Людмила Вязмитинова
Окончила Литературный институт им А. М. Горького, участвуя в семинаре поэзии Игоря Волгина и семинаре художественной критики Владимира Гусева. Член Союза писателей Москвы, Союза московских литераторов, в котором является председателем секции поэзии, и русского ПЕН-центра. Ведущая литературной студии «Личный взгляд», куратор «Клуба любителей теории и истории литературы» и литературного клуба «Сообщество Активно Беседующих Женщин» (САБЖ), участник проекта ЛИФФТ (ведущая рубрики «Колонка критика» в журналах проекта).
Выпустила книги стихов «Пространство роста» (1992), «Монета» (1997), «Месяцеслов» (2017). В 2001 году стала лауреатом II Филаретовского конкурса религиозной поэзии. Автор множество статей о современной литературе, опубликованных в журналах «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Крещатик», «Урал», интернет-журналах «Топос» и «Лиterraтура», газете «НГ» (приложение «НГ-ExLibris») и др. На основании цикла выступлений на Радио России выпустила сборник эссе о современной литературе «Tempusdeliberandi. Время для размышлений» (1998, в соавторстве с Андреем Цукановым). В 2016 году в издательстве «Классики XXI века» вышла книга избранных статей «Тексты в периодике».
ПРЫЖОК В ДЛИНУ ПЛЮС ПРЫЖОК В ВЫСОТУ
(Ольга Славникова. Прыжок в длину. М.: АСТ, 2017. Серия «Новая русская классика»)
После прочтения новой книги Ольги Славниковой – романа «Прыжок в длину», – у меня последовательно сформулировались три сентенции. Первая: да, Ольга Славникова – мастер и продолжает быть одним из самых сильных прозаиков в нашем огромном русскоязычном литературном пространстве. Трудно оторваться от выходящего из-под ее клавиш остросюжетного – независимо от темы – повествования, представляющего собой поток речи, сотканный из плотно подогнанных друг к другу слов так, что создаваемые им образы впечатываются в сознание, а порождаемые им смыслы многомерны и выводят далеко за пределы обыденного мира.
Вот примеры, выхваченные из текста на стадии начального развития сюжета буквально методом тыка: «…была как недвижный валун в потоке времени, которое сносило всех, не обладавших такой, как у нее, густотой воли, плотностью всего существа», «Наблюдался странный эффект: мать, вспыхивая подвесками и кольцами, буквально искрила, будто электрический прибор с неисправной проводкой», «Боль во многом вылепила эти совершенно разные мужские физиономии, проложила свои морщины, ставшие у каждого члена команды в буквальном смысле главными чертами лица; из-за этих характерных морщин лица баскетболистов, даже когда они в расслабухе тянули пивко, напоминали морды тигров», «…имелся оборудованный зал, где платежеспособных ампутантов гоняли, будто дрессированных крыс по лабиринту. Здесь были выстроены разного рода изуверские лестницы. У одной ступени были круты и узки, точно книжные полки; другая, напротив, состояла из широких, на полтора человеческих шага, полированных плит… ступени были кривы, будто морщины на старческом лбу. Имелся даже винтовой фрагмент, решетчатый и гулкий, завивавшийся вокруг чугунного, точно смолой облитого столба. Лестницы соединялись в неровный овал, в единый мучительный путь, по которому можно было двигаться по часовой и против часовой, но не получалось сойти с дистанции, пока не достигнешь, обливаясь холодным потом, самого дна витиеватого ада. Ампутанты ковыляли по кругу, все разные, точно хромые и кривые римские цифры, пустившиеся по сюрреалистическому циферблату, лишенному стрелок».
В своем новом романе Ольга Славникова остается верна школе «метафизического реализма», описывая окружающую человека действительность как обыденную, привычную реальность, в которой проявляются элементы властвующей над ней непонятной, загадочной реальности, лежащей за таинственной границей обыденности. По определению родоначальника «метафизического реализма» Юрия Мамлеева (интервью г. «НГ ExLibris» от 17.02.05 и 16.10.08), в данном случае имеется в виду «тьма» чистой, а точнее, непрояснённой метафизики, проявления которой не дешифруются в опоре на какое-либо мировоззрение.
Классическим образцом «метафизического реализма» стал написанный десять лет назад рассказ Славниковой «Базилевс» (2007), однако разница между «Базилевсом» и «Прыжком в длину» весьма существенна. Героиня «Базилевса» – загадочное существо, и весь рассказ как бы окутан исходящей от неё той самой метафизической «тьмой», являясь по сути частной историей одного человека, внешняя жизнь которого практически не изменилась. Тогда как главный герой «Прыжка в длину» – пусть и обладающий необычным даром, от которого веет непрояснённой метафизикой, но человек, жизнь которого круто и трагично изменилась, что повлекло за собой изменение жизней множества других людей. И, если определять жанр романа, то он, пожалуй, философско-социальный.
При этом все происходящее в нем описывается с двух уровней восприятия: уровня обычного человека и уровня главного героя, у которого был дар, отличающий его от простых людей: «во лбу» «будто бы горела» «белая влажная звезда», а внутри жила своей загадочной жизнью «силовая паутина», после превращения его в беспомощного калеку «на свой манер сошедшая с ума» и «завязывающаяся» в «искрящие, бьющие током узлы» – «вместо того чтобы угаснуть в калеке». Этот дар позволил ему, наряду с получением «неповторимого и страшного», как и у всех калек, бытового и ментального опыта, получить опыт, свидетельствующий, что судьбами людей управляет невидимая им сила, находящаяся за пределами их обыденного мира, и что их представления о том, что, собственно, происходит с ними и вокруг них, очень далеки от того, что происходит в действительности.
Сентенция вторая: все больше и больше появляется книг – хорошо, мастерски написанных, – убедительно показывающих, что мир людей не просто страшен и отвратителен – в силу того, что человек, то есть homo sapiens, по природе своей страшен и отвратителен, а таковой – беспросветно. Славникова в этом очень убедительна. Хотя, разумеется, такие книги – далеко не новость в истории литературы. (Взять хотя бы повесть Марка Твена «Три тысячи лет среди микробов», написанную в 1905 году.) При этом хотелось бы остановиться на вопросе, касающемся описаний творящихся в мире людей изуверств.
Сегодня стало общим местом, что на современного человека буквально обрушивается зашкаливающее количество сцен насилия, проявлений жестокости, бездушия и так далее. Но, как правило, это все-таки характерно для массово-развлекательной (!) области культуры. Что касается высокой литературы, то здесь, думается, тем более надо быть осторожнее с подобного рода сценами, поскольку написанное рукой мастера действует на сознание гораздо тоньше и сильнее. Однако этот вопрос все-таки далеко не так прост, как кажется с первого взгляда.
В новом романе Славникой можно выделить два небольших отрывка. В одном достаточно иллюстративно описываются мучения голубей, у которых «кто-то», «развлекаясь», «отстригал лапы», обрекая их на бесплодные попытки приземлиться и голодную смерть в воздухе, в другом – насекомых, корчащихся в смертных муках и «заляпывающих» картон, к которому они пришпилены булавкой, «зелёными и бурыми каплями». Эти описания отличаются от описаний мучений искалеченных людей тем, что люди терпят мучения в результате действия фатума, судьбы, «тьмы» непрояснённой метафизики, тогда как эти твари Божии – в результате осознанных действий самого человека.
Тут рукой подать до описания «развлечений» подобного рода с живыми людьми, как, например, это делается в романе Владимира Сорокина «Голубое сало» (1999), в одной из глав которого подробно описываются мучения пытаемого человека, из тела которого затем приготовляется фондю. Однако это, слава Богу, далеко отстоит от того, что пишет Славникова. Более того, у нее нет и тени того глумления над природой человека, которым пронизаны тексты Сорокина. Нет у нее и обычного для традиционной гуманистической литературы выраженного сочувствия невинным жертвам изуверства, ее цель – как можно более бесстрастное исследование (а настоящее исследование, согласно научному методу, только таковым и может быть) происходящего в социуме и в сознании людей. Хотя сам факт бесстрастия по отношению к подобным сценам ставит вопрос о цене применения научного метода в таких случаях.
Аура страдания беспомощных жертв «развлекающегося» человека пробуждает чувства, которые, если воспользоваться определением главного героя романа Славниковой, у которого «будто бы горела во лбу белая влажная звезда», имеют «доисторическую, темную природу» и «возможно, замешаны на инстинкте выживания, на очень старой и грубой версии этой программы, что хранится в тупике спинного мозга». А реакция на пробуждение этой «программы» у современного человека может быть самая разная – от полного отторжения и болевого шока, описанного в романе Анатолия Кима «Белка» (1984), до глумления над природой человека, характерного для текстов Владимира Сорокина.
Однако Славникова в качестве второго главного героя своего романа выбирает практически природного, естественного носителя «доисторических» «инстинктов выживания» – «негодяйчика» Женечку Караваева, «похожего на примата» обладателя «плоско лежащего грубого черного волоса», «обезьяньих ушей», «приплюснутого, неровными прядями облепленного затылка», «крупных зубов, похожих на желтоватый колотый сахар», но «своим неандертальским лицом» «напоминающего какого-то смутно-положительного голливудского актера». Мимоходом хотелось бы отметить, что у Сорокина пытающий человека граф Хрущев ходил «размашистой походкой орангутанга», и что здесь, понятное дело, речь идет об устойчивом культурном архетипе примитивного человека-животного, а не о реальных обезьянах.
Сюжет романа строится на разворачивании конфликта между «негодяйчиком» Женечкой, «плотным, точно набитым землей» и поэтому «почти не могущим прыгать», и спасшим его жизнь кандидатом в чемпионы по прыжкам в длину Ведерниковым, которого «угораздило родиться с особым даром: силовой сеткой, позволяющей и требующей быть в воздухе». Итогом акта спасения явилось превращение Ведерникова в безногого калеку, а «негодяйчика» – в человека, «заместившего» его «в живой человеческой жизни». Суть же конфликта в том, что, будучи тесно связанными по жизни, главные герои романа являются природным антиподами, естественными врагами в мире людей и загадками друг для друга.
Для Ведерникова смысл жизни заключался в желании узнать, «есть ли что-то там, за пределом сегодняшних возможностей человека», и ради этого он был готов работать на пределе человеческих возможностей, борясь с «чудовищной глубины и плотности пространством, которое становится все более пружинистым и злым по мере того, как ты на него напираешь», приближаясь к заветной границе. И при этом «ощущаешь, насколько ты мал, любой человек мал, но ты помечен, тебя коснулось, и ты можешь хотя бы попытаться». Здесь важно также ощущение, что «эту силу, эту тайну следует уважать больше» всего на свете.
Жизнь же Женечки Караваева «не только не имела смысла, но была на редкость, до абсурда бессмысленна». Он «желал от всего такого оставаться в стороне» и «был намерен жить сам по себе и при деньгах». Он «очаровывался всем, что могло двигаться по воздуху, начиная от крылатых козявок и заканчивая, стало быть, Ведерниковым», в котором «каким-то образом» «чуял силовую паутину», но «единственное», что его на самом деле очаровывало – «золото, настоящее, матёрое, маслянистое». Являясь носителем вышеупомянутой программы, он испытывал ко всему окружающему «осторожный живодёрский интерес», но при этом был «втайне не чужд» «доброму делу». Более того, он «знал, что за нарушение закона человеку, скорее всего, ничего не будет, а вот аморальное поведение чревато, потому что жизнь накажет безо всякого судебного процесса». Но главным его отличительным качеством была глубокая, идущая изнутри убежденность в абсолютной сверхценности собственной жизни и в своем праве на все, что он хочет в этой жизни получить.
Теперь третья сентенция: поднимаемые в новом романе Славниковой проблемы близко перекликаются с проблемами, поднятыми на трёх собраниях руководимой мною литстудии «Личный взгляд», прошедших в августе-октябре 2017 года под общим названием «Беседы о современной литературе в свете современного понимания термина «гуманизм»». Копий на этих заседаниях было поломано немало, но итог дискуссии кратко может быть сформулирован так: под термином «дегуманизация» может скрываться процесс формирования нового гуманизма, связанный с расширением традиционных представлений о человеке; но имеет место и истинная дегуманизация, связанная с крахом традиционного гуманизма, о чем писал еще религиозный философ Николай Бердяев (1874-1948), утверждавший, что атеистический гуманизм с неизбежностью перерождается в антигуманизм, или бестиализм. И здесь я позволю себе имеющую прямое отношение к роману Славниковой «Прыжок в длину» справку о том, что понимается под традиционным гуманизмом – согласно «Уставу Международного гуманистического и этического союза».
Согласно этому Уставу, высшей и абсолютной ценностью является жизнь человека, его право на самоопределение и свободное волеизъявление, и любое человеческое существо (!) имеет право и обязанность определять смысл и форму своей жизни. При этом гуманизм призывает к построению более гуманного общества посредством этики, основанной на человеческих и других естественных ценностях, в духе разума и свободного поиска, за счёт использования человеческих способностей. Кроме того, гуманизм не теистичен и не верит в «сверхъестественное» видение реального мира.
Это принципиальное неверие, видимо, и ведет к принципиальной «непрояснённости» метафизических явлений. Тогда как при переходе к христианскому гуманизму, являющемуся определенной уступкой христианства идеям традиционного гуманизма, метафизика проясняется в духе этого учения. Но высшей ценностью при этом остается душа человека, а не жизнь. И много вопросов начинает вызывать пришедший в гуманизм из христианства призыв к подвигу во имя высшей любви – «положить душу свою за други своя», понимаемый уже как «положить жизнь свою за други своя». Ведь для истинного гуманиста его жизнь – непререкаемо высшая ценность, а для истинного христианина спасение души, которая, кстати говоря, принадлежит вовсе не ему, а Господу, неизмеримо важнее спасения жизни, которая, заметим, как и все в мире, «в руце Господней».
А теперь вернемся к роману Славниковой: «Я человек, – веско ответил Женечка, в упор глядя на учителя своими желтоватыми, какого-то бульонного питательного цвета, мутными глазами. – И я мужчина. Я не останавливаюсь, если меня завести». Иными словами, согласно вышеприведенному определению, он имеет право и обязанность определять смысл и форму своей жизни – в данном случае, исходя из той самой «доисторической, темной природы», руководствуясь той самой «очень старой и грубой версией» «программы, что хранится в тупике спинного мозга». Короче, он – не тварь дрожащая, а право имеет, в данном случае – идти по современной, отнюдь не «доисторической» жизни, буквально излучая убеждённость в абсолютной сверхценности своей жизни и своего права на все, что он для себя хочет получить.
Смертным приговором традиционному гуманизму смотрится нижеследующая цитата из нового романа Ольги Славниковой: «Женечка, из которого вычитать нечего, при любых обстоятельствах сохраняет полноценность. Он, человек, он имеет права, он – священный объект всей гуманистической культуры и нынешней пост-культуры, поставившей человека-женечку выше всех институций, традиций и прочей фигни. Если человек-женечка в беде, его надлежит спасать, бросить все силы и заплатить любую цену, потому что утрата священного объекта неприемлема».
И по мере развития сюжета романа Ведерников, «осознал, как ужасно, как невыносимо само существование спасённого им Женечки», и что «вовсе не культи были главным последствием фатального прыжка», а «Женечка, само его существование, растущая, как опухоль, ценность этого примата – несокрушимого в своей заурядности, то и дело предлагающего хорошим, беззащитным людям смертельный тест на человечность». Осознание пришло по мере неуклонного «расширения круга людей, чья судьба сделала такой же, что и судьба Ведерникова, грубый поворот, пусть не настолько разрушительный, но определивший многое». А «в центре» этого «круга» «помещался, конечно, Женечка», обладавший «особым талантом попадать в неприятности, каковым талантом пацанчик, на удивление, гордился», и «если долго ничего не происходило, он нарывался», что «поразительным образом сочеталось с сугубой заботой о безопасности собственной персоны».
Ведерников вдруг понимает, что ужасное, смертельно опасное для окружающих, «повзрослевшее, слишком долго прожившее последствие» его, как все полагают, геройского, совершенного во имя гуманизма, то есть спасения другой человеческой жизни, чемпионского прыжка, разрушившего его собственную нормальную жизнь, «как раз устранимо». Иными словами, он решает убить Женечку. При этом вопрос гуманизма/антигуманизма или дегуманизации для него не стоял, поскольку он, в отличие от других, видел истинную подоплеку происшедшего с ним, равно как и то, что все разговоры о гуманизме в реальном человеческом социуме – пустая болтовня.
«Если бы люди и вправду имели способность к со-чувствию, – размышляет калека Ведерников, – они бы сбегались смаковать Ведерникова, как сбегаются зеваки насладиться свежей автокатастрофой или красным варевом пожара. А то, наоборот, расползались бы прочь, с пищеводами, сожженными его ядом и его желчью». Наблюдая изнутри жизнь инвалидов, он видел, что практически все в ней определяется наличием денег, а работа фондов, как показано на примере фонда Кириллы Осокиной, сводится в основном к довольно нечистоплотному выкачиванию денег из социума, основная часть которых идет на обеспечение, если вернуться к вышеизложенным принципам гуманизма, права и обязанности определять смысл и форму своей жизни держателями фондов, прикрывающимися демагогической болтовней о гуманном обществе, базирующемся на человеческих и других естественных ценностях. Как будто, как вытекает из теории самого гуманизма, эти ценности не разнятся в диапазоне от присущих Ведерникову до присущих Женечке.
И осознающего все это Ведерникова при разговорах о своей «хорошести» и даже «святости» «охватывало такое пронзительное чувство нереальности, что внезапный гром школьного звонка представлялся ему звуком будильника, который вот-вот вырвет блуждающий ум из хватки кошмара». Поскольку он-то прекрасно знал, что в тот роковой момент спасения жизни Женечки для него «всё произошло помимо воли и сознания», что для него это был «несчастный случай: ноги понесли, как вот могут понести лошади». Он «не хотел никого спасать. Просто там, за восьмиметровой отметкой, прежде ничего не было, и вдруг возник пацанчик с его крутящимся мячом». И он горячо «раскаивался в спасении соседского мальчика Женечки».
Так что же все-таки произошло в действительности в тот роковой момент? Славникова описывает это следующим образом (курсив мой – Л. В.). «Всё так сошлось в тот бесконечный, до сих пор не завершившийся день, что задним числом казалось нарочно подстроенным». Сосредоточенный на мировом рекорде прыгун в длину «мог ну совершенно запросто задержаться по дороге, встретить кого-нибудь, потрепаться минут пятнадцать, а потом через плечо случайного зеваки глазеть со всеми на мутно-розовую звезду в лобовом стекле джипа», но он – единственный, кто мог спасти выбежавшего на дорогу «пацанчика-маломерку, с ушами как у обезьянки», оказался в нужный момент в нужном месте.
Его «силовая паутина, его летательный орган, вдруг словно окрепла, у нее обозначился центр, которого Ведерников прежде не ощущал. Все чувства Ведерникова были обострены, все вокруг как бы обращалось к нему лично». «Это был великолепный прыжок, он стал бы рекордом среди юниоров, если бы каким-то чудом был засчитан. Как специально, дорожка для разбега – диагональная аллейка, пригласительно светлевшая между парковкой и путаницей кустов – оказалась совершенно свободна. В самый центр силовой паутины словно ударил молоток, и паутина загудела наподобие гонга».
И здесь невольно вспоминается та самая – лежащая за таинственной границей обыденности и властвующая над нею загадочная реальность в виде «тьмы» чистой, а точнее, непрояснённой метафизики, проявления которой не дешифруются в опоре на какое-либо мировоззрение. Единственное толкование этой метафизики – в русле определенного им для себя смысла и формы своей жизни – дал «водитель рокового «Хаммера», «зажиточный, недавно воцерковлённый торговец водкой», «отмазанный от суда своими усердными молитвами и трудами адвокатов», который «все не верил в свое избавление, дрожал, мелко крестился, точно штопал прореху в мироздании, разверзшуюся, на несчастье, прямо перед его пылающим носом» и «шептал Ведерникову, кося закровеневшими глазами в темные углы, что страшнее этой белой личины, возникшей на проезжей части ниоткуда, он в жизни ничего не видел, и называл пацанчика диаволом». При этом эта «страшная» «белая личина» явно отсылает к тому моменту в «Базилевсе», когда также на проезжей части в момент – в «Базилевсе» состоявшейся – автокатастрофы перед бампером «тяжеленного джипа» также ниоткуда возникает «юная женщина», у которой «за спиной затрепетали прозрачные крылья».
И невольно же вспоминается некогда невероятно популярный труд философа Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление» (1818), в котором доказывается, что сущность человеческой личности составляет отнюдь не разум, а воля – «слепое хотение», неотделимое от человеческого существа (!). Мировая воля, выступающая как слепая воля к жизни, составляет, по мысли философа, содержание всего сущего. Все явления мироздания есть лишь «объективированная воля». Воля творит мир как представление, он явлен человеческому сознанию как объект человеческих желаний. Но поскольку удовлетворить свое желание по-настоящему невозможно, человек обречен на страдание, и наш мир – худший из возможных.
Но это – для современного, утончённого в чувствах и стремлениях человека, но не для Женечки Караваева, руководствующегося «очень старой и грубой версией» «программы, что хранится в тупике спинного мозга». Для него наш мир – прекрасен и очень удобен. Его воля к жизни не знает ни границ, ни сомнений, это не Ведерников, для которого тайна своей «силовой паутины» была ценнее собственной жизни. Но, как явственно видит Ведерников, мир «кишит людьми-женечками, основой суждений» которых является «не опыт, не особая осведомленность, не ощущаемые в себе таланты, но единственно сам факт существования человека-женечки, фундаментальный и неоспоримый». А Женечка Караваев, по мнению Ведерникова, «примат», «плотность» «органики, медленное варево» «густых процессов» которого «давят» и «душат», среди этих «людей-женечек» – «альфа-самец» и, по их мнению, крепко стоящий на ногах человек. И для таких, как Ведерников, наш мир представляется населенным существами типа «жуков и муравьев», и, вследствие этого, если и не худшим из возможных, то беспросветно страшным и отвратительным.
И все-таки Ведерников – победитель. Он совершил свой чемпионский прыжок дважды. Первый – спасший жизнь «негодяйчику» Женечке, был в длину. А второй – совершенный уже безногим калекой, сделавшим этот прыжок, тем не менее, явлением спорта, «чудом», а не «фокусом», который «титаническими усилиями, сквозь боль и болезнь» совершает инвалид – вместе с его земной жизнью завершился в воздухе и стал прыжком в высоту. И во втором случае он действительно совершает геройский поступок – отдав жизнь свою за жизнь «други своя» – «бедной, чудесной Кирочки», поскольку «глупая Кира» стояла рядом с «негодяйчиком», на которого уже было нацелено «комариное злое рыльце автомата» из движущегося «расхлябанного джипа». И неважно, что Ведерников не распознал истинную природу защищаемой им женщины Кириллы, которая на самом деле является естественной парой «негодяйчику» Женечке. Так же, как в данном случае уже неважно, что, судя по всему, он опять подчиняется воле «тьмы» непрояснённой метафизики. Здесь важно одно – что он ценой своей жизни – защитил жизнь любимой женщины.
Славникова до конца романа остается в рамках метафизического реализма. То, чем является Ведерников после смерти, она обозначает непрояснённо-метафизическим термином «сущность». И в таком виде, избавившись от «лишнего, тягостного груза» плоти, он обретает «совершенную свободу» – способность, наконец-то, «сколько угодно и разными способами двигаться по воздуху» и «устремляется туда, где космический снег непостижимым образом заворачивался спиралью, где наметился у него глубокий, ослепительно сияющий центр». Отсвет этого сияния в своей земной жизни Ведерников ощутил только один раз – на природе, когда ездил за оружием для убийства «негодяйчика» Женечки. Внезапно ощутив «нежную грусть» «простора вокруг», он «почувствовал возможность и близость совсем иных, не таких, как прежде, отношений» с окружающими его людьми. Так возможно ли это?
