Александра Приймак

Поэт, литературный критик. Студент-культуролог (University College London).  Участница XVI совещания молодых писателей Союза писателей Москвы. Статьи публиковались в журналах «Лиterraтура» и «Новый мир», на портале «Textura». С 2012 года живёт в эмиграции.

В поисках утраченной андрогинности

О лесбийском и феминистском нарративах

В далёком 2008-м году Александр Чанцев рискнул спрогнозировать будущее лесбийской литературы и выразил надежду, что «после своей дерадикализации лесбийский дискурс продолжит свой путь от субкультуры до инкорпорации в традиционную культуру». Тех же надежд придерживалась Александра Раннева: «Всё это позволяет сделать вывод о расцвете lgbt-литературы в России и о дальнейшем её развитии по нарастающей». Действительно, в 2008-м перспективы казались радужными во всех смыслах этого слова. Многие иностранные друзья автора до сих пор вспоминают чувство восхищения Россией, которая казалась им самой либеральной страной мира: в то время на международной арене её представляла группа «Тату».

Но через десять турбулентных лет традиционная культура так и не изменила своих табу: более того, многие завоевания 2000-х канули в Лету, например, закрылась большая часть и без того  немногочисленных лгбт-журналов и веб-площадок (Pinx, labrys.ru, журнал «Квир» перестал выходить в печатной версии). Стало понятно, что ждать позитивных изменений в ближайшие годы не стоит. Социально-политические причины этого процесса очевидны. Но, помимо консерваторов и клерикалов, на пути дерадикализации лесбийской темы появилось другое, куда более неожиданное препятствие: феминизм. Как бы внезапно это ни звучало, именно феминизм значительно усложнил отношения между лесбийской литературой и читателем-интеллигентом.

Проблема кроется в том, что на данный момент лесбийский и феминистский дискурс считаются взаимозаменяемыми понятиями, причём их путают не только сторонние наблюдатели, но зачастую и сами участницы процесса, в связи с чем в лесбийские тексты проникают тенденции феминистского письма. Однако когда-то лесбийский мейнстрим был полной противоположностью тому, во что постепенно превращается сейчас.

Перед тем как перейти к более детальному сравнению, хочу обозначить один важный нюанс. Феминизм, о котором пойдёт речь в этой статье, – феминизм третьей волны, т. е. тренд самого нового, «хрупкого»[1] поколения, в отличие от первых двух волн мало занимающийся проблемами окружающего мира, а сфокусированный на сфере абстрактного, в основном на репрезентации темы пола и гендера в сфере медиа и массовой культуры. Одной из самых обсуждаемых проблем для русского феминизма стала дискриминация через язык. Решение феминистки видят в том, чтобы ввести в обиход использование феминитивов[2]. Это крайне показательный маркер их письма: в такой речи внимание к полу объекта гипертрофировано. Пол становится первичным фактором, в то время как смысл слова (чаще всего – род деятельности) отходит на второй план. В качестве примера на ум тут же приходит пресловутая «авторка». Таким образом, любая парадигма, в которой пол не выдвинут на первый план, по умолчанию считается дискриминационной. Характерен следующий комментарий, оставленный одной из участниц дискуссии в одном из обсуждений феминитивов: «Считать всех равными, приравнивая женщин к мужчинам, так же дискриминативно по своей сути. Появление феминитивов отражает современный лозунг антидискриминационного движения – «Уважай различия!». Нужно заметить, что и лгбт-коммьюнити, которому подобный слоган идеологически близок, всё чаще и чаще использует на своих страницах в сети новые формы слов, обычно образованные через суффикс «-ка», порой акцентированные нижним подчеркиванием («координаторка», «соседка»).  Российская ЛГБТ-сеть также неоднократно публиковала на своей странице материалы, утверждающие необходимость феминитивов. Однако действительно ли  такое новаторство ведет к равноправию? С языковедческой точки зрения – нет. Лингвист Александр Пиперски справедливо замечает: «Эквиполентная оппозиция – это оппозиция равноправных слов: они противопоставлены, но равны по статусу. А привативная оппозиция – это когда одно слово является производным от другого, наделено признаком, которого у другого нет… А слова «юрист» и «юристка» – пример привативной оппозиции: «юристка» – это базовое слово плюс ещё что-то. Когда мы стремимся к гендерному равноправию и достигаем его через привативные оппозиции, есть повод сомневаться, стоит ли так делать. Идеал гендерного равенства — это эквиполентная оппозиция». Таким образом, даже язык оказывается настолько «сексистским», что попытки подчеркнуть в нём гендерные аспекты приводят к результату, противоположному цели. Да, язык веками складывался в условиях патриархата, но борьба с его структурами, скорее всего, обернётся борьбой с ветряными мельницами.

Любимый феминистками философ-постструктуралист Ролан Барт писал: «Самая подрывная деятельность (контрцензура) заключается не обязательно в том, чтобы говорить нечто шокирующее для общественного мнения, закона, морали, полиции, а в том, чтобы изобрести парадоксальный дискурс (дискурс, свободный от всякой доксы): революционным актом является изобретение, а не провокация; этот акт находит своё завершение в основании нового языка». Выбор феминистского движения – провокация, но приближает ли она нас к дивному новому миру, в котором отношение к человеку никак не зависит от его половых признаков? Судя по стремительно ухудшающейся репутации феминизма как в России, так и в западных демократических странах и начинающей зарождаться ответной консервативной реакции, – нет. В таком случае – какой дискурс можно считать освобождающим от гендерных рамок? На мой взгляд, главной задачей такого дискурса должно быть не выявление того, кто лучше, главнее, привилегированнее, а отказ от парадигмы, в которой бинарные оппозиции вообще существуют. Это предположение вполне подтверждает когнитивная лингвистика, ведь, как сказал классик, «[т]о, для чего нет слова, для 99,99% людей не существует вообще». Значит, чем меньше мы будем акцентировать внимание на гендерных различиях, тем быстрее они, вместе с соответствующими стереотипами, исчезнут из массового сознания.

Существуют ли примеры подобной андрогинной литературы? Да, существуют. В истории русской словесности – это лгбт-литература начала 2000-х годов. Центральным образом лесбийской культуры начала века была девушка, чья жизнь состояла из того, что принято считать мужскими атрибутами: она обладала печоринской харизмой, была самодоcтаточна и независима, конечно же, разбивала девичьи сердца. В тот же период родились стереотипы, связанные с внешним видом гомосексуальных женщин. В этой области тоже видна тенденция экспроприировать все, что считается мужским: от широких брюк до короткой стрижки. То есть с вещей снималось гендерное клеймо, все они становились вещами-унисекс. «Мужское» не было плохим или хорошим – потому что больше не было исключительно мужским.

Что касается появившихся на этой волне текстов, подавляющее большинство молодых авторов писало о себе в мужском роде[3]. Влияние, несомненно, оказывали такие популярные певицы как Диана Арбенина, Светлана Сурганова, легко чередовавшие в текстах песен обращение и от мужского, и от женского лица к партнёрам разного пола (например, некогда культовая «А я слушаю Тома Йорка» написана девушкой о девушках, а в песне «Бензол» после слов «[п]однимаюсь и парю над спящею, / Над собою, над вчерашнею»  внезапно возникает прилагательное в мужском роде «Я самый счастливый, живущий на свете»). Гендерные метаморфозы легко допускались и в высокой поэзии, хотя количество качественных текстов в те времена, когда русская лесбийская литература только совершала свой публичный каминг-аут, как уже заметил Александр Чанцев, было небольшим. Однако они были. В 2000-м вышла книга Полины Барсковой «Эвридей и Орфика»,  включавшая в себя любовную лирику, адресованную девушке («Господи, разреши мне… разреши мне любить её»[4]). А в 2003-м году премию «Дебют» получила Марианна Гейде, с тех пор продолжающая придерживаться гендерной амбивалентности («Я думал: будь я русалочкой, мне пришлось бы рисовать бабочек на своём корсете, как Фриде, или настукивать вёрсты никому не надобных знаков, из которых выросло бы моё двуногое и такое лёгкое, что можно в трубочку свернуть и унести с собой, тело»). В то время как сами девушки писали о себе как о мужчинах, в их стихах появлялись и мужчины, трансформированные в женщин (тот же переодетый в платье Кавафис у Барсковой). Легкость, с которой с местоимениями, прилагательными, глаголами происходили метаморфозы, – это как раз и есть показатель того, насколько авторы не считали пол определяющим для личностных характеристик своих героев. Де факто, это и есть парадигма, свободная от дискриминации, ведь в таком мире становится непонятно, кого и по какому признаку дискриминировать.

В «Новом литературном обозрении» не так давно вышла публикация Дениса Ларионова, в которой он берёт интервью о гендерной идентичности у авторов, разрабатывающих проблематику сексуальности и пола. Подавляющее большинство из них высказалось в пользу андрогинного подхода, описанного выше. Вот (далеко не полный) список цитат, суммирующий доминирующую позицию:

«[С]амо слово «письмо» — среднего рода и гендер его в силу этого ничтожен. Я с подозрением отношусь к настойчивости в гендерной определенности» (Николай Кононов)

«Я родилась человеком, а не девочкой или мальчиком» (Лида Юсупова)

«Я думаю, поэтический язык должен быть таким, чтобы не отражать Ж и М вовсе или только в игровой модальности» (Галина Зеленина)

«Нет никакой женской, мужской или трансгендерной поэзии» (Елена Костылева)

«[М]еня лично гораздо больше привлекают андрогины, смещение и смешение мужских и женских ролей, трансвестизм и трансгрессия» (Маргарита Меклина)

«Свои тексты я считаю гендерно нейтральными» (Марианна Гейде).

Однако вот другое интересное наблюдение, связанное с этой подборкой интервью: опрошенные не отделяют феминистский подход от агендерного. Из всех участников опроса только Галина Зеленина выражает скепсис в отношении «феминистских ламентаций», но её претензии скорее стилистические, нежели идеологические.

Это довольно просто объяснимо. Хоть участники интервью и принадлежат к разным возрастным поколениям, среди них нет ни одного респондента, который бы родился после 91-го года и представлял самое молодое поколение поэтов. Таким образом, феминизм, о котором они говорят – это идеология образца прошлого века, а не нынешнего. То есть почти что совсем другая идеология. Свою связь с третьей волной определяет только Оксана Васякина, но именно этим и объясняется то, что для неё категории «мужского» и «женского», в отличие от остальных респондентов, находятся в оппозиции.

Впрочем, если проблема только в терминах, то неразделение умеренного старого и радикального нового феминизма (несомненно, связанное с тем, что ввиду политической обстановки у третьей волны ещё не было возможности полномасштабно проявить себя в России) не так уж и страшно в случае давно сформировавшихся авторов. Но подобная путаница заставляет многих начинающих поэтов уверовать в отсутствие альтернатив. Это пока мало заметно по публикациям в толстых журналах, но ведь когда речь идёт о самом молодом из поколений, толстые журналы и не являются лакмусовой бумагой – необходимо изучить ситуацию в соц. сетях. Динамика же такова, что всё больше и больше лгбт-сообществ начинают ассоциировать себя с феминистским движением, перенимают феминистский стиль письма, что, в свою очередь, отражается на индивидуальном осмыслении как гендера так и языка каждым отдельным членом сообщества4.

Почему это проблема для литературы в целом и для тех, кто хотел бы увидеть культуру свободной от любых стереотипов? Парадокс в том, что гетеронормативная литература заставила нас поверить: проблема человечества в том, что женщины и мужчины принадлежат чуть ли не к разным биологическим видам и поэтому не могут адекватно взаимодействовать друг с другом. А феминистское письмо, ратующее против архаично-патриархального видения мира, продвигает ту же самую идею.

 В то же время развитие андрогинного нарратива, бывшего столь популярным у лгбт-сообщества десять-пятнадцать лет назад, могло бы стать необходимой сейчас альтернативой, способной внести изменения в массовое сознание: конфликт в подобного рода текстах был бы связан лишь  с тем, что человек (в лучших традициях Чехова)  не способен понять другого человека. В такой парадигме русская литература смогла бы вновь вернуться к тому, чем она заслуженно знаменита, а именно – к экзистенциальной проблематике.

Примечания:

1 Англоязычный термин, недавно перенесенный в русский язык Михаилом Пожарским.

2 Занятен тот факт, что битва за феминитивы –  сугубо русский феномен. Идеологический авангард – американские феминистки – лишенные гендерных категорий в языке вынуждены были довольствоваться тем, что изменили «man» на «woman» в ряде профессий (i.e. policeman → policewoman).

³ В 2018-м году феминистки утверждают, что женщины, говорящие о себе в мужском роде, на самом деле страдают от «латентной мизогинии» либо используют этот ход для того, чтобы мужчины воспринимали их всерьёз, т.к. высказывания женщины (по их мнению) априори дискредитированы её полом. Так, например, Елена Георгиевская недавно в профеминистской статье написала следующее: «Многие девушки сломались, поверив, что бездарны, и перестали писать или начали имитировать «мужское письмо».

⁴   То, что слияние двух этих групп началось недавно, становится очевидно, если, например, посмотреть на результаты анкетирования, проведённого Г. Зелениной двенадцать лет назад, в 2006-м среди лесби-сообщества. По её словам, «многие из согласившихся с предложенной умеренно феминистической программой при этом сочли нужным выразить свою неприязнь к самому термину “феминизм” и априорное несогласие с потенциальными эксцессами».