Олег Демидов
Родился в 1989 году в Москве. Окончил филологический факультет МГПИ. Литературовед. Составитель книги «Циники: роман и стихи» (М.: Книжный клуб Книговек, 2016), а также двух собраний сочинений – Анатолия Мариенгофа (М.: Книжный клуб Книговек, 2013) и Ивана Грузинова (М.: Водолей, 2016). Готовится к печати книга «Первый денди страны Советов» (М.: Редакция Елены Шубиной). Со стихами печатался в альманахах «Ликбез» и «Лёд и пламень», в журналах «Кольцо А», «Нижний Новгород» и «Новый мир». С прозой – в «Волге». С литературоведческими статьями – в журналах «Октябрь», «Homo Legens» и «Сибирские огни». С публицистикой – на порталах «Свободная пресса», «Кашин», «Перемены» и «Rara Avis: открытая критика». Работает преподавателем словесности в лицее НИУ ВШЭ.
Обзор литературной периодики и Интернета (июнь-июль 2018)
ИРИНА ЛУКЬЯНОВА И ЕГЭ
Начнём с небольшого репортажа Ирины Лукьяновой в «Новой газете». Это не то чтобы скандал, но большое удивление.
Лукьянова работает в школе. Как и многим учителям, ей бы пришлось со временем сдать «тест на профпригодность» — написать ЕГЭ. Решив не дожидаться этого, она сама устроила себе экзекуцию.
Понятно, что раньше всё было по-другому и экзамены сдавались по билетам. Оттого-то у многих учителей просто не хватает практики в сдавании ЕГЭ. Да и как учить детей, если ты сам никогда не проходил через новомодные Сциллу и Харибду?
Лукьянова сдала ЕГЭ по литературе: за 3 часа 55 минут надо решить тестовую часть и написать одно большое и четыре коротких сочинения. Так как это своеобразный эксперимент, Ирина Владимировна решила испробовать на себе все советы, которые она даёт детям. Что же получилось?
«Писать без черновиков я, как выяснилось, не могу: много исправляю – так что этот совет ученикам не работает <…> В одном из заданий требовалось вспомнить стихи о русской деревне. Увы — это не мой конек. Пришлось повспоминать, кое-что притянуть за уши, привязать потуже. Но самой коварной оказалась тема большого сочинения: пушкинская лирика о природе. С одной стороны — вот тут-то в голове уж точно целый склад, но все лежит хаотично, даже онегинские фрагменты не отсортированы от лирики, а надо еще и концепцию построить. Но я была уверена, что справилась и тему раскрыла. Результат ударил по самолюбию: 34 первичных балла, по шкале прошлого года — это 71 тестовый балл <…> Вывесила сканы работы в фейсбуке. Коллеги тут же нашли мою проблему с композицией, а кроме нее — четыре речевых ошибки: два незамеченных повтора и парочку метафор (например, «завихрения в ткани стихотворения») — они одним коллегам показались речевыми ошибками, а другим — терминологическими. Но главное — я ошиблась в цитировании хрестоматийных строк <…> Но 34 баллов это все равно не объясняло. И я подала на апелляцию. И там мне добавили пять первичных баллов. А 39 первичных баллов — это уже не 71, а совсем даже 87 тестовых <…> Так что в план подготовки школьников мне пришлось внести коррективы: учить понимать критерии проверки и соответствовать им; жёстко структурировать сочинения; узнавать простые термины в нарочито усложненных определениях; разбираться в расплывчатых формулировках заданий («в каких произведениях русской литературы поднимается тема духовного преображения мира?»); много учить наизусть; тренировать привычку писать сухо и академично; истреблять метафоры и сложные конструкции — это страховка от речевых ошибок. Все это имеет малое отношения к литературе — но именно на этом исправно сыплются талантливые филологические дети…»
ИНТЕРНЕТ-ПЕРИОДИКА И СОЦСЕТИ
В «Литературной России» (от 8 июня 2018 г.) выходит статья Вячеслава Огрызко о первой публикации «Русского Леса» Леонида Леонова и о связанных с этим событием перипетиях. Очень интересно посмотреть, как советский классик выбирает себе толстый журнал для публикации нового романа — здесь точечно и щедрыми филологическими мазками создаётся контекст эпохи:
«В конце 1951 года Леонид Леонов проинформировал редакцию журнала «Знамя» о близком завершении своего нового романа с условным названием «Лес». Почему он предпочёл рассказать о своей работе именно «знаменцам»? Всё очень просто. На тот момент у нас имелось всего четыре «толстых» журнала: в Москве выходили «Знамя», «Октябрь» и «Новый мир» и в Ленинграде издавалась «Звезда». «Звезда» отказала сразу. Валерий Друзин давно превратил это издание в некий отстойник, в котором преобладала какая-то примитивщина. Он судорожно хватался за все ошмётки, отвергавшиеся в Москве, лишь бы в этих отбросах не было идейных шатаний. Много макулатуры тогда печаталось и в «Октябре» у Фёдора Панфёрова. А что с того журнала можно было ждать, если им руководил безграмотный мужик, кичившийся приятельскими отношениями со вторым человеком в государстве Георгием Маленковым?! Леонов, как известно, просто презирал Панфёрова и окопавшихся в «Октябре» Первенцева, Ильенкова, Бабаевского и прочих графоманов. Много вопросов было у художника и к «Новому миру». Одно время его раздражала позиция Константина Симонова. Но и после прихода в «Новый мир» Твардовского Леонову проще не стало, ведь там прозу продолжали курировать два страшных человека: Бубеннов и Катаев, которые хоть и находились на разных полюсах, но оба отличались неприятием прежних леоновских вещей. К «Знамени» тоже у Леонова имелись претензии, но это было меньшее из всех зол. Нельзя сказать, что в редакции «Знамени» все просто обожали художника. Большинству членов редколлегии Леонов был очень даже не близок. Но у работавших в журнале людей имелось как минимум одно хорошее качество: они обладали неплохим художественным вкусом и умели отделить тонкого стилиста от посредственности. Кроме того, портфель «Знамени» на тот момент был переполнен бездарными опусами влиятельных авторов, но не содержал ни одной значимой рукописи…»
Александр Генис в «Новой газете» публикует отрывок из статьи о «О тридцатой любви Марины» Владимира Сорокина, которая войдёт в большую книгу о творчестве живого классика. Далее идут пояснения:
«В издательстве «НЛО» выходит огромный том: сборник критических статей и филологических исследований, посвященных одному автору — Владимиру Сорокину. Составленная Е. Добренко, И. Калининым и М. Липовецким антология называется — в стиле героя — замысловато: «Это просто буквы на бумаге… «Владимир Сорокин: по(с)ле литературы». Собравшиеся из разных стран 30 с лишним авторов изучают поэтику и философию писателя…»
Подобная филологическая лаборатория — это сильный ход со стороны НЛО. До этого у них уже выходил подобный томик, посвящённый Д.А. Пригову. Нам остаётся предвкушать, кто дальше — Виктор Пелевин, Людмила Улицкая, Лев Рубинштейн? Понятно, что в эту серию никогда и ни за что не войдут Эдуард Лимонов, Леонид Юзефович, Михаил Елизаров и т.д. Но, может, увидев, насколько популярна задумка НЛО, подключатся остальные издательства, готовые работать с писателями иного толка.
На «Переменах» вышла рецензия Андрея Рудалёва на новый роман Гузели Яхиной — «Дети мои». Критик не видит ни одного героя, которому можно было бы сопереживать, анализирует творчество Яхиной в контексте популярной филологической прозы и концентрируется на pr-технологиях:
«Двойной удар был подготовлен еще не забытыми страстями по поводу дебютной книги автора «Зулейха открывает глаза», а также «Тотальный диктант» запустил массированную промоакцию. Это то, что называется «агрессивный маркетинг», когда «Тотальный диктант» легко перерастает в пиар-диктат. Кстати, если верить «Википедии», то сама Гузель Яхина долгое время в Москве работала в сфере PR, рекламы, маркетинга. Много у нас писателей — профессиональных пиарщиков?.. В шоу-бизнесе так запускают звезд. Литература сейчас не такого уровня индустрия мозгопоражения, но продвижение книги и автора все-таки пытаются строить по лекалам шоу и по законам бизнеса. Вот и Гузель Яхина — литературная звезда, возникшая из ниоткуда, и по легенде раскрутившаяся только благодаря своему таланту. «Проснуться знаменитым» — это о ней. Таков метод конструирования литзвезды».
Андрея Рудалёва дополняет Алексей Колобродов в своём ФБ:
«Попробую возразить (или уточнить) в одном принципиальном моменте — Яхина как раз работает с готовыми конструкциями не по рыночному принципу, а по внутреннему убеждению — она, как мне кажется, совершенно искренне уверена, что именно так и надо, большая литература так и осуществляется. Эдакий английский газон. Начать с того, что нету у нее никакой иронии, даже намека на пародийность (как это водилось у отечественных постмодернистов) при освоении общеизвестных приемов и сюжетов. Яхина напоминает участковую докторшу, которая каждому захворавшему ребенку с неизменной серьезностью выписывает одни и те же порошки и подробно объясняет порядок применения. Поэтому все ключевые сюжеты и образы великой эпохи эксплуатируются невесть по какому кругу без всякой рефлексии. Изнасилование хозяйки хутора солдатами/бандитами/казаками — было у Бабеля, Шолохова, Горенштейна, наконец. Будет теперь и у Яхиной, а как же. Беспризорник? Мустафа из «Путевки в жизнь» и Мамочка из «Республики Шкид». У Яхиной его зовут Васька, позже он получает фамилию Волгин. Ну и, конечно, образ Вождя. Опять без всякого отклонения от нормы, солидно и сознательно берется Сталин солженицынский («В круге первом»), аналогичный Сталин у Рыбакова («Дети Арбата» и сиквелы), ну, и, понятно, Сталин «Пиров Валтасара» у Фазиля Искандера. Называется, натурально, словом «Он», непременно с большой буквы (Яхина использует курсив). Роман-пазл, роман-каталог. А отступает от шаблонов Яхина, когда описывает пограничные людские состояния и людей, вечно в них пребывающих, то есть детей».
Лев Турчинский — главный российский библиограф и один из видных коллекционеров — рассказывает на «Арзамасе» о своей жизни, любимых книгах, найденных раритетах, преследовании КГБ. Читать необходимо всё от корки до корки. Трудно выбрать для иллюстрации что-то одно. Тем не менее, процитируем что-то наугад. Например, такой фрагмент:
«Мне посчастливилось подержать в руках много удивительных и уникальных книг. Расскажу несколько историй. От Эмиля Казанджана мне досталась книжка Волошина “Иверни” с автографом Бунину. Волошин подарил ее Бунину, а Бунин читал и исчеркал: это плохо, это ужас! И до половины дочитал с такими критическими пометками. Или вот у меня была единственная книга стихов Андрея Платонова “Голубая глубина” с автографом редактору. Это, наверное, самая редкая книга Платонова. Жаль, что ее у меня утащили. Была у меня и харьковская книга Тихона Чурилина с автографом Велимиру Хлебникову 1918 года, которая вышла тиражом всего 150 экземпляров. Мне лично очень дорога книга Марины Цветаевой “Разлука”, которую она подарила Пастернаку, не только надписав “Борису Пастернаку — на встречу!” на титуле, но и оставив автограф стихотворения “Слова на сон” на последней странице с пометкой “после Сестры моей Жизни”».
Продолжает свои разыскания Евгений Деменок. Очередная часть бурлюкиады доступна на «Радио “Свобода”». На этот раз — записи разговоров с младшей сестрой Давида Бурлюка — Марианной. Приведём один эпизод из мемуаров, касающийся Хлебникова:
«Он был молод, но он был старше Маяковского. Маяковский, когда был у нас, ему было 18 лет. Он был очень хорош собой. Хлебников не был красив. У Маяковского были прекрасные черные волосы, большие глаза и ярко-красные губы. У него же была немножко какая-то кавказская кровь. А Хлебников, наоборот, был невзрачный. Очень талантливый, прекрасно знающий русский язык, и не только русский язык, а народный русский язык. Он никогда не говорил “петух”, он всегда говорил “кочет”. Помню его такую подборку: “Кочет очень озабочен, нож отточен очень точен”. Это экспромт. Приехал он летом. Летом у нас всегда приезжали гости, некоторые ночевали, некоторые были неделю — у нас был открытый дом. И приехала очень хорошенькая дамочка, но довольно легкомысленного поведения. Я тогда этого не понимала. Я тогда тоже была фактически девчонкой, мне было 14-16 лет. Эта хорошенькая девушка, которая великолепно одевалась, все за ней начали ухаживать. Влюбился в нее необычайно Хлебников, начал ей писать стихи. Не знаю, понимала ли она в них толк, думаю, что нет. Ухаживал за ней и мой брат средний Володя, влюбился в нее Коля. Один Давид, как опытный и старший человек, тоже ухаживал, но относился к ней довольно насмешливо. И помню такой случай. Как-то раз сидели мы на качелях, сидела эта Таня или Мила, у меня даже здесь ее фотография есть, и кокетничала то с Владимиром, то с Хлебниковым, то с Колей и, в общем, что-то такое сказала. Вдруг Хлебников набросился на Колю, они стали бороться как будто шутят, а потом оказалось, что это не шутка, потому что Коля начал хрипеть — он его начал душить! Тогда Владимир, которой обладал большой силой, бросился на Хлебникова и оттащил его: «Что ты делаешь?! Ты же мне брата задушишь!» Но тот этому не придал значения, они, по-моему, даже не поссорились. Но она прожила у нас несколько дней, моя мать видела, что это ни к чему, и ее попросила просто уехать».
Елена Васильева на «Прочтении» рецензирует роман Анны Немзер «Раунд»:
«“Раунд” назван “оптическим романом”. Во-первых, каждой его главе автор дала наименование в честь того или иного оптического явления. Наверное, события глав действительно соотносятся с физикой; проверить все четырнадцать человеку с гуманитарным образованием не представляется возможным. Во-вторых, оптика в романе становится определенным сюжетным элементом: именно этим разделом физики занимается один из центральных героев Саша Лучников; если же говорить об оптике в более приземленном смысле, то некоторые ключевые герои тут либо теряют зрение, либо уже почти ослепли. В-третьих, сама композиция книги действует по ее законам. Повествование разворачивается таким образом, что читатель постепенно начинает понимать ― читай “видеть” ― больше и больше. Вот он без очков и видит только стоящих рядом с ним героев. Вот ему дали слабые линзы, и что-то прояснились. А вот финал книги: очки подобраны правильно; все герои наконец на своих местах, все связи между ними четко просматриваются».
Алексей Колобродов посмотрел фильм «Лето» Кирилла Серебренникова — двухчасовую историю любви и дружбы, в которой тесно сплетены Майк Науменко со своей женой Натальей и Виктор Цой, и написал рецензию для «Russia Today».
«… фильм Серебренникова — ответ на соловьёвское знаменитое кино через тридцать лет. Долгое эхо, где в равной пропорции звучат почтение и полемика. Кирилл Семёнович не только передаёт привет мэтру посредством Цоя, БГ (в фильме «Лето» его называют Боб) и эпизодической роли почти не изменившегося со времен «Ассы» Александра Баширова, но и демонстрирует, до чего дошла его личная режиссёрская техника. Сновидческие вставки в «Ассе» (казавшиеся избыточными и вычурными даже на общем сюрреалистическом фоне) у Серебренникова превращаются в цепочку клипов (Talking Heads, Игги Поп, etc.), отличных по режиссуре и энергетике и ничуть не нарушающих тонкие материи «Лета». Забавно, что режиссёр без ущерба для своих персонажей награждает их клиповым сознанием лет за двадцать до того, как оно сделалось достоянием всеобщим».
От себя добавим, что Серебренников задействует в фильме маргинала Андрея Панова («Свина») (1960 – 1998) из группы «Автоматические Удовлетворители» — совершенно безбашенного и вместе с тем очаровательного персонажа, на фоне которого даже Лия Ахеджакова смотрится на своём месте.
В начале июня во Владивостоке прошёл фестиваль «Литература Тихоокеанской России» (ЛиТР), который организовал Вячеслав Коновалов. На берег Тихого океана высадились Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Вадим Левенталь, Игорь Караулов, Вадим Месяц, Алексей Остудин и многие другие. В преддверии фестиваля первый флагман Дальнего востока Василий Авченко в статье «Зимняя дорога на «Тойоте-Креста» по следам Дерсу Узала» рассказал порталу «Год литературы» о текстах — современных и классических — которые, так или иначе, создают дальневосточный текст.
С Леонидом Юзефовичем произошёл самый обыкновенный случай: две китайские туристки решили с ним сфотографироваться. Но большой литератор найдёт на стандартный кейс самую удивительную рефлексию. Обратимся к фб-посту:
«Вчера одиноко сидел на скамейке в Летнем саду, и ко мне подошли две китаянки-туристки, пожилые, но не старые. Ни по-английски, ни, само собой, по-русски они не знали ни слова, кроме «окей», и знаками объяснили, что хотят со мной сфотографироваться. Я не возражал. Они по очереди несколько раз щелкнули друг друга своими айфонами. Каждая садилась ко мне как можно ближе и игриво меня приобнимала, а одна даже положила голову мне на плечо. Как мужчина я примерно подходил им по возрасту. При этом обе бурно веселились, но принять участие в их веселье мне не предлагали, словно меня тут вообще не было. Закончив сессию, одна достала из полиэтиленового пакета штук пять-шесть скомканных 50-рублевок и стала совать их мне. Я гордо отказался, о чем теперь жалею. Был бы какой-никакой новый эмоциональный опыт. Тем не менее одно неизведанное чувство я испытал — ощутил себя седобородым индийским аскетом где-нибудь в Бенаресе или колоритным неаполитанским нищим, которым английские туристки начала прошлого cтолетия суют пару пенсов, чтобы заполучить собственное фото рядом с экзотическим туземцем».
ТРАДИЦИЯ & АВАНГАРД. – 2018. – №1.
Появился новый журнал – «Традиция & Авангард».
Главный редактор — Роман Сенчин (что удивляет и радует), директор журнала — Александр Гриценко (что не удивляет и не радует). Во вступительном слове редакции обозначено:
«Этот безумный поступок [появление очередного толстого журнала] имеет, как нам кажется, вполне здравые мотивы. Во-первых, движение русской литературы со времен Сумарокова, Фонвизина, Новикова определялось литературными журналами. Так происходит и сегодня. Абсолютное большинство ныне известных писателей дебютировало именно в журналах, только там можно найти большие обзорные и аналитические статьи о современной литературе. Журнал в переводе с французского — дневник. Литературный журнал, это дневник происходящего в нашей словесности. Можно возразить, что настоящие дневники, это ежедневные интернет-издания. Но они своего рода ворох отдельных листов, в которых почти невозможно ничего понять, разобраться. Дневник, это все-таки некая последовательность, своего рода книга. Недаром раньше каждый номер журнала называли “книжкой”.
Во-вторых, форма литературного журнала очень удобна для читателя. Под одной обложкой можно найти и прозу, и поэзию, и критику, публицистику, эссе, а порой и драматические произведения. Срез всех родов литературы <…> В-третьих, и этот мотив, наверное, самый спорный в плане здравости, — мы надеемся, что наш журнал будут читать не тысячи людей, как большинство наших старших по возрасту товарищей, а сотни тысяч людей. Что номера будут расхватывать с прилавков, а публикации обсуждать до хрипоты на улице, с СМИ и пресловутом интернете. Надежда укрепляет нас, поэтому — рискнем».
На что же стоит обратить внимание?
Василий Авченко выступает с публицистической заметкой «Станция Зилово»: как и прежде, вокруг удивительный дальневосточный мир, со знанием дела и хорошим языком выписываемый автором. Сергей Летов — со статьёй «Импровизационная и новоджазовая музыка в России за пределами столиц». Публикуется новый роман Полины Жеребцовой — «45-я параллель» — привычные дневниковые записи (предельно честные и откровенные) о жизни в Ставрополье.
Выходит небольшая зарисовка Даниэля Орлова — «Варька».
В поэтическом блоке «Традиции & Авангарда», несмотря на громкие имена (Витухновская, Орлова, Садулаев) и идущую следом несуразицу, выделяется только Олег Рябов. Первые поэты либо давно исписались, либо дали в журнал подборку, исполненную проходных стихов, либо к поэзии относятся постольку-поскольку. Вот и получается, что ветеран культурного фронта с крепкими, простыми и ясными текстами оказывается много интересней своих коллег. Впрочем — к чему сотрясание воздуха? Цитируем стихи:
Я жизнь свою, как книгу, прочитал —
Остались пара глав да эпилог.
Я прожил, прочитал её как смог,
Хотя, быть может, и не как мечтал.
Мне всё казалось, что герой вот-вот,
Что будет бой, победа, высота.
Да, был и бой, но высота не та,
Которая на подвиг позовёт.
Я жизнь свою, как путник, — шёл и шёл!
Не за звездой, не в поисках ночлега,
Я, как мужик, брёл за своей телегой,
В которой мои дети! Что ещё?
Кому-то мало? Даже не совру,
Сказав, что это был предел мечтаний:
В них разглядеть задатки дарований.
Я шёл, пришёл, и вот — замкнулся круг.
Я жизнь свою, как песенку пропел.
Сфальшивил? — Кто заметил эту ноту?
Я жил, как пел, и песнь свою работой
Считал, и вот — осталось спеть припев.
Я допою, и, если кто услышит,
Пусть думает — мечтатель и чудак,
Пусть думают, и, если это так,
Я знаю — меня слушал Кто-то выше.
НОВЫЙ МИР. – 2018. – №5.
Всегда найдёт, чем удивить, Лета Югай. О чём бы она ни писала, с какой бы поэтикой не подходила к тексту, регулярно получается удивительное стихотворение. Вот взять хотя бы первое попавшееся в её новой подборке: тут встречается два начала — городское и деревенское, молодое-оппозиционное и возрастное-философическое:
Девушка открывает сумку — ручка, тетрадки, зеркало, конституция.
Спрашиваю: «Вы сдавали зачёт по праву?» Отвечает: «Нет, она меня охраняет.
Если меня захотят задержать, я посмотрю статью 51, я скажу им: я имею право с вами не разговаривать. Конституция — это что-то скорее оппозиционное».
«Так её всегда с собой и носишь?» — «Так ведь она лёгкая».
… Девушки против толпы омоновцев,
аки против бисов с нательным крестиком,
против водоворота — держась за лучик-соломинку,
всё время готовая
сказать им, тем, которые…
И в тёмном лесу, и в буйном море, и на московских улицах,
нет ничего надёжней и крепче, чем лёгкое,
если носить его постоянно,
с верой
в добро
и справедливость.
В этом же номере выходит статья Леты Югай «Этнография эзопова языка в творческой среде в позднее советское время».
Сергей Горбушин и Евгений Обухов разбирают сказку «До третьих петухов» В.М. Шукшина. Статья небольшая, но вместившая в себя, наверное, все предыдущие наработки исследователей советского классика. К чему приходят Горбушин и Обухов?
«Судя по всему, перед нами материализовавшиеся герои обсуждений на уроках литературы в советской школе. Это, разумеется, не персонажи настоящей русской классики, а персонажи, начитавшиеся о себе предисловий советских христоматий и школьных учебников <…> “До третьих петухов” — это своего рода автобиография. По воле судьбы — последний автобиографический текст Шукшина. Здесь он мог зашифровать то, о чём нельзя было сказать ни в публицистике, ни в автобиографическом цикле “Из детских лет Ивана Попова” <…> Иван из сказки — это он сам, Шукшин. Иван, который прикидывается дураком, “шифруется’. Шукшин должен отвоевать себе место в предисловиях, а значит, и в школьной библиотеке. В этом состоит его легитимация. Поэтому и библиотека, и персонажи такие странные: сейчас речь идёт не о месте в великой русской литературе, а о <…> присутствии в тех самых предисловиях <…> Обратим внимание на <…> героинь сказки <…> Если Несмеяна — публика, то [Бабя-Яга и её дочь] — ангажированная критика <…> сталинского периода <…> и современную Шукшину [соответственно] <…> Монастырь — это кинематограф <…> Успеть “до третьих петухов” — означает успеть до смерти. Крик петуха знаменует конец раунда, это гонг. Одна из самых известных рабочих записей Шукшина: “Всю жизнь свою рассматриваю, как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл” <…> [И получается, что сказка] — иносказательное исповедальное повествование о соблазнах и опасностях, [которое] становится своеобразной грустной “сказкой о потерянном времени”».
Полина Барскова пишет вариацию на известное стихотворение Евгения Рейна — «…Помню, я ездил туда на трамвае № 12». Хаотический синтаксис, как будто случайно возникающие словесные несуразности («титечки», «судьбэ») и неслучайный слеш — сбивают с толка, обескураживают, но всё-таки заставляют остановиться и перечитать ещё раз стихотворение, а заодно посмотреть, в какое взаимодействие поэт входит с претекстом.
Приведём сравнительно небольшой отрывок:
О, этот запах книг
Гнилых влажных морозных.
Покрытых пятнами старости,
Вызывающими нежность, гнев.
Запах книг, не пришедшихся миру,
Напрасных.
Как быт старых дев,
Старательно вычитающих себя из круга мирского:
С их колготочками титечками челюстями вставными:
Здесь каждое слово
незначимо и драгоценно,
теперь здесь каждое слово случайно.
Из плена морского
Вываливается мусор
Мерцающий воняющий меняющий/ся
Мириады слов —
Их существования никому не нужная тайна.
Какая разница почему допустим писатель Б.
В середине 20-го века задумался о судьбэ
Зимостойних пород яблони в Массчусетсе:
Что изменилось: яблони? Зимы?
Категория зимостойкости?
Появился новейший враг — червь или крыса?
Юрий Смирнов известен своими верлибрами. Они несколько абстрактны, есть в них немного абсурда и очень много человеческой составляющей. Когда иные поэты бегут от чувств и чувствования, видят в них не столько проявление слабости, сколько лишние категории описания и способы познания лирическим субъектом стихотворного пространства, Смирнов умело и всякий раз в строго необходимых пропорциях вписывает их в свои тексты. Даже если вокруг — Петров-Водкин, Малевич, Татлин и прочий русский авангард. Приведём опять же наиболее характерный отрывок из стихотворения «ККК»:
Мальчик и красный конь
Вместе идут к Днепру.
Дело идёт к утру.
Багрово-чёрный рассвет
Уже очень много лет.
Каховка, Хортица, Оболонь.
Оболонь. Каховка, Хортица.
Вода как сукровица.
Мальчик шепчет в ухо коню
Прости
Старый ты
И масть непродажная
Непопулярная
Потворная
Конь
Проржавевший
До белой кости
Воздух нюхает
Согласно кивает
Доля лошадиная
Мясокомбинаторная
Мальчик целится
Между ушей,
Чутких, смешных,
С красными кисточками.
Конь боится,
Но держится
Копытами битыми
За четыре глупые
Бесполезные
Ниточки.
Дружба с детства
Общая память
Ощущение скорости
Обмен поцелуев в плечо
На рафинад
В чёрно-красных лучах
Рушится ад.
Падает из-под облаков
Родина-мать.
Складывается
Башня Татлина
В чёрный квадрат…
УРАЛ. – 2018. – №5.
Александр Кузьменков привычно разносит отечественные бестселлеры. На этот раз — «Учителя Дымова» Сергея Кузнецова. Если до этого суждения уральского «зоила» вызывали удивление, смех и смех сквозь слёзы, то с недавних пор (видимо, автор-таки набил руку и поставленные на поток мысли о том, что #вычитаетеерунду, стали принимать более внятный и аргументированный характер) его статьи стало возможно читать. Кузьменков всё так же юродствует, но теперь это выглядит более-менее к месту:
«Есть у [Сергея Кузнецова] одно скверное свойство: долго и нудно обосновывать трюизмы. В “Калейдоскопе” он во всех вариантах и вариациях повторял ницшеанский тезис о смерти Бога, в “Дымове” потратил 88 428 слов, чтоб передать привет от Южакова, Кривенко, Абрамова и всего позднего народничества. Теория малых дел, если кто не понял. Этим, собственно, и исчерпывается мысль народная. Вообще-то, следовало ожидать. Ибо кузнецовская историософия известна: концепции не важны, все это — пузыри на воде, люди просто рождаются и умирают. А мысль семейная в здешнем изводе больше всего напоминает бессмысленный и беспощадный треп кумушек у подъезда: “Слышь, у Ирки-то у Дымовой рак нашли”. — “Так ее, сучку драную: мужика-то с пацаном бросила. Бог видит, кто кого обидит”. — “Да у их всю дорогу так: мужики самостоятельные, а бабы — оторви да брось. У Ольги-то, прости Господи, уж и жопа в гроб свесилась, а все от мужа со студентами гуляла”. — “А Андрюха-то ихний какую-то шалаву нерусскую подобрал — тьфу!” И так — четыре сотни страниц подряд. Педагогическая поэма едва видна за нагромождением бесконечных переездов, чаепитий, измен и бабьих истерик. Поневоле вспомнишь Платонова: “Мое произведение скучно, как жизнь, из которой оно сделано”».
Леонид Павлов анализирует повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие…». Он пытается поместить героев из художественного текста в реалии Великой Отечественной войны. Там, где Васильев делает допущения и на какие-то нюансы закрывает глаза, Павлов предполагает, что бы произошло на самом деле. И в этом нет критиканства или каких-то претензий к классику. Только удивление и рассуждение. Тон — самый мягкий и чарующий.
(Подобная статья должна быть в арсенале школьных учителей и преподавателей высшей школы, если те хотят не только натягивать результаты детей до норм единого госэкзамена, но и научить их работать с текстом на нескольких принципиально важных уровнях.)
ЛИTERRAТУРА. – 2018. – №117.
Валерий Шубинский в статье «Знаками говорят» пытается понять, как Михаил Айзенберг стал из «хороших» поэтов («целого ряда») значимой фигурой литературного процесса:
«И вот <…> рождается поэт, который — из той же самой ситуации, из ситуации нелепости и невозможности поэзии (во всяком случае, поэзии в традиционном понимании), и даже не “после Освенцима”, а просто так — невозможности, полностью принимая, осознавая, артикулируя эту ситуацию — начинает именно это, невозможное, делать. Стихи в “старом смысле” — то есть стремящиеся к внутренней гармонии и завершенности; в прежних конвенциях — силлабо-тонические, рифмованные, строфические; подчеркнуто полнозвучные; синтаксически четкие; и, в целом — отвечающие за себя. Но в семантическом отношении — основанные на гносеологическом тупике и смысловом провале. Если угодно, это стихи о том, что их не может, не должно быть. Высказывание о том, что ничего нельзя высказать. Проверка себя и мира этой невозможностью бытия и высказывания: что остается, если все становится невозможным?»
Данила Давыдов в статье «Инструмент борьбы с поэзией» рецензирует очередной сборник сетераторов «Живые поэты» (М.: Эксмо, 2018), которые пытаются легализоваться не только и не столько через крупное издательство, сколько через совместную публикацию с настоящими поэтами (Воденников, Родионов) и популярными рэп-исполнителями (Бледный, Хаски).
ВОЛГА. – 2018. – №5-6.
Любопытны стихи Ивана Старикова. Постконцептуализм в квазифилологическом изводе — удел двух-трёх журналов и полутора десятков читателей. В принципе их всех можно назвать по именам. Но не это главное. Там, где Стариков не пытается казаться оригинальным, проскакивает несколько хороших строк, строф, а то вовсе законченных текстов — таких, как, например, «Занимательная палеонтология»:
кто-нибудь конечно заявит
мол ваша поэзия вторична
пожалуй придётся разочаровать
разве что третична и четвертична
но как геологические периоды
google если что в помощь
сквозь которые слоями иногда проступают
панцирные рыбы силлабики
большие морские лилии золотого века
древовидные папоротники серебряного
гигантские футуристические стрекозы
динозавры соцреализма
постмодернистские зубастые птицы
и прочая и прочая и прочая
интереснейшая флора и фауна
бывшая когда-то живой
Михаил Бару в «Ста пятидесяти пудах булавок» выходит за привычные рамки художественного текста, полного поэтических вкраплений, и заходит на территорию путевых очерков. Это не даниловское акынство, не авторский путеводитель, а скорее та словесная субстанция, что возникла у наших экскурсоводов, — storytelling? Бару рассказывает о двух рязанских городках с тысячелетней историей — о Скопине и Пронске. В очерках надо смотреть не только на исходные данные, но и вокруг них. Сноски (пусть и несколько неудобные в электронном виде, но на бумаге они должны читаться лучше) можно рассматривать как отдельный — уже третий текст.
Наконец, публикуется роман Ольги Аникиной — «Белая обезьяна, чёрный экран». Название интригует. Сам текст, учитывая прошлые успехи писательницы и фарт редакции прозы «Волги» в премиальных гонках, должен быть прочитан. Когда появится книга и появится ли вообще, непонятно. Но прямо сейчас есть реальный шанс ознакомиться с романом, который в новом сезоне будет выдвинут на все мыслимые и немыслимые литературные премии РФ.
НАШ СОВРЕМЕННИК. – 2018. – №2, № 3
Журнал «Наш современник» в сети появляется с запозданием, поэтому только в июне мы добрались до февральского и мартовского номеров. На что же стоит обратить внимание?
Лидия Довыденко разбирается с «Матефизикой Александра Проханова». В январском номере «Нашего современника» был напечатан роман «Гость». В февральском — уже появляется его осмысление. Если подчистить текст и убрать излишний пафос (хорошо-хорошо: пусть будет праведный гнев!), которого хватает в текстах самого Проханова, то получится более-менее хороший разбор «Гостя».
Александр Белоненко (директор Свиридовского института) рассказывает об отношениях Шостаковича и Свиридова. Большая статья на полсотни страниц. Но сразу надо сказать, что это только малая часть. Видимо, намечается отдельная книга. Предыдущие публикации надо смотреть в том же «Нашем современнике» (№1, №5, №6 за 2016 год и №6 и №8 за 2017 год). Погружение в историко-культурный контекст — максимальное. Попутно возникают дискуссии о поэзии Есенина и о её связи с внутрисоюзными композиторскими выяснениями отношений. Материал, может быть, несколько перегружен фактологией, но всё равно должен быть прочитан.
НИЖНИЙ НОВГОРОД. – 2018. – №2.
В журнале появляется новый рассказ Романа Сенчина — «Шутка» — о жизни семьи Саватеевых, о рефлексии Ирины Саватеевой по поводу навешанного на неё ярлыка «жопис» (жена писателя), о «шутке» её мужа Юрия Саватеева, что ему тошно писать (на самом деле — это была цитата) и т.д. Этакий рассказ писателя о жизни с писателем. Насколько это может быть интересно простому читателю — вопрос. Да и остальным писателям… Но раз за разом появляющаяся в последнее время короткая проза Сенчина обещает вылиться в сборник рассказов. Там и поглядим, хорошо всё это вместе смотрится или нет.
В продолжение литературных рефлексий — подборка стихов Марины Кулаковой:
Чего ждала, чего искала здесь? —
тревожный свет разгрома и роддома,
весь этот мир — я не ошиблась, — весь…
«Весь мир» — журнал, и люди в нем —
знакомы…
Подборка Кулаковой практически не разделяется на отдельные стихотворения, нет астерисков, есть только небольшие интервалы между текстами, что позволяет читать всё это как один сплошной гипертекст.
Удивительная новость: в «Нижнем Новгороде» публикуется отрывок из готовящейся биографии знаменитого артиста Игоря Ильинского! Однако есть в этом и минус. Как бы ни была интересна жизнь этого человека, но о ней можно написать из рук вон плохо — тем более когда за дело берётся Александр Хорт, не так давно выпустивший жизнеописание Николая Эрдмана. Самонадеянность, незнание современных публикаций по заданной теме и уход в какую-то одну область деятельности своего героя — вот отличительный почерк этого исследователя. Но, как известно, надежда умирает последней. Пока же — читаем отрывок в «Нижнем Новгороде» и ждём книгу.
А сейчас — несколько строк Вадима Месяца. Трудно было выбрать что-то определённое, но мы взяли стихотворение, которое должно отозваться в каждом читателе. Оно длинное; если что-то убирать, потеряешь энергетически важные куски текста, поэтому приводим его целиком.
Отбывает фирменный «Абакан-Тайшет»
с ниточки по миру нам хватит на банкет
на столах шампанское покачнется в такт
радостью пацанскою горести антракт
закричит приветствия грамотный народ
в эру благоденствия поезд нас везет
босяки атасники прыгайте в вагон
торжества участники нынче без погон
будут пальцы веером или карта в масть
за полярным севером скоро наша власть
на дорогу мужества въехал свежий фарш
пусть играет музыка триумфальный марш
руки санта-клауса в голубых тату
да застыла пауза у него во рту
держит сердце жабою у себя в горсти
проявленья жалости нынче не в чести
нам в купе товарищем впишется артист
выдаст одобряющий соловьиный свист
раскумарит пассию на свое фуфло
в нашей гондурасии дурам тяжело
туалеты в поезде для любви тесны
спрятаны на поясе деньги от жены
все отдам за ласковый вожделенный взор:
кошелек потасканный, головной убор.
Алексей Колобродов выступает с рецензией на роман Платона Беседина «Дети декабря»:
«Я с интересом отнесся к прозаику Беседину после первой его крупной вещи — упомянутой «Книги Греха». При всей ее комической комиксовости, лабораторных страшилках, натужном физиологизме в сочетании с потешным менторством — роман подкупал свежестью, энергией поиска и умением конструировать пусть аляповатую, но собственную художественную реальность. А вот публицистика Платона — периода, натурально, украинского кризиса, крымской весны и войны на Донбассе — меня не привлекала, а подчас и утомляла <…> [При этом] Беседин пугает страшно, одно из его писательских достоинств — в сильной социальной диагностике. С терапией хуже, и это не вина Платона, а общая беда. Единственный его рецепт — при распаде отношений внутри семьи и поколения выстроить заново горизонтальные связи <…> в «Детях декабря» Беседин никак не наследует Хемингуэю, Эренбургу и Прилепину, зато деятельно трудится в звонких подмастерьях у Романа Сенчина и в штудиях этих порой превосходит учителя».
Появляются в номере и стихи Алексея Остудина. Ловкое жонглирование словами, смешение контекстов, ультрасовременные реалии — всё как мы любим. Приведём отрывочек из стихотворения «Поколение»:
Даже дворники смотрят влюблённо —
не чатланин, зачётный пацак,
нахватавшийся звёзд из бульона,
выхожу, сукин сын — весь WhatsApp,
путь кремнистый блестит, как бетонка,
только миг, за него и держись,
нос похож на зародыш цыплёнка
из журнала «Наука и жизнь».
Ко всему, что возможно исправить,
сам давно оборвал провода,
обновить бы короткую память —
надоело сгорать со стыда.
Андрей Рудалёв размышляет о возвращении идеологической литературы и задаётся очень точными вопросами. Трудно выбрать отрывок из статьи, ярко иллюстрирующий позицию автора, потому что критик уходит от тезисов и распрямляет свою мысль на протяжении всего текста. Но мы попробуем обозначить главные позиции Рудалёва:
«… говорить <…> мы будем о другом восприятии «советского», которое сейчас начинает превалировать, в том числе и в литературе. «Советское» как символ чрезмерной идеологизации, когда литературное произведение мыслится художественным развертыванием главенствующих общественных трендов — линии партии и правительства. Это определенное прокрустово ложе, под эталоны которого подгоняется литература, и во время этой подгонки из нее исходит жизнь. Такое восприятие советской литературы крайне однобоко и ложно. Оно также является следствием идеологической, политической борьбы. Однако оно до сих пор в ходу и приписывает этой литературе характеристики кондовости, искусственности и предельной выхолощенности в угоду идеологии. Надо ли говорить, что все сложней и при реалистическом взгляде на тех самых советских писателей можно увидеть в них многим большее и удивиться: как такое могло быть?! Как допустили подобное к печати в ситуации всесилья и произвола цензуры?.. <…> Поэтому будет правильнее заменить «советское» на идеологическую литературу <…> Идеологическое — это определенная предзаданная установка, которая подчиняет себе всю структуру текста, а сам автор превращается в собственного цензора по беспрекословному следованию этим установкам. Особенно наглядно это представлено в творчестве нобелевского лауреата Светланы Алексиевич. Ее произведения предельно идеологизированы, созданная ими картина подверстывается под идеологическую схему, которая для автора является приоритетной. Мало того, Алексиевич пытается мимикрировать под объективность, используя прием псевдоинтервьюирования, чтобы выдать свое произведение за беспристрастный человеческий документ. Так она поступает, к примеру, в книге «Время секонд хэнд». Для нее важно обличение «красного человека» и советского режима. Она стремится напугать всех тем, что «совок» вновь прорастает, и в этом деле использует любые методы и средства».
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФАКТ. – 2017. – №6.
Владимир Хазан подготовил новые материалы о Довиде Кнуте (настоящее имя — Давид Миронович Фиксман; 1900-1955). В аннотации исследователь пишет:
«… значительная и до сих пор неизвестная часть его архива (неопубликованные стихи, проза, статьи, дневник, письма и др.), обнаруженная относительно недавно в Израиле, где Кнут прожил последние годы жизни, где умер и похоронен, придает исследованию его жизни и творчества новую актуальность. Можно сказать, что перед специалистами и широким читателем открывается отчасти совершенно неизвестный (или малоизвестный) Кнут. Для данной публикации отобрано несколько писем из новонайденного архива — самого Кнута (к первой и второй женам: Саре-Софье Грабойс и Ариадне Скрябиной) и к нему (Г. Адамовича, Д. Гликберга, Р. Гринберга и др.)».
Вера Филичева в статье «Всё испортили “обои”» рассказывает о книге стихов «Романтические цветы» (1908) Н.С. Гумилёва, пометках в ней А.Ф. Кони (здесь делается оговорка: книгу должен был рецензировать Кони и она хранится в должном архиве), которые позволяют предположить, почему поэт не получил Пушкинскую премию. О чём же говорят маргиналии?
«Прежде всего, множество отчеркиваний на полях и подчеркиваний текста свидетельствуют о недовольстве обращением с русским языком и образностью: “Расточал рубины волшебства”, “Аромат сжигаемых растений / Открывал…”, “Радостно играла крутизной”, “Говорил, как мертвый, не дыша”; “Носили смерть изогнутые брови”, “…руки […] точно сны улетая к нему”, “Если точно золото на черни / Видны ноги стройных танцовщиц”, “водители безумных кораблей”. Эпитеты также привлекли внимание рецензента: “железных сновидений”, “гордо-розовеющих дворцов”, “в золотом, невинном горе” (у этой строчки поставлен вопросительный знак), “ты казалась золотисто-пьяной”, “в несказанном блуде”. В одном месте суждение было более развернутым: “Размер неверен”: «Подожди, погаснет скучный день, / В мире будет тихо как во храме, / Люцифер прокрадется как тень / С тихими вечерними тенями». К тому же стихотворению подписано нетерпеливое “Опять!” у строк: “Скрытые, незримые для всех, / Сохраним мы нежное молчанье, / Будем слушать серебристый смех / И бессильно громкое рыданье”. “Размер” привлек к себе внимание в строках стихотворения “Ужас”: “И бледный ужас повторяли / Бесчисленные зеркала”, но настоящий “ужас” читателя был вызван стихотворением “Измена”, а суждения “возмутительно бездарно” была удостоена “Влюбленная в Дьявола”.
Но не все стихи были одинаково неприятны читателю. Одни удостоены оценки “Недурно” — «Мой старый друг, мой верный Дьявол…», «Ахилл и Одиссей», «Помпей у пиратов», «Я долго шел по коридорам…», «В темных покрывалах летней ночи…». В другом случае — запись: “Мысль недурна” (у стихотворения «Любовникам»). И наконец, совет по “улучшению” текста дан к стихотворению «Самоубийство». У строк «Улыбнулась и вздохнула, / Догадавшись о покое, / И последний раз взглянула / На ковры и на обои» подписано: «Все испортили “обои”».
Справедливости ради, нужно отметить, что эти маргиналии не сильно отличаются от рецензий на «Романтические цветы» в периодической печати. Хотя В. Брюсов поддерживает автора, говоря, что тот “много и упорно работал над своим стихом”, и от прежней “небрежности размеров, неряшливости рифм, неточности образов” не осталось и следа. В. Гофман объясняет «мертворожденность» стихов Гумилева тем, что “его размеры, ритм его стиха — нечто совсем постороннее, не связанное с содержанием, с внутренней сущностью стихотворения”».
STUDIA LITTERARUM. – 2018. – Т.3. – №1.
В.М. Кириллин в статье «Святая Земля — Римская Империя — Византия — Русь: идея наследничества по памятникам древнерусской литературы» рассматривает «историю усвоения древнерусской общественной мыслью идеи преемственной и наследственной связи Руси с древнейшими политическими и духовными центрами христианского мира — Иерусалимом, Римом и Константинополем».
В номере — большая подборка материалов о А.М. Горьком. С.М. Демкина повествует о постановке пьесы «На дне» в Германии, а М.А. Ариас-Вихиль — в Италии. О.А. Овчаренко рассматривает советского классика как теоретика литературы (в центре статьи — взгляды писателя на проблемы собственного художественного метода и творческого метода Гоголя, Тургенева, Достоевского и некоторых других литераторов). Л.А. Спиридонова размышляет о зарождении в текстах Горького соцреализма.
НОВЫЙ ЖУРНАЛ. – 2018. – №291.
В очерке «Бах: гений — парадоксов друг» Геннадий Кацов рассказывает о Вагриче Бахчаняне, пытается определиться с его местом в литературе (и шире — в культуре), найти корни его творчества и т.д.
«Если “есть особое мнение”, что Бахчанян — футурист, то мне фигура Бахчаняна-дадаиста представляется очевидней. Синявский называл его “последним футуристом”, — но тогда, скорее, в направлении не столько Маяковского, сколько Бурлюко-Хлебникова, то есть еще и будетлянин.
Иже еси на Би-би-си. Мысль Дежнёва. Сергей Декамеронович
Киров. Декарточный домик. Державная морда. Дерсу узяла.
Детдом в Детройте. Джакарта бита. Джером-баба. Джио-
кондовый художник. Джордано Бруно Ясенский. Уолт Ди с ней.
Добрыня Никитич Хрущев. Альфонс до «Д». Внуково-Домодедо
во. Авиарейс в Досталь и шлак. Клад в Закопане. Сноповязалка
«Мате Залка». Зам. Бези. Иудушка Искариот. Приключения Ка-
зановы в районе Аскания-Нова. Кара-Богаз-Гол как сокол…
(Сочинение № 55)
И футурист, и дадаист — исследователи возможностей языка, пределов своих инсталляций, акций, знака как такового, его степеней свободы. Наверняка, Бахчанян видел всё окружающее своей лабораторией, в которой ему, главному лаборанту, дано заговаривать и менять/переставлять колбы звуков, выплескивать их в новые слова, составлять/разъединять цвета и объемы, в которые можно, как одежду в платяной шкаф, загрузить и вселенную разом, и все любопытные ее детали, включая прежде всего самого себя. А если вы попали в сферу его авангардистской деятельности, вы становились таким же лабораторным образцом, как и стул, на котором сидели. Как стол, за которым едят…»
В номере также публикуется очередное интервью Светланы Алексиевич — предсказуемое (буквально до каких-то чеканных формулировок), банальное, а порой и просто идиотское. Беседует с нобелиаткой Надежда Ажгихина — ни в чём не уступая своей визави.
Н.А.: Откуда ее [ненависти] столько? Неужели русские такие злые от природы? Неужели в прошлом (а оно как будто замещает настоящее в последнее время) мы хотим видеть только победоносные битвы — неважно, какой ценой победы в них были достигнуты? Только тиранов? Ведь было в истории и много другого…
С.А.: Можно сказать, что мы — военные люди, и любая неудача возвращает нас назад. Сейчас мы отброшены почти в Средневековье. Когда я ехала по Москве прошлым летом, то видела огромное количество людей, которые стоят, чтобы увидеть какой-то религиозный обряд. Чьи-то мощи, кажется. Это — форма побега от того, что происходит вокруг сейчас.
То есть, развивая нобелиатку, люди, стоящие в бесконечных очередях за новыми айфонами или на премьеру очередного киноблокбастера (вы же легко представите эту картинку: палатки, раскладушки, спальные мешки — люди с ночи, а то и за неделю занимают места!), живут не в Средневековье.
И, что самое печальное, — подобных перлов — уйма.
