Андрей Пермяков родился в 1972 году в Кунгуре Пермской области.
Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Кандидат медицинских наук. Работает в фармацевтической промышленности.
С2007 года публикует стихи, прозу, критические статьи в журналах «Арион», «Воздух», «Волга», «Дети Ра», «Знамя», «Новый мир» и др., а также в ряде альманахов.
Участник и один из основателей товарищества поэтов «Сибирский тракт».
С 2008 года жил в Подмосковье. В настоящее время проживает во Владимирской области, работает в Международном биотехнологическом центре «Генериум».
В 2013 году в Санкт-Петербурге вышла книга стихов «Сплошная облачность».
ФУТБОЛ
I
Летом восьмидесятого года дорога к реке
Была возле стройки на городском стадионе.
Следы на гудроне надёжней следов на песке,
Следы на горячем асфальте надёжней следов на гудроне.
Ветер бросает птицу тебе в лицо,
Как телезвезду под прицел фотокамер.
Свет и вода обернулись в большое кольцо.
Ветер остановился. Нет, не остановился, но замер.
Звук чёрно-белой моторки перерезает зной.
Приоткрывается первая из Америк:
«Всё происходит. И всё происходит с тобой».
След на воде отрезает противоположный берег.
II
А на Москве-реке немножко другие чайки.
Вон одна ухватила рыбёху и уходит винтом.
Так от немецких защитников уходил Бурручага
На стадионе Пуэбла в восемьдесят шестом.
А на Москве-реке чайки с серыми головами
Смешные и наглые почти безо всяких мер.
Рыбаки поминают их матерными словами,
Как после страшного матча Бельгия-СССР.
А количество встреч равно числу поражений.
Человек опускается на золотые доски.
Свет и вода переходят в степень смешения.
Рядом садится чайка по имени Лобановский.
И если закрыть глаза, то не было всех этих лет,
как раз потому, что все эти годы действительно были.
Ветер поправил звук, поставил правильный свет
и поднял одиннадцать столбиков чуть красноватой пыли.
ПРОЗА
Воздушный змей парит, парит
Москва негромко говорит.
Мамуля лечит нервы.
Год восемьдесят первый.
Потом зима, потом ещё
Потом довольно горячо.
Потом чуть-чуть теплее.
Посёлок в Галилее.
Агавы, полунемота.
На змéе снизу два креста:
по-римски цифра двадцать.
Попытка возвращаться
Фрагмент афиши: «Секс в Большом…»
На фотке – дуры голышом.
Собака лает ветер.
Темно на этом свете.
Воздушный змей парил, упал
сынок отправился в ЦАХАЛ,
мамуля лечит нервы.
Дочурка тоже стерва.
Тоска такая что никак.
Звонила врач. Сказала «рак».
Глядит на ручку двери.
Поверить? Не поверить?
Вот так. Я написал рассказ.
Обыкновенный, триста фраз.
Сюжет изложен выше.
Герой – Тульбович Миша –
стоит, дрожит, таблетку пьёт.
Он не родился, но умрёт,
а я тому виною.
Чего теперь со мною?
И тот, кто выдохнул мою,
пока ещё бессмертную
включает, выключает свет.
А я боюсь, что смерти нет.
1984
Жёлтые автобусы. Красные трамваи.
Синие троллейбусы. Серые дома.
Много разных тряпочек к ноябрю и маю.
В Новый Год на блюдечках сыр и пасторма.
Виктор Жлуктов с шайбою. Штирлиц в телевизоре.
Marlboro армянское. Позже – Cabinet.
Гости у родителей поминали Визбора.
Дядя Слава пьяненький изломал буфет.
Брат пришел у Серого. Что-то про афганскую…
Я запомнил умное слово «царандой».
Лавки полосатые. Песни арестантские.
Мишки олимпийские. Папа молодой.
ГОЛОС
Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.
Голос Америки чаще ловился в прихожей.
По выходным приезжал дядя Гена на велике,
а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.
Папа работал директором, папе всё время везло.
Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.
Мама за что-то его обзывала козлом,
вечером плакала ночью, наверно рыдала.
Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное – «Действуем по обстановке:
Голос, скажи ему, голос Америки, голос
(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!
Это как в сказках, когда собирающий хворост,
в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.
Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу
пьяный на этой машине по этой дороге.
После аварии станешь хромой и усталый.
Все тебя кинут, особенно этот высокий.
Не уезжай от меня насовсем – я читал
в книжке одной специальное слово: расплата.
Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.
Если чего – это я за себя и за брата».
Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка
Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.
Очень не вовремя где-то включилась глушилка.
Он не узнает. А вскоре и я позабуду.
* * *
Бабушка перебирает картошку,
откладывая гладкую на семена.
Соседская девочка Эля играет с Тотошкой
(это их настоящие имена).
Там вообще всё было таким настоящим,
что до сих пор отражается в малоподвижной воде.
Жёлтые клубни падали в сломанный ящик,
как жёлтые жёлуди в книжке о Моховой бороде.
В мягких ладошках небольно царапалась птица,
сын тёти Зои прикуривал от букваря;
если случится то, что конечно случится,
буду хотеть не покоя, но долгого сентября.
ДЕТСКОЕ
Двое через еловый, наглые, точно мыши.
Этот, большеголовый, через полвека напишет:
«Мы часто гуляли вместе, и никогда – домой».
А мне всегда интересней, куда уходит второй.
Он был умнее, старше. Скажут: не повезло.
Бабушка варит кашу. Муха стучит в стекло.
* * *
Не тоска – какое-то другое.
Точно на зеленом серебро:
плащик старомодного покроя
на пустом сидении в метро,
Сылва, где оранжевые клёны
огоньками ледяных костров.
Очень-очень старые иконы.
Очень-очень поздний Гумилев.
* * *
Падает крохотный свет
на переводные картинки.
Вот ты не застала кассет,
а я ещё помню пластинки.
И отрывной календарь
в убогих картонках корок.
Там был настоящий январь:
свобода и минус сорок.
Там тонкое время плыло
и дальше хотело плыть.
И много такого было,
что больше не может быть.
Там телик показывал
меньше одной программы,
там дядька привязывал
велик на берегу.
Музыка кончилась, мама домыла раму.
Зайцы попрятались в ненастоящем снегу.
* * *
На Полежаевской, на Курском, в остальных
местах, несообразных человеку,
сбиваясь, отражаясь в ледяных,
мешая одинаковому бегу
успешных, своевременных плащей,
цепляя злоумышленные плечи,
взыскать не света, но смешных вещей:
большой реки и окающей речи.
* * *
В парке отдыха делают пончики.
Дым уходит пустыми колечками.
Бесконечное лето закончилось,
значит, кончится всё бесконечное.
Колесо обозрения медленно
переходит в режим ожидания.
По проспекту обратными петлями
небольшого оркестра рыдание.
В жалкой музыке тонкой просодией
обещание наоборот:
всякий слышавший эту мелодию
непременно ребёнком умрёт
* * *
Придумаю: «ушла, оставив сны».
А надо бы спокойнее: «не любит».
Так пишут: «Армия отходит вглубь страны»,
Когда вокруг уже ни армии, ни глуби.
Оранжевый тигрёнок или клён
через забор из голубиной стали
глядит на разночинный стадион:
они опять кого-то обыграли.
Прожектор разворачивает день
как полотно на маленькой арене.
Тень обнимает маленькую тень
и шепчет тени то, что шепчут тени.
КАРДИОЛОГИЯ
Оказалось, сбывается многое,
только поздно и наоборот.
Окружённый бетонными блоками,
медный лев лижет мраморный лёд.
Как в десятом – чужое парадное,
в нехорошем порядке слова.
Что там Быков про «рыхлое, ватное»?
Что там тянется в лапах у льва?
Так хотелось градации серого
в сером мире принять за цвета.
Оля Фридман. По мужу – Неверова.
Обнимающая пустота.
Где-то после «Ты всё ещё с Севою»?
Между «стой» и «поедем ко мне»
лев легонько потрогает левую,
ту, что ближе к наружной стене.
СНЕЖИНКИ
Такие большие летели,
Что воздух был как молоко.
Летели, как будто хотели
сказать, что всё будет легко.
Как будто из белого смеха
росли золотые слова.
Как будто Олег не уехал,
как будто Наташка жива.
* * *
Умереть по ошибке (врача,
дальнобойщика, снайпера, друга)
некрасиво, чего-то урча
как поломанный телик без звука.
Подыматься над сизою кодлою –
кто там голуби или менты –
и такое хорошее, подлое:
первый раз виноватый не ты.
УЗКОКОЛЕЙКА
Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.
Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках
после слов: «Путешественники вышли из города».
А эти всё также гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
Вдруг понимаешь, что не научился прощаться.
ПЁРЫШКО
Жёлтым метёт, метёт.
Что не прошло — пройдёт.
Только совсем стальное
не превратится в лёд.
Воздух к двери бежит,
пыль на окне лежит.
Светлое, неживое,
в тёплой руке дрожит.
Взрослые ждут врача,
комната горяча.
Кто прилетал за тобою
и не задел плеча?
