Инна Булкина – PhD Тартуского университета, историк литературы, критик, живет в Киеве.
«Тень великого классика»
Олександр Ірванець. Вибране за 33 роки.
Київ: Laurus, 2013. /Числа/
Есть своя логика в том, что Подскарбия-Ирванца с некоторых пор регулярно обзывают «классиком», что не лишено оснований, однако трудно найти человека, который бы так мало соответствовал «классическому» статусу. Если «Бу-Ба-Бу» производить от «bub’а» – мальчишки, как это делал американский профессор Шевельов, то более всего этому определению отвечал как раз таки Ирванец: Андрухович – с юных лет «Патриарх» и культовый романтический писатель, Неборак – «Прокуратор» и, с известного момента, «духовный автор», а Ирванец всегда трикстер – хитрец и ловкач, тот непафосный герой, кто разрушая, созидает и творит этот мир, играючи.
Пусть даже он стал самым известным среди немцев украинским драматургом, пусть даже он сделался прозаиком, но самое нелепое, и, тем не менее, кажется, самое расхожее определение – «классик сатирической (иронической) поэзии». И что это такое, и как это следует понимать, гордиться или обижаться? Это такое двусмысленное звание вроде «народный артист эстрады», в том смысле, в котором предполагаются «народные артисты оперы и балета» и «народные артисты академических театров»?
Американский профессор Юрий Шевельов в свое время возводил «Бу-Ба-Бу» к немецкому «bub» – мальчишка, наверное в этот момент он представлял себе Ирванца.
У Марины Цветаевой есть статья «Поэты с историей и поэты без истории». Там речь о том, что бывают поэты, чей путь напоминает стрелу (Цветаева писала про «стрелу, пущенную в бесконечность», но мы здесь скажем иначе: исторический вектор), а бывают такие, которые идут по кругу и равны сами себе на всех отрезках своего пути. Ирванец, безусловно, поэт с историей и с развитием. И не только потому, что любит цифры, ведет счет своим книжкам и ставит даты под стихами. Он, в самом деле, меняется: Ирванец «Тени великого классика» не равен Ирванцу 80-х, и автор «Беларуси» мало похож на человека, сочинившего «Любить Оклахому». И только «Стихи на случай» всегда равны себе, но там другой фокус: окказиональная поэзия – комментарии к новейшей истории, своего рода летопись, и сами по себе «Стихи на случай» станут затем полем для будущих историков и исторических комментаторов. В свое время у Ирванца была «окказиональная» стихотворная колонка в «Контрактах», и, помнится, один из читателей написал в тамошнем «форуме», что завтра эти стихи станут документом эпохи, и это по ним будут узнавать наше время, а не по многословной «аналитике» затерянных в Лете «экспертов» и депутатов.
И чтобы закончить тему «Стихов на случай»: Ирванец позволяет себе быть … как говорят серьезные люди, – «поверхностным» и пишет эти «стихи на заборе», и играет роль «поэта из Дупла», как в свое время на 5-м канале. В конечном счете, получается, что Поэт-из-Дупла Ирванец выступает там в роли кукушки из часов, он отсчитывает время – по злобе дня. И, как написал когда-то давно один читатель «Контрактов», – завтра «стихи на заборе» станут документом эпохи, и это по ним будут узнавать наше время, а не по многословным комментариям затерянных в Лете «экспертов», депутатов и «аналитиков».
Между тем можно понять и серьезных людей: разве возможно почитать классическим поэта, который не гнушается писать на заборе. Впрочем, многие славные не гнушались.
Теперь в логике этой статьи надо бы доказывать очевидное: что Ирванец – большой и серьезный поэт, но это все равно что ломиться в открытые двери. Поэтому я скажу вещь очевидную для класика, но не вполне очевидную для «артиста»: Ирванец – поэт исторический.
Если переписать на сегодняшний лад давнюю историю про «архаистов и новаторов», Ирванец архаист. Не агрессивный, но ортодоксальный. Пока все модные и прогрессивные задрав штаны бегут за европейским комсомолом и наперегонки сочиняют подстрочники переводов на среднеевропейский, Ирванец по старинке пишет труднопереводимые стихи – с рифмами (что немодно), с узнаваемыми для нашего школьно-хрестоматийного, но неуловимыми для любого другого чужого уха (и для поколения-пепси тоже неуловимыми) стилистическими и цитатными играми. Наконец, самый очевидный из его приемов и самый, похоже, неудобоваримый для перевода – Ирванец пишет сразу на нескольких языках. Собственно так, как мы говорим. Переводчики пьес с этим кое-как справляются, поэтому Ирванец – популярный и переводимый драматург. Со стихами сложнее, – надо думать, это та трудность, которую не победить; опять же есть масса желающих играть в поддавки, взять хоть тех самых сочинителей подстрочников.
И в этой логике Ирванец – традиционалист (звучит странно, как для бубабиста, но таков парадокс).
Другой парадокс в том, что Ирванец все делает наоборот: он слишком несерьезен, а настоящий культовый автор должен быть серьезен по крайней мере в одной вещи: он должен более чем серьезно относиться к себе любимому. У Ирванца и с этим, похоже, не сложилось. Но если вся беда лишь в том, что серьезные люди говорят про Ирванца без придыхания, то это небольшая беда. Слишком серьезные культовые люди рано или поздно становятся смешными. Ирванцу это не грозит. Он посмеется над собой первым, и это тот случай, когда последним быть немудрено.
Стихи в сборнике разделены на три подачи: из разных возрастов. И становится понятно, как из советского романтического (в хорошем смысле) поэта выходит сначала «иронист», – плохое определение, но популярное, – а потом … не стану искать определений, – просто единственный в своем роде поэт Ирванец. Как всякий настоящий поэт, он делает свои стихи из себя, из прошлого и из общей памяти. Люди, сделанные из прошлого, обречены быть немодными, но зато не рискуют в какой-то момент оказаться пустыми. Так что последняя цитата из последних в этой книге стихов:
…Нам очі й вуста затягнуло намулом,
Ми вже – де наосліп, а де й навмання.
Ми – люди з минулого. Люди з минулим.
Й це наше єдине тверде надбання.
…
Ви брали в кільце нас, ви йшли навперейми.
Ви нас оточили – і все це дарма.
Merci, danke schoen, thank you, доктор Альцгеймер.
У послугах ваших потреби нема.
