Александр Барбух о себе:
Прозаик, сценарист, фотограф. Родился в Симферополе. Первый фотоаппарат — Зенит ЕМ, подаренный бабушкой и дедушкой на окончание 3-го класса и прекрасно снимающий уже более 30 лет. Учился в Литературном институте им. Горького (проза), на филологическом факультете Симферопольского государственного университета (ныне — Крымский федеральный университет) и в Академии классической фотографии на Бережковской набережной. Живёт в пригороде Москвы.
Хороший писатель часто является изумительным фотографом. Textura просит известных писателей поделиться своими любимыми фотоснимками и рассказать, почему они любимые и как появились. В этот раз о своей фотографии «Отсрочка. Ялта, 2013» рассказывает Александр Барбух.
С любимым плёночным «Zeiss Ikon» я преследовал еврейского старика около часа.
Старик упрямился, не давался, хотя не обращал на меня никакого внимания. Неуверенной походкой он бродил, ковыляя, по осеннему ялтинскому пирсу. Выщербленный бетон с причудливыми наплывами впечатанного песка. Морская пена, набегавшая в виде конских хвостов. Всё это было не то. Старик останавливался и незаметно позировал на фоне банального городского побережья.
Нет, он всё-таки видел, он хотел остаться на плёнке.
Он грустно смотрел на полуголые молодые пары, на их поцелуи и шалости.
Однажды я чуть было не сделал снимок.
Когда нежнейшая девушка в едва закрытом купальнике обхватила изящной ножкой загорелую кочергу своего кавалера. Это тоже видел старик. Это видел также видоискатель моей камеры. Можно было бы слепить какой-нибудь контраст увядающей старости с кричаще-сексуальным бытованием окружающего мира.
Но я не нажал.
Фотограф, делай если уж не снимок смерти, то хотя бы её отдалённую копию! Или предсмертную маску.
А ещё лучше — зримую отсрочку.
Несколько раз я обходил старика с лица. Тайно глядел в притушенные ассиметричные глаза с волнистыми веками, искал древние приметы его почтенного племени. Но всё же лицо — вполне заурядное, биомаска — просто мясо и жилы, наспех натянутые на известняк черепа, — до сих пор ещё неразгаданные наукой колодцы, пещеры и тайные ходы. В моём случае нужна была маска более долговечная.
Мне было жалко. Просто жалко дорогой плёнки.
Счётчик оставлял мне всего два шанса.
Да, конечно, потом перезарядка, — но всегда после этого с новой плёнкой, даже плёнкой той же марки, всегда начинается как-то по-другому — это замечено.
На первый, предпоследний кадр, я решился, когда старик спиною ко мне встал прямо на тень толстой колонны, пересекавшей пирс косою полосой.
Он картинно сложил позади себя руки и вполне задумчиво вытянулся вперёд к воде. Там были ещё два косых колонны в разные стороны. И вполне пригодный кусок моря. Складывалось какая-никакая композиция.
И мой подопечный форсированным усилием воли, наклонившись вперёд, вдруг изобразил что-то вроде одухотворённого прозрения старости.
Да, он стал подыгрывать!
Театрального разлива вкус у него присутствовал. Ведь в конце концов нашёл же он это место, тень, позу…
И я нажал.
…Оставался последний кадр.
И вот тут он, старый комедиант, заметил вдруг плывущий вдоль берега белый катер, оставлявший позади себя тонкую тёмную полосу. Чтобы получше разглядеть посудину, необычайно быстро подошёл к самому краю воды.
Не отрываясь, он наблюдал за катером на полусогнутых ногах, с той же самой прекрасной, сгорбленной, чёрной спиной, которая одна только и нравилась мне в его плутовской фигуре.
За увешанную объявлениями, исписанную странными письменами колонну, он держался всеми своими шестью пальцами (число, конечно, врёт, но фотографии без искажения не бывает).
И вдруг за несколько секунд до момента, когда катер должен был пересечь остроконечную чёрно-белую невидимую линию бившегося в море бакена, старик внезапно съёжился, наклонил голову и резко отвернулся от этого зрелища последней черты.
Нет, он уже давно не помнил обо мне.
Это было сугубо личное.
Мне вдруг показалось: я понял, о чём он.
Я нажал затвор!
Я не дал катеру приблизиться к этой черте.
Немного постояв и подумав, прямой походкой, старец покидал морской берег.
А я доставал из сумки новую катушку с плёнкой.
