городе, мире, планете, Вселенной. «Кто я?» – вот главный вопрос автора. А потому в книге звучат страшные и честные слова, полные горечи и боли, о себе и своём поколении: «Майн херц, в каком говне / проходят наши годы. / Не диссиденты, не / глашатаи свободы. / Ты видишь, дело – дрянь, / не скажут нам спасибо. / Богема – это пьянь, / как мы с тобой, майн либе» («Богатство, слава, смерть…»). Не каждый готов признаться в таком самому себе наедине, а для крика во всеуслышание нужна изрядная смелость, по крайней мере честность. Чем может поэт (литератор) оправдать собственное существование, раз его «не лупили комсомольцы» и «спецпаёк не вручали тайком», даже «не снимали ботинки жлобы», да и «молоко не давали за вредность»?.. Павловская даёт свой ответ – пожалуй, единственно верный: «Припадала к запретной иконе, / заполняла страницы враньём, / словно Данко несла на ладони / сердце, полное вечным огнём» («Не лупили меня комсомольцы…»).

Наверное, здесь можно было бы поставить точку. Но в этой книге есть несколько стихотворений, которые требуют многоточия. Одно из них – диптих, посвящённый Денису Новикову: «Не спасает перо и бумага, / не спасает божественный дар, / золотое сечение мака / превращается в чёрный кошмар». Спираль («золотое сечение») авторских размышлений и поисков ответа обрастает новым витком, ведущим «прямиком к Гефсиманским садам», где вдруг отчётливо понимаешь, что «истина недостижима». Рай на расстоянии протянутой руки перестаёт манить: «Гляди же, небеса открыты – / по лестницам и по трубе, / как гильзы прыгают копыта, / бегущих ангелов к тебе». (Кажется, лишь один из сынов Божьих сумел принять сей «замысел упрямый»). И, помимо пастернаковского «Гамлета» (вслед за первоисточниками), в этом диптихе мерцают Пифагор и Леонардо (назвавший «божественную пропорцию» «золотым сечением»), Дон Кихот и Георгий Победоносец, и «Мысль изречённая есть ложь», и «Лестница в небо», и «В рожденьи смерть проглядывает косо»… Такая интертекстуальная, аллюзивная, реминисцентная многослойность присуща поэтическим текстам Павловской, что обогащает и добавляет «удельного веса» стихам. Ведь «текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий и назад и вперёд, приобщающий данный текст к диалогу»[2]. Книга Анны Павловской жива и сплошь диалогична. И эта внутренняя, непроговорённая, но намеченная, рифма становится мостиком, связующим этот диптих с другим (и другими) стихами – «Ты меня слышишь или бетховен?», и совсем иначе звучат слова:  «Я тебе – каин, я тебе – авель, / я тебе – гамлет». И такой путь – через «Пастернака» (и «Шекспира») – к Богу-отцу, кажется человеку литературоцентричному очень органичным. Лирическая героиня – птица – поэт – Иисус – сын (дочь) Бога (Отца) – птица.

по небу скитаюсь на птичьих правах

мне бог заменяет и выдох и взмах

внизу города из бетона

и крылья мои вне закона

я лестниц боюсь я боюсь высоты

зачем меня в вакуум выбросил ты

из тёплой уютной кровати

мне замысел твой непонятен

я чувствую дно словно шип под ребро

и я различаю где зло и добро

влекущую сладость провала

я знаю ведь я там бывала

ты там за вершинами звёздных вершин

а я словно чайка до ночи

кричу над водой в одичалой глуши

и все же отец если можешь держи

держи меня в воздухе

Но «голгофа» и «воскресение» не отменяют возвращения в «гефсиманский сад». Вот она – вечная смена времён, спираль, «золотое сечение»… Птица Феникс. Но, несмотря на призыв «спаси меня не знаю почему», Анна Павловская точно знает: «зачем спасать идущего во тьму / когда ему светло невыносимо» («спаси меня иначе я умру…»).

_____________

¹ Анна Павловская – лауреат нескольких премий, в том числе «Илья-премии», «Сады лицея», премии Есенина, дипломант Волошинского конкурса и проч.

2 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / Сост. С.Г. Бочаров. – 2-е изд. – М., 1979. – С. 384.