Ольга Бухина
По образованию и первой профессии психолог. Переводчик с английского и литературный критик, опубликовано более 30 переводов книг для детей, подростков и взрослых. Пишет о детской литературе для различных сборников, журналов и электронных изданий. Один из соавторов трёх книг в Детском проекте Людмилы Улицкой «Другой. Другие. О других»: «Язык твой – друг мой», «В общем, про общение» и «Праздник! Праздник!» Автор книги «Гадкий Утёнок, Гарри Поттер и другие. Путеводитель по детским книгам о сиротах». Последний перевод (совместно с Г. Гимон) – книга Мег Розофф «Как я теперь живу».
Обзор детской литературы от 03.03.2018
А здесь четвёртый день, за льдиной льдина, проходит ладожский проклятый лёд…
Зинаида Шишова. «Блокада» (поэма)
Мы всегда хотим уберечь детей от страшного и трудного, хотим им помочь, сделать за них то, что им самим, как нам кажется, не под силу – например, разобраться в уроках истории, в страшном и трагичном прошлом нашей страны. Однако от каждого поколения требуется самостоятельность. Конечно, взрослые (родители, учителя, писатели) помочь могут, но основная работа всё же приходится на долю самого ребёнка или подростка. Разговор о прошлом и о страшном совершенно необходим – по мере сил и разумения юного собеседника.
В советской истории, может быть, нет другого такого момента, который был бы столь труден для понимания и обсуждения, как ленинградская блокада. Глядя из нашего достаточно благополучного – по крайней мере, материально – настоящего, почти невозможно себе представить подобное страдание. Написано об этом времени немало и совсем не всегда правдиво. Блокада превратилась в миф – так легче. Сквозь эту застывшую форму с большим трудом прорываются подлинные голоса блокады, голоса тех, кто выжил, и тех, кому выжить не довелось. Тексты, собранные в книге «Блокада. Свидетельства о ленинградской блокаде. Хрестоматия» (Фонд «Культура детства»; Издательский проект «А и Б», 2017) предназначены в первую очередь для подростков, которые уже способны «переварить» такую информацию.
Книга состоит из четырёх частей – это художественная проза, поэтические тексты, дневники детей и подростков, написанные во время блокады, и интервью с теми, кто блокаду пережил и выжил. Открывает книгу непереносимо страшный рассказ Лидии Гинзбург об умирании и любви. Любовь, смешанная с ненавистью настолько, что уже не поймешь, любовь это или ненависть, заставляет переосмыслить все, что мы знаем о семейных отношениях. Правдивые, но всё же патетические заметки Леонида Пантелеева напоминают о том, как трудно, почти невыносимо, было людям в этой ситуации взглянуть правде в глаза.
Среди авторов стихов, написанных во время блокады, есть имена всем известные, например, Анна Ахматова и Ольга Берггольц. Есть и те, кто не так знаменит, это Геннадий Гор, удивительный, странный, трагический поэт, и Павел Зальцман с «одами» еде, важнее которой в Ленинграде ничего не было: «Нас томит у их порога / Страшный запах каши, / Мы клянем себя и Бога, / И просим, просим кушать».
Дневники детей и подростков оказались для меня самой важной частью книги, самой живой её составляющей, хотя и самой страшной. Эти записи, часто отрывочные, безо всяких прикрас рассказывают о невероятном страдании мальчиков и девочек. Написаны они весьма незатейливым языком и позволяют увидеть конкретного человека за массами голодавших и погибающих ленинградцев. «22 сентября. Я пока жива и могу писать дневник». «Прибавили хлеб! И еще сколько. Какая разница: 125 грамм и 200 грамм». «Встал в 10 часов. Позавтракал. Кусочек хлебца с кокосовым жиром, четверть конфетки, 4 кусочка сахарку и чашку чайку». «В бомбоубежище школы – адский холод. Заниматься очень трудно. Мама идет сегодня на ночное дежурство». «В теле всё та же слабость. Слухи о людоедстве притекают в большом количестве. Очевидно, нет дыма без огня!»
Как пишет в предисловии к книге её составительница Полина Барскова, «постепенно индивидуальное страдание вообще вытеснялось из официального разговора на эту тему. В публикации – будь то газета, брошюра, открытка или, допустим, блокадный водевиль – блокада должна была предстать делом коллективного преодоления». (И пусть не удивляет читателя слово «водевиль», в блокадном Ленинграде при полном аншлаге шли разнообразные театральные постановки.) Да, история коллективного нам гораздо привычней, а хрестоматия говорит как раз об индивидуальном, частном, семейном страдании. Еще раз процитирую Барскову, пытающуюся описать, чем может стать блокада для общества, которое готово будет взглянуть правде в глаза (не уверена, что уже готово). Тогда блокада станет «множественным, сложным и фрагментарным нарративом, где человеческая доблесть и человеческая слабость постоянно сосуществуют, где преобладают не предложенные властью коллективные ценности, но история каждого отдельного блокадника».
Книга – часть проекта Ильи Бернштейна «РУСЛИТ, литературные памятники XX века», и эти тексты – прозаические, поэтические, документальные – самые важные памятники эпохи. А если взрослым нужно получше во всем этом разобраться – чтобы суметь потом ответить на вопросы подростков, а у подростков они точно возникнут – есть и сборник статей о блокаде (совсем не детское чтение) под редакцией Полины Барсковой и Риккардо Николози «Блокадные нарративы» (НЛО, 2017).
А для тех, кто еще слишком мал для такого прямого исторического свидетельства, для тех, кому такое чтение ещё не под силу, о блокаде недавно была написана детская книга. Она – не документальное свидетельство и даже не реалистический роман. Вторая часть «Ленинградских сказок» Юлии Яковлевой под названием «Краденый город» (Самокат, 2017) переносит нас в Ленинград 1941 года – начинается война, начинается блокада. Напомню, первая книга, «Дети Ворона» (Самокат, 2016), рассказывает о брате и сестре, Тане и Шурке, чьи родители были арестованы в тридцать седьмом году. В конце книги Шурка, который чуть не пропал в детдоме для детей врагов народа – чуть не стал одним из детей Ворона, находит младшего брата Бобку, а потом их обоих вызволяют из лап государства тетя Вера и Таня. Во второй книге, ещё более страшной, но не менее реальной сказке, трое детей живут с тётей и дядей. 
Когда начинается война, дядя уходит на фронт. В городе бомбёжки, очереди за хлебом, постепенно исчезают продукты: «С самого сентября еда словно играла с ними в догонялки. Сначала убежало мясо, и больше его не видели. Потом утекло куда-то молоко – больше его не пили. За ним укатились яйца. Потом картошка – вместе с капустой, морковкой и яблоками». Таня и Шурка не слишком хорошо понимают, что происходит – в квартире почему-то постепенно остаётся всё меньше и меньше соседей, а те, кто остались, почему-то совершенно переменились.
Исчезает и тетя, и дети снова остаются одни. И совсем не все взрослые вокруг них стремятся помочь детям. Это блокада, когда все привычные моральные устои начинают трещать по швам. «Шурка представлял блокаду то в виде слишком тугой шапки, от которой скрипит в ушах и чешется лоб, то в виде бесконечного снега, заволокшего город, и снег этот все сыпал, сыпал, сыпал. Казалось, пройдет снег – пройдет и «блокада», и ощущение тугой шапки вокруг головы. Но снег теперь лежал на улицах, крышах, заборах, трамваях, проводах, тумбах – повсюду. С таким видом, будто пришел навсегда».
Текст «упакован» в сказку, но от этого он не становится ни менее серьезным, ни менее трагическим. Вопросы жизни и смерти невероятно важны для детей, им надо обязательно в них разобраться. То, что пришлось пережить детям во время блокады, невозможно себе представить, это не по силам ни детям, ни взрослым. Но мы читаем детскую книжку, поэтому наши три героя, Таня, Шурка и Бобка, выживают – в отличие от многих их сверстников. Но блокада, которая глубоко забралась в их души, не оставляет детей в покое. Но об этом дальше, в следующей книжке. Или в словах поэта Вадима Шефнера, чьи стихи напечатаны в «Хрестоматии»: «На нас до сих пор военные сны, / Как пулеметы, наведены».
