БАГАЖ

МОЛЧИ, ДУРА!

Гусев дослушал моё выступление по теории не помню чего – он преподавал нам всё – увидел в моей зачётке фамилию Черникова и поднял глаза.  

– Это – ваша фамилия?

– Моя фамилия.

– Сколько вам лет?

– Семнадцать.

– Понятно. Детский лепет. Ну-ну. Идите. Пять.

Иду. Пять. Диалог сочный, однако непонятный. Внимание профессора привлекла моя фамилия – почему?

В учебной части мне рассказали, что двумя курсами раньше была другая Черникова. Она влюбилась в Гусева. Она прибегала на его лекции раньше всех, садилась в первый ряд – а все утекали на задние, поскольку Гусев громогласен, – и начиналось.

– Жизнь, ритм, стих…

– Я вас люблю, Владимир Иванович!

– Жизнь, ритм, стих… Молчи, дура! Жизнь, ритм, стих… 

Девица звонила ему по ночам и пыталась приехать, чтобы всё объяснить. Он пять лет, можно сказать, скрывался – при его-то женолюбии, популярности, буйном темпераменте. Бывает.

Она получила-таки диплом, профессор выдохнул, и тут появляюсь я. С фамилией, от которой у него судороги. Впереди пять лет.

Кротостью и многочисленными романами вне гусевского окоёма я кое-как убедила профессора, что я не та Черникова, я эта, и он даже рецензентом был у меня на дипломе, хвалил. А лет через двадцать, поднимая рюмку за мой роман «Вишнёвый луч» и хваля его, Гусев покосился на лицо, сопроводившее меня к месту выпивона, а у лица фамилия была Черников и тоже однофамилец, во что и на трезвую голову поверить было трудно, и нам пришлось достать паспорта, – профессор шёпотом переспросил, точно ли у меня нет связи с той Черниковой.

Годы, понимаете, шли, но ужас Гусева закаменел, и мне наконец показалось, что разобраться уже пора. Черникова. Фамилия как фамилия. По версии британских учёных, она происходит, как положено русской фамилии, от профессии. Горшки ваяет – Гончаров. Чернит серебро – черник. И род его, прихватив отеческие «овы», влачится или мчится ab ovo – как повезёт – не ведая стыда. Иные – прихлёбывают драгоценные вина, которым черёд.

Что-то я упускаю. Может быть, всё-таки сообщение? Упомянутый выше роман вообще-то весь о сообщениях. О расплате за обход правил чтения, об опасном своеволии гения, о тексте личного бытия, ибо он в значительной дозе, а у талантов– стократ превышающей болевой порог, –предписан. Я и сегодня примерно так думаю, но по глупости не просчитав навязчивую фамильную историю, я упустила много лет и впустую пролила реки горьких слёз, а могла бы не лить горькую, не пить горькую, не штурмовать московские реанимации.Неслыханная простота: «Черникова? – Да. – Молчи, дура!»

Историю как заклинило, и позавчера опять: пытаюсь выслать бело-розовой, милой, как училка с ватрушками для двоечников, – литературному критику by position – книгу почитать, а классная дама ещё не умеет ровным голосом Анненского вежливо отбривать «я, голубушка, теперь читаю книги только за деньги», посему пишет она мне чистую правду, что жестоко занята и вся по уши в обязательствах. Но я-то знаю теперь, что щебет её existance – припев, а куплет ей неведом, ей, ниточке, ей, волоконцу чужого полотна, textus есть ткань,– и даже если она не пьёт, ей уже налили рюмку, см. выше какую. Е-е-ей, эгей! Пошла-а-а-а!

Спасибо, профессор; только полной идиотке нужно целых сорок лет, чтобы декодировать message, яснее которого нет: «Черникова? – Да. – Молчи, дура!»