Евгений Бесчастный родился в 1988 году в Севастополе, с 1991 до 2017 г. жил в Бресте, в настоящее время живёт в Санкт-Петербурге.
Публиковался в газетах «Заря», «Брестский курьер» и «Народная газета», в журнале «Артикль», а также на интернет-порталах «Textura.by», «Сетевая словесность», «Litradio.by» и в виртуальном журнале «ЛітРАЖ».
В 2015 году вошёл в лонг-лист 13 Волошинского конкурса в номинации журнала «Урал» «На звёздном дереве времён…» В 2015, 2016 и 2017 годах участвовал в Международном поэтическом фестивале имени Михася Стрельцова«Вершы на асфальце» в Минске.
Автор поэтического сборника «Стой!» (Минск, «Кнігазбор», 2017).
БРЕСТ
Близкие улицы с постепенным суженьем.
Узкие улицы с односторонним движеньем.
Заговор улиц: все ведут до вокзала,
где много птиц над составами, времени мало.
Дворы проходные, дышащие на ладан.
Постой со мной рядом, просто постой со мной рядом.
К ветру спиной, собою ветер пронзая,
как рана сквозная. Жить, ничего не зная.
***
Папа маму за руку берет,
говорит с акцентом «ай лав ю».
Жизнь считает задом наперед
грозную считалочку свою.
пронесется через этажи,
обогнет жд-платформу и район.
и — спокойной ночи, малыши!
будем спать вповалку все втроем.
а в передней выключают свет.
уперев лосиные рога
в угол, прикорнул велосипед,
как скелет, преодолевший все бега.
Мама папу за руку берет,
от такой любви не уходи.
вдруг случится все наоборот,
лучшее, конечно, впереди.
раздается на привычное «кто там?»
интригующее «свои».
и стогами хлам, и по утрам
заливается, как соловьи,
радио из всех окон.
жаль, что не вмещает остальных,
как гостей курящих — наш балкон,
ограниченный размером стих.
от обилья действующих лиц,
как диван, просел и вытерся сюжет.
чтобы свет мелькал на гранях спиц,
был изобретен велосипед.
не волнуйся, я тебя изобрету
и покину храбро комна-ту,
и обоих за руки возьму,
в той передней выключая тьму.
***
кто стучит в мою дверь в позабытой ночи,
когда выйду спросонья курить?
это я, но другой, потерявший ключи,
не умеющий правильно жить.
не умеющий жить, но когда, боже мой,
я умел не петь невпопад?
психанувший, сбежавший, с повинной домой
воротившийся ночью назад.
и уставлюсь на дым, изучающий тьму,
и стучусь в закрытую тьму,
испугаюсь и не открою ему,
а возьму и открою ему.
кто живет в этом стрельчатом зданье огня,
как в бутылку вмурованный джинн?
и зачем он живет? как он там без меня?
как он там существует один?
НОЧНАЯ СОНАТА
Как жаль, что всегда будет мало вот этого дня,
чтоб я тебя разглядел, а ты меня;
что дни в октябре облетают свинцовой золой,
как будто стоит за углом некто черный и злой.
Скорее — никто не стоит. Но за завтраком следует ночь.
И страшно уснуть. И страшно, что не уснёшь.
Встать в три часа пополуночи — и тогда
перечеркнутая проводами зажжется звезда.
И шепот и шорох из тараканьих щелей
звучит тяжело. И не может быть тяжелей.
Страшной ночной водой запивать кошмар,
в доме, где даже духи напуганы — руки по швам —
правду скрывая, взор убеждает один,
что он — холодильник, второй — что он — кресло, а третий — камин.
Однажды ты сможешь встать в темноте и включить
свет, и фигуры все разоблачить,
и различить за попутной октябрьской мглой,
что ветер играл под ногами листвой, как юлой.
И все, где ступала нога, все, что пройдено до,
свинцовой золой облетев, превратилось в ничто.
А жизнь, что еще впереди, — не пришла,
и все-то дела — в этой пропасти жить до утра.
***
О.З.
Облака проносились над детской площадкой,
рос квартал — и вот, вырос весь.
Но всегда наступает время прощаться,
и поэтому я здесь.
Оставляя постель, стол и шкурки арбуза,
как улыбки чеширских котов,
что уйдёт? — только ноющая обуза
потерявших фонетику слов.
Каждый наг, каждый мал и так жутко свободен,
привиденье на привязи сна,
потому навсегда без оглядки уходим,
возвращаясь спустя полчаса,
и ключи кладем на комод, в холодильник
ставим пойло, щурясь на свет.
Паутинка летит над площадкой — любимых
привидений улыбкой нам в след.
***
На Васильевский остров приходит гроза.
Прячется в арке глядящий за
Решето и слепую копоть окон.
Колокол-дождь звонит ни о ком.
О, ты не знаешь, где тебя ждет
Липкий дымок и холодный пот,
Право на добрый гранит прилечь,
Дождя свободная речь.
СОСЕД
Сосед не выходит из комнаты,
следуя светлому завету И. Бродского —
днями, ночами, неделями.
Признаки жизни
подают за него
то с торжественным звоном опрокидываемый столик,
то группа «Ленинград» — по телевизору,
то престарелая мать с переполненной пепельницей в руке.
Сосед не выходит из комнаты. Впрочем,
иногда он обнуляет счетчик затворничества
и в тяжелейшем состоянии плывет сквозь сумрак коридора
с чайником, как волхв с фонарем.
Он ставит чайник на конфорку
и, не отходя, дежурит над ним.
Не понять, дремлет ли он,
думает ли тягучую думу,
или греет у огня пышный живот,
выглядывающий из пижамы, как молодое тесто из кадки.
Никогда не дожидаясь момента закипания,
сосед разворачивается и бредет обратно в комнату,
откуда ему уже не услышать,
как вотще надрывается свисток брошенного на произвол чайника.
Свист этот — это вовсе не свист,
а какая-то потусторонняя, дальняя сирена,
словно в чайнике заточён сонм автомобилей.
С таким же звуком по Суворовскому проспекту
стремятся депутатские кортежи в Смольный.
Сосед — этот пухлый щелкунчик и крысиный король в одном —
иной раз таки встретится в местах общего пользования.
Встреча эта сопряжена с не меньшей таинственностью,
чем явление призрака или знаменитости.
Сосед — застенный узник данности —
он всегда заспан, как кот.
Любое время суток у него — утро:
всегда раннее, никогда не доброе.
Как и черные водянистые глаза его,
в которых есть готовность как расплакаться,
так и вцепиться вам в патлы.
С его сомнамбулическим взглядом тяжело,
почти невозможно разминуться,
как оторваться от тока,
пока вы не придете к взаимно удовлетворительной версии,
кто кому из вас снится?
Однажды, минуя его комнату, я услышал:
«Идея единого бога смешна мне
даже не в силу образования!..
Но как оскорбительно для природы полагать,
что это — максимум, на что она способна…»
Сосед — тень выдающая свое присутствие лишь перегаром —
зачем я пишу о нем?
Как угодил он в стихи мои?
Но т.к. я обязан возлюбить ближнего своего,
с кого мне остается начать? Он первый на очереди.
Как могу я возлюбить
иначе, чем заточить в темницу стихотворения,
откуда он не выйдет днями, неделями, месяцами?
Ему-то и не привыкать…
Написать — не значит возлюбить, но это —
максимум, на что я способен.
В конце концов,
оказавшись в пустыне,
в лабиринтах руин,
среди неоглядных снегов,
или в питерской коммуналке,
что можем мы любить больше
собственных следов?
Следов, выводящих назад,
в комнату,
откуда не выйти.
И выходить уже не надо.
***
Соседка спросит, как погода,
Пока отыскиваю ключ.
Ответить требуется что-то…
Да, ветер северный колюч.
Но он — услада Петербурга.
К надеждам ложным не клоня,
Небес сырая штукатура
Висит, не сохнет.
Окромя
Желудка, есть просил ботинок.
Вот, я купил еду и клей.
Как памятник, промерз и вымок.
Что утра может быть грустней,
Когда к Фонтанке по граниту
Влачится снежный порошок?
То ль каменную сглотнув обиду,
То ль горькой правоты смешок,
Сутулится печальный Федор
Михалыч в бронзовом пальто.
Да, холодно. Опять же, ветер
Шуршит пакетами в ПУХТО.
Особняков слоновья кожа
Крошится: тронешь — убегай!
Всё то же! да, и здесь всё то же!
На край Земли? Да вот он, край!..
Куда ты скачешь, Медный Всадник?
Там мрак, болота и мигрень.
И сам ты — плесени рассадник.
Ты только патина и тень.
Такие тени из парадных
В невидимый впадают дождь
И растворяются. Я рад в них
Себя узнать: не пропадешь,
Пока ты только тень, ты зритель,
И драму длит безумный взор.
Люблю тебя за это, Питер,
Состарившийся актер!
Украшенным под праздник Невским,
Поскольку год идет к концу,
(Замечу с ироничным блеском:
Так грим наносят мертвецу),
Ботинком черпая, бездельник,
Как тот Раскольников, брожу.
Свой хлеб и клей через обменник
По мелким катышкам цежу…
… и многоточьем кончу фразу,
Чуть диковат и вороват.
Устроиться на автобазу —
Еще не худший вариант.
***
И тому есть масса примеров
Когда он пытался засандалить годами выношенное красное словцо
О политике и тому подобной нелепице
И о том почему он пас
У друга вдруг звонил телефон
Друг извинительно кривлялся
А он отмахивался
Мол ничего неважно доскажу потом
Когда в ответственный момент
Трахать не трахать
Он стоял с ней на крыльце
С речью о том что времени нет
Есть только положение тела
Относительно континуума
И ее внимание увлекало праздное
Минутное
И потом она такая
Ну так что ты там говорил
И когда в компании бухих коллег
По случаю НГ
Он задвигал про преимущества Золотого века
Перед Серебряным
Но что ему все же последний ближе
И в этом проигрыш
И тут некто громогласный
Словно не слыша обрывал говоря
Нууу-с а теперь выпьем
Всякий раз по прошествии минуты-двух
Он понимал что любая целенаправленная речь
Лишается смысла
Как куда-то текущая река
И стоит переждать
И уже не надо
И если нельзя сдержать
Извержение Везувия
Взрыв атомной бомбы
Наступление вражеских войск
То эта орда подчиняется
Переждал и всё
В журчании реки
В молчании каменного исполина
В трелях соловья
Есть все что тебе надо сказать
Т.е. возможность защититься от них
Потому в 30 лет
Он бросил писать стихи
И стал слушать сам
И не нашел ничего что бы
За него не сказали
Или сказали бы
Без его помощи
Пока квакают лягушки
Пока идет дым от костра
Пока люди едят и пьют
И ходят к реке ловить рыбу
Пока ловится рыба
И стоит член и есть старая жена
А на худой конец
Мысли о молодице
Я забыл что хотел сказать
