Елена Иваницкая
Филолог, педагог, прозаик, критик. Родилась и училась в Ростове-на-Дону. Преподавала в Ростовском университете и в Институте международного права и экономики им. Грибоедова. Автор нескольких книг прозы. Публиковалась как литературный критик и публицист в газетах «Будни», «Первое сентября», «Общая газета», «Новая газета», в журналах «Знамя , «Октябрь», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Нева», в сетевых изданиях «Русский журнал», «Лиterraтура» и др. Лауреат премии журнала «Октябрь» за 1995 год. Живёт в Москве.
Прозаики о топосе в художественном произведении
Литература и город, город и литература существуют во взаимном притяжении, во взаимном строительстве. Города как люди, а люди как города. Город – образ рая и одновременно «адище города». Чтобы увидеть город глазами, надо рассказать о нём словами. Чтобы почувствовать душу города, надо населить его образами людей, событий и страстей. Чтобы понять город, надо написать о нём роман. Чем больше романов написано о городе, тем больше хочется людям побывать в этом городе. Чем больше город притягивает людей, тем больше там событий и страстей, тем больше пишется о нем романов.
Елена ИВАНИЦКАЯ расспросила писателей для «Textura»:
- Как вы в своём творчестве выбираете город, создаёте образ города, – «строите город словом»?
- Кого и почему – в прошлом и настоящем – вы назвали бы мастерами строить словом города?
На вопросы отвечают:
Борис КЛЕТИНИЧ:
«Город, построенный словом» – не знаю, кто придумал формулу. Но определённо этот человек смотрит в корень.
Сами посудите:
10 реченьями был сотворен Миръ (Городище всего живого).
Реченьями своих мыслей, слов и действий мы сотворяем свои собственные населённые пункты. И добавляем их на карту Б-га (с её умышленными лакунами).
«Реченье» – есть воля к бытию. Выбор «быть».
…В 1995-м году, после 5 сумбурных эмигрантских лет, у меня появился свой дом в деревне. В рожковом лесу в предгорьях Иудеи.
В доме было просторно. Нашлись кв. метры и для моего «кабинета» (вот так!): хотя и самая маленькая, но вполне вместительная комната. Вместительная для «реченья».
Реченье принялось с того, что я: а) распаковал наконец архив; б) повесил на стену полотно со значками (1500 шт., детская коллекция); в) подключил к розетке – телефонный, с накручивающимся диском (!) – аппарат из кишинёвской квартиры…
Устроил как бы музей самого себя.
И тогда же во мне стала медленно всплывать со дна книга.
Написание её растянулось на последующие страшно сказать сколько лет.
Но оно стоило того. Ведь посредством её я решал не только литературную, но бытийную задачу.
Эта вторая и, пожалуй, главная задача состояла в том, чтоб пересадить детство-юность-Кишинёв-Москву-Брежнева-Косыгина… – в рожковый лес в Иудее. Отведя их из-под разрушительной струи времени. Засекретив для Будущего Века.
Вот так и нашёл себя мой главный труд, «Мое частное бессмертие» (1995-2017, с перерывами). Моё частное дополнение к топографии всего живого.
2. Помните купринский «Поединок»?! Помните эту унылую каменец-подольскую дыру на задворках империи, где квартирует полк?! По мне, она куда больше город, чем столичная-престоличная, центровая-прецентровая Москва из многословных романов Аксёнова.
По мне, и чеховская степь (из одноимённой повести) есть в большей степени литературный город, чем… Петербург Достоевского.
(Если уж о Ленинграде… то образец для меня «Сестра печали» В. Шефнера).
В чём тут дело.
Когда-то я читал стенограммы лекций Михаила Ромма (для студентов во ВГИКе). Он там построчно, как кинорежиссёр, разбирает главу из «Медного Всадника». И приходит к выводу, что это – готовая раскадровка.
Да-да! Ещё за 100 лет до появления живых картинок – Пушкин мыслил как кинематографист.
Что-то подобное я открыл в эти дни – листая (под влиянием «Наполеона» Е.Тарле) второй том «Войны и мира».
Ну в самом деле! Откуда Пушкин и Толстой в своём 19 веке могли усвоить сценарно-режиссёрские приёмы и умения?!
Думаю, что дело в некоем универсальном качестве подлинных талантов. А именно – в выпуклой определённости мысли. В зернистой предметности художественного мира. В силе первоначального художественного заряда.
Отсюда – смены общих, средних и крупных планов. Панорамы и наезды. Проработка и самых второстепенных деталей вещественного мира. Оживление лиц в массовке.
Эффект «увиденности», одним словом.
«Увиденность» – враг шлёпанья языком (хотя бы и талантливого).
Это материализация духовного.
Это городское строительство по чертежам наитий.
Константин КУПРИЯНОВ:
В произведениях последних лет я использовал две технологии. Обе очень распространены среди авторов и могут считаться практически универсальными, так что никакого личного ноу-хау у меня пока нет. Расскажу что знаю.
Первая – это техника описания Noname города. Она исходит из того, что читатель быстро распознаёт знакомый мегаполис, и даже не так важно, упоминается название или нет. В 90% случаев, если речь о современной русской прозе, претендующей на внимание за пределами не своего региона или края, это либо Москва, либо (значительно реже) Петербург, Минск или Киев. Города настолько всем известны и столь многими видены, что я как автор не сильно рискую, если не трачу время на «строительство словом», а использую ряд знакомых читателям маркеров, которые моментально будут узнаны, а если нет, то почти так же быстро загуглены.
Преимущество этой технологии очевидно: ритм текста не сбивается на многостраничные описания – даёшь три-четыре-десять топонимов, и читатель более-менее ясно видит «свою» Москву, представляет себе её карту. Ты сам определяешь, как много надо уделить описанию своего места, в зависимости от задач и заданной скорости текста. Далее, если работать грамотно, видение уже существующей в голове читателя Москвы перемешивается, а потом, если постараться, заменяется видением героя / автора. Здесь надо понимать, что визуальный образ города, скорее всего, останется тот, что есть у читателя. Если тот ничего, кроме площади трёх вокзалов, в Москве не видел, то в его воображении это и будет основной картинкой, а вот эмоцию или чувство к городу автор может передать своё, и для этого место надо действительно чувствовать и знать. Поэтому описанная технология может использоваться как помощник, но не может полностью устранить обязанность автора трудиться над психоэмоциональным образом города. Однако это уже задачи иного порядка, примыкающие скорей к работе над персонажами в целом и атмосферой.
Вторую технику, использованную в последних трёх произведениях, я кустарно называю «городок». Суть её в том, что я помещаю действие частью или целиком в некий собирательный образ места, которое выражает одну или несколько текстовых концепций. Схема технически даже проще первой, поскольку почти не требует описательности и апеллирует уже не к конкретным знаниям читателя о некоем месте, а к собранию образов в его воображении и памяти, на которые писателю ещё легче воздействовать, ведь обычно такие образы не визуализированы. Например, загибающийся городок в средней полосе России, в 3-4 часах езды от Москвы – большинство проезжало или хотя бы слышало о Твери или Туле, или Вышнем Волочке и других местах, живущих исключительно как периферия столиц.
Работа с образом такого города опять-таки исходит из задач текста и даёт достаточно широкий простор для фантазии и применения в нужных фрагментах нужных красок. Автор при этой технике не сдерживается ничем, кроме собственных чувств меры и вкуса.
2. Из современных авторов отметил бы Орхана Памука, чей Стамбул – завораживающая магическая субстанция, порой более властная и притягательная, чем герои его книг. Любовно, скрупулёзно и действительно тщательно прописывает городки и улочки, лавки и жителей Дина Рубина – по-моему, она достигла совершенства в этом непростом деле.
Что до мастеров прошлого – вряд ли буду оригинален, сказав, что литературный канон Петербурга создан Достоевским, а Москвы – Булгаковым. Вообще создать «канон места» – это большая удача для автора, гарантирующая ему место в литературной истории. Шолохов с казачьим Доном, Аксёнов с островом Крым, отчасти и Искандер с полусказочным Чегемом или Маркес с несуществующим Макондо – всё это «картографы» от литературы, принёсшие своё видение мест и городов на поколения вперёд, при том, что время их работы минуло, а задокументированная местность по-прежнему жива и актуальна. Причём все перечисленные делали намного большее, чем просто обозначали или описывали местность, – у каждого из этих авторов место выступает самостоятельным, порой главным героем повествования, со своим характером, силами и слабостями, отношением к людям и явлениям. Оспаривать уже написанный канон – трудновыполнимая, а главное, малооправданная задача для последующих писателей. Своего автора, впрочем, ждет большое число белых пятен на литературных картах, существенно отстающих от географических открытий реального мира.
Анатолий КОРОЛЁВ:
Я бы начал свой ответ со второго вопроса… для меня мастером номер один является Джеймс Джойс… его грандиозное описание одного дня из жизни Дублина в романе «Улисс» сегодня превратилось в туристический маршрут по городу, где все ориентиры романа – вот они – перед твоими глазами, трогай руками и! и одновременно фактура вымышленной реальности… не было никогда никакого господина Блума (был прототип), ну и что? Он стал событием жизни.
У нас таким гениальным мастером был Андрей Белый, который – наоборот – умудрился превратить реальный Петербург в фантом (речь о романе «Петербург») и наделить свой фантом удивительной силой тотального привидения, по сути, это сон города о самом себе!
Другой ракурс строить словом город у романтика Александра Грина: его Зурбаган и Лисс, идеальные проекции реальных южных городков типа облагороженной Феодосии или преображённого Судака, в воображении поэта они намного прекрасней и сияют как перл. В этих городах-сновидениях хочется жить. И что же? В известном смысле города Грина – места для прогулок нашей души и ничем не уступят реальности.
Иной ракурс превращения образа «город + слово» у Булгакова: соединив иудейский Ершалаим и пролетарскую Москву 29-го года в один фантом, он повторил подвиг Джойса и превратил координаты выдумки в реальные артефакты: дом Мастера, нехорошая квартира № 50, скамейка на Патриарших прудах, где литераторы встретили Сатану… Всё это (и ещё много чего) отныне превратилось в маршрут для москвичей и туристов. Больше того, писатель породил невиданное – хотя бы спор краеведов по поводу трамвайной линии вдоль Патриарших прудов по Малой Бронной или роковой вертушки-калитки, где Аннушка пролила масло… были ли они на самом деле? Дело дошло до вскрытия асфальта и поиска признаков трамвайного пути. Как видим, вымысел Булгакова стал частью городского ландшафта и придал ему пятое измерение.
Одним словом, слово – извините за тавтологию – обладает порождающей творческой градостроительной силой не меньшей, чем архитектура.
Так мы незаметно перешли к первому вопросу… как же я сам выбираю город для своего романа и как создаю его образ… Скажу откровенно, для меня это всегда мучительная проблема; так устроено моё писательское воображение, что место действия у меня должно всегда иметь прочную основу и привязку к конкретному ландшафту… Например, приступая к повести о парке, я опирался на свои личные впечатления от трёх пушкинских мест: Гатчины, Михайловского и Летнего сада в Петербурге. Да, я собрал их в один вымышленный парк, но поместил его в конкретные координаты Пушкиногорья. Пожалуй, самым приятным отзывом на мою повесть был отзыв краеведов Ленинградской области, которые воскликнули – это же Тайцы, парк в Тайцах! Хотя именно там я никогда не бывал.
Но самым сложным феноменом была для меня Москва как матрица действия для романа «Эрон». Уже в первых набросках вселенского города Москва «Эрона» существовала как план, примериваясь к роману. Ещё плохо зная Москву (куда я переехал в 1980 году), я сначала принял такую вот фантастическую установку для романа – «Метроград» (одно из первых рабочих названий текста). А именно: я нарисовал от руки на листе бумаги карандашом план места как сочетание двух половинок, разделённых рекой. На левом высоком берегу я поместил родную Пермь, которую прекрасно чувствовал как бытие, а на противоположном берегу поместил Москву, слив таким образом Каму и Москву-реку в некий магический промежуточный Стикс.
Укрепив такую странную схему в сознании, но укрепив только как рабочую модель, потому что слепить из Перми Москву невозможно, да и ни к чему, я приступил к работе с этим фантомом, погрузившись с головой в изучение столицы, благо времени у меня было, пардон, навалом… не меньше пяти лет… Я писал роман и одновременно изучал Москву – и как место своей новой жизни, и как местожительство своего текста. Больше двух лет я предпочитал ходить по Москве пешком, с путеводителем (!) в руках, став москвичом, я (парадокс) жил, словно турист, и плутал по грандиозному городу на ощупь, как потерявшийся в лабиринте иностранец, без языка, внутри чувства страха и изумления… Я выходил из метро у ZOO и пугался высотки на Кудринской площади, как обыватель из Рима. Цель была сохранить – свежесть ужаса, не дать нарастить на глаза ледок визуальной привычки… Смело могу сказать, что знал в то время город как никто другой, вплоть до проходных дворов. Мог бы уйти от любой погони, хотя за мной никто и не гнался. Именно это плутание внутри Вавилона позволило мне позднее легко написать, например, такие главы как «Шлюха и парфюмер» или «Пролог о Мавсоле, сверкающей гробнице» для третьей части романа, куда я вложил историческое знание Москвы от эпохи модерна до сталинских высоток. Скажу больше, я с таким же азартом бродил внутри столичного лабиринта по московским квартирам, пользуясь любой возможностью оказаться, например, в Доме на набережной или на крыше исполинской громады на Ленинском проспекте, где архитектор Алабян построил свой дом-квартиру. Или искал знакомых, кто жил в домах постройки Ивана Жолтовского, но это отдельная поэма…
Вывод весьма прост и тривиален: став частью городского ландшафта, писатель без труда способен написать и «Собор Парижской Богоматери», как Гюго, или «Петербург», как Андрей Белый… Гюго стал готической кариатидой, сквозь горло которой легко пролился дождь средних веков, Андрей Белый – прошёлся снежной пургой под брюхом питерских каменных львов.
Игорь ВИШНЕВЕЦКИЙ:
1. Выбор города – это всегда результат личной привязанности. На свете есть несколько городов, которые я люблю. Просто потому, что с ними связаны сильные, многое во мне улучшившие переживания, а ещё способность в этих городах творить: сочинять стихи, прозу, снимать кино, наконец. Если город не вдохновляет, то он для меня пуст.
В России таких городов два: Санкт-Петербург и мой родной Ростов-на-Дону. При этом я многие годы прожил в Москве, но ни с творчеством, ни с положительными эмоциями в Москве как-то не задалось. И хотя по привычкам – в русской части своего сознания – я совершенно точно москвич, источники моего вдохновения следует искать в других местах. Кстати, я очень много написал в Ростове-на-Дону, хотя не живу в нём уже 37 лет. Но всякое, даже самое кратковременное возвращение, в родной город приводит к необычайному обострению восприятия. Ростов-на-Дону и Петербург для меня – понятная мне Россия вне нынешней столицы, в Москве же такой сильной положительной энергетикой для меня всегда обладал дачный пояс, который я тоже очень люблю, но именно потому, что в его укладе сохранилось всё прежнее, тёплое, старомосковское, чего мне так остро недостаёт в столице нынешней.
В Америке тоже есть два мои города – Вашингтон и Питтсбург. Любое возвращение в Вашингтон, где практически нет небоскрёбов, где магазинчики и рестораны остаются на прежних местах десятилетиями, и где я когда-то прожил около полугода, наполняет меня невероятной радостью, как и всякое утро на тенистых улицах Питтсбурга – в любое время года, при любой погоде. Хотя есть американские города, где я прожил гораздо дольше: Милуоки, Атланта… Но внутреннему чувству не прикажешь.
В Европе я, как италофил, легко назову своими Венецию на севере и Болонью в центральной части страны. Это города абсолютно мне по росту. Когда идёшь по улице в центре Болоньи и понимаешь, что по ней задолго до тебя годами ходили Данте. Петрарка, Боккаччо, об иных уже не говорю, то возникает чувство причастности большой интеллектуальной истории.
Каждый из шести городов требует особого литературного жанра и построения речи.
О Ростове-на-Дону и Санкт-Петербурге как о чём-то сугубо личном мне легче всего говорить экспериментальным стихом, как бы вбирающим в себя элементы прозы (Ростов), или прозой, вбирающей в себя элементы стиха, но и не только стиха, либо языком кино (Петербург).
О Вашингтоне проще говорить стихом, но более традиционным, что ли (хотя традиционность тут вполне относительная). О Питтсбурге – сновидческой прозой.
О Венеции я написал сюжетную повесть, но там сюжет тоже оборачивается галлюцинацией. О Болонье – главу большого сюжетного романа.
2. Если брать классическую русскую прозу, то мастерами «строить города» (как и мастерами во многих других вопросах) были Гоголь и Белый, в русской прозе послереволюционного времени самый поразительный, я бы даже сказал, во многом «сновидческий» образец построения города – Берлин Набокова (в «Даре»): город этот существует исключительно в воображении, хотя бы потому что прежний Берлин сметён почти до основания Второй мировой войною и нет никакой возможности сравнить описанное с тем, что тебя могло бы окружать на улицах и в парках (как оно по-прежнему окружает тебя, например, в Болонье), но именно как работа воображения он невероятно убедителен. Так и надо «строить города» словом.
Примеры же «построения городов» словом за пределами отечественной традиции просто неисчислимы, начиная с античных Трои и Рима.
Светлана МОСОВА:
Когда я смотрю на какой-нибудь сюр знакомого художника и спрашиваю, мол, а что это? а как ты это сделал? – то чаще всего слышу: да откуда я знаю! Я воспринимаю это как жеманство и кокетство. А тут вдруг понимаю, что и сама готова дать такой же «исчерпывающий» ответ.
Но вопрос-то интересный. Однако чем больше я думала, пытаясь найти ответ, тем больше в голову лез ответ художника.
Я даже обратилась к науке: открыла диссертацию молодого лингвиста Дарьи Васёвой, перечитала и обнаружила, что в своей прозе я использую парцелляции, имплицитность, введение оппозиций-контрастов, маркеры-сигналы и прочее (такое же затейливое). Прочитав всё это, я страшно удивилась, что этим занимаюсь. И поняла, что наука бессильна меня вразумить.
Конечно, проще всего сказать, что всё происходит на интуитивно-бессознательном уровне, что не строю город словом – он сам строится, но это будут общие места. Николай Анциферов, например, «строил город», бродя «по улицам без суеты и деловитости, с душой, открывшейся для тихого созерцания…»
Но у меня это происходит только (категорически!) ночью.
Питер – сова. Днём город спит. То есть его как бы нет. Нет, он виден, конечно, – туристы и всё такое прочее, но он как бы во сне, отстранён, не участвует, вне связи. Замер, стоит и не дышит. Мол, нет его. Нет и нет.
Да вот же он – ты!
«А это не я».
Петербург просыпается ночью. Приходит в себя, стряхивая всё суетное, наносное. Оживают тайны и тени, «по Разъезжей бродит Достоевский», «беседуют между собой балконы» и все остальные. Стой и слушай.
То есть способ старый – «выхожу один я на дорогу». И, разумеется, это должна быть какая-нибудь окраинность, что-нибудь замшелое, запущенное, этакие честные развалины.
И есть место, где мои города строятся. То есть место, где я люблю Питер одна, где мне пишется на ходу, на лету, где Петербург не похож сам на себя и никому не нужен, кроме меня, и принадлежит только мне. ТАМ МОЖНО ПОСТРОИТЬ ЛЮБОЙ ГОРОД. Особенно в сумерки. Там он сам себе снится, патриархальный, заброшенный, полный давних воспоминаний и секретов, которые не нужны парадным и праздным, этакий солярис – ибо там он рождает фантомы и оборачивается городом из чужих снов.
Дело в том, что Петербург строили «понаехавшие» – коломенские, суздальские, орловские… И они, конечно, строили Петербург, но одновременно – как бы немножко и свой родной город. И вот есть такие места, где ты стоишь и тебе снятся сны петровских плотников, кузнецов и каменщиков, и это завораживает…
И вот тут главное – не сходить с места. Шаг влево, шаг вправо – и таинственный город обернётся улочкой с вывесками «Меха на Смоленке», «Шубы», «Меховой салон «Рот фронт»… Там продаются глупые шубы и шапки (ещё глупее!), не ходи туда.
А беги домой. Чтобы не забыть интонацию, с какой пришла мысль. Потому что сама мысль-то останется, конечно, но интонация, мотив растают, и – «страшно мне: изменишь облик Ты». То есть интонация – как стих, надо успеть записать.
Вот и весь секрет.
2. Мастера прошлого (и настоящего) – всё те же. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок, Ахматова…
«…в сущности, я пишу так много и крикливо, оттого что хочу высказать ненависть к любимому городу», – признался в письме Е. П. Иванову Александр Блок.
То же и у Пушкина в «Медном всаднике», только в обратном порядке: в начале – «Да!» («Люблю тебя, Петра творенье!»), то есть однозначно «люблю». А в конце – «Нет, не люблю!» («Ужо тебе!»)
И этот страстный диалог с городом, этот постоянный «надрыв», открытый нерв, эти «да» и «нет», любовь и ненависть, разрушающие и питающие, – всё это отвечает самой природе Петербурга, двойственного, противоречивого, мистического, построенного наперекор, вопреки и несмотря на.
Что удивительно (и неудивительно), но именно у «пришлых» портрет Петербурга особенно ярок, пронзителен, живописен – и блистательный пример тому, конечно, Гоголь.
…Родился в Сорочинцах. Приехал. Прошёл по Невскому, закутавшись в свой плащ, и – написал. Навсегда написал. Так написал, что никто никогда не посмел посягнуть на его «бренд» (прости-господи) – «Невский проспект». Потому что если «Невский проспект» – то всякий знает: гоголевский. Единственный и неповторимый.
Москвичи Пушкин и Достоевский тоже, скажем так, не ударили лицом в грязь, как и Николай Анциферов, уроженец Уманского уезда, с его потрясающей «Душой Петербурга».
Город явился для них открытием, удивлением, восхищением, разочарованием, трагическим несовпадением, вечным столкновением мечты и действительности (и в этой схватке редко – ничья).
Конечно, невозможно раз и навсегда написать о Петербурге. И современные классики продолжают создавать этот «текучий образ города», и у каждого он свой.
Петербург у Валерия Попова – жизнелюбив («Жизнь удалась!» «Культовый Питер»), у Андрея Столярова – мистико-реалистичен («Ворон»), у Александра Мелихова – неизбежно трагичен («Подручный Орфея»), у Сергея Арно – фантасмагоричен («История петербургских утопленниц», «Доктор Рюйш и его дети)…
И особая статья, конечно, поэты. Александр Кушнер, Алексей Пурин, Евгений Каминский, Елена Елагина, Екатерина Полянская, Валентина Лелина, Вероника Капустина, Наталия Перевезенцева, – имя им легион.
Леонид САВЕЛЬЕВ:
Получив вопрос, ушёл на балкон. Курил. Смотрел на кусок города предо мной.
В 90-х я объездил практически всю Россию, ещё и Ташкент. Работа. Командировки. Потом сменил работу и командировки стали в Италию. Тогда ещё были лиры, когда, выйдя из метро в Милане на площадь собора Дуомо, почувствовал то, что прежде мог лишь от музыки. Позже я это чувствовал не раз в той же Италии и даже Израиле в аэропорту, здание которого несомненное произведение искусства. Непатриотично, но мне не нравится Петергоф с его золотом и кичем… Питер вообще этим очень показателен. Кронштадт и Петергоф – две крайности, всё как и сейчас. Тогда, у собора, первый раз подумал о том, что мы как нация молоды, просто дело в юношестве. Мы – подросток- протестант в мире, которому кажется, что он уже взрослый и, получив паспорт, равноправен со старцами. Затушил сигарету в пепельнице, уйдя в тепло, писать ответ начал не сразу.
Задумался. Почему, и правда, не описываю город? Средний город неподалёку от столицы с его разбитыми дорогами, заводами и экологией хуже, чем в Москве. Почему? Опускаю. Пытаюсь таким образом уменьшить негатив. Описание города провожу в людях, не в архитектуре. Большинство городов страны схожи, пытаюсь создать город, в котором каждый узнает свой. В этом мне на пользу отсутствие ярких контрастирующих городов, кроме столицы и Белгорода с Липецком. Недавно вот беседовал с одной парой, которые в машине восхищались ночным городом. Очень, говорят, преобразился, подсветка, фонарики, летом фонтанчики, любо дорого… Яма на яме, так это летом починят. Молчу, не задаю вопрос, что на те доходы, что от нефти последние десять лет, только на фонарики после покупок дворцов и осталось. Новые дома и кварталы, что построены на окраинах, так же внешне красивы. Только внешне.
2. Хемингуэй отлично переносит меня туда, где я не был. Брэдбери, Ремарк.
Алексей МИТРОФАНОВ:
1. С городом – как с человеком. Нужно увидеть его – живого, со своим характером, со своими тараканами в голове. Полюбить его. И наделить его какими-то несуществующими, но желанными чертами – что неизбежно, если вдруг кого полюбишь.
2. Андрей Белый, «Московский чудак», «Москва под ударом», «Петербург». Фёдор Сологуб, «Мелкий бес». Иван Рукавишников, «Проклятый род». Юрий Тынянов, «Восковая персона». Алексей Толстой, «Хождение по мукам». Юрий Лорес, «Поминки по Арлекину». Александр Попадин, «Местное время».
