Олег Владимирович Демидов. Родился в 1989 году в Москве. Окончил филологический факультет МГПИ. Литературовед. Составитель книги «Циники: роман и стихи» (М.: Книжный клуб Книговек, 2016), а также двух собраний сочинений – Анатолия Мариенгофа (М.: Книжный клуб Книговек, 2013) и Ивана Грузинова (М.: Водолей, 2016). Готовится к печати книга «Первый денди страны Советов» (М.: Редакция Елены Шубиной). Победитель V фестиваля университетской поэзии (2012). Участник 10-го Майского фестиваля новых поэтов (2013), фестиваля свободного стиха (2014), майского фестиваля поэзии «Связь времен» (2014) и многих других. Со стихами печатался в альманахах «Ликбез» и «Лёд и пламень», в журналах «Кольцо А», «Нижний Новгород» и «Новый мир». С прозой – в «Волге». С литературоведческими статьями – в журналах «Октябрь», «Homo Legens» и «Сибирские огни». С публицистикой – на порталах «Свободная пресса», «Кашин», «Перемены» и «Rara Avis: открытая критика». Работает преподавателем словесности в лицее НИУ ВШЭ.
“ЧЕЙ БРОДСКИЙ?” – “КАКОЙ БРОДСКИЙ?”
Литературный критик Олег Демидов о рецепции творческого пути Иосифа Бродского
Бондаренко В. Иосиф Бродский. Русский поэт. – М.: Молодая Гвардия, 2016.
Гуреев М. Иосиф Бродский. Между двумя островами. – М.: АСТ, 2017.
А также фейсбучные посты Игоря Караулова и песни группы 25/17.
За последние годы вышло большое количество книг о нашем нобелевском лауреате. Мемуаров мы касаться не будем. Просто скажем, что самые заметные – от Карла и Эллендеи Профферов. С ними можно не соглашаться, оспаривать, обвинять (в первую очередь Карла) в выдумке, но тексты как историко-культурные документы состоялись.
Поэтому поговорим лучше о биографиях.
При разговоре о поэте начинать надо непременно с его текстов. Что ж, вот начало стихотворения «На смерть друга» (1973), созвучное сегодняшнему дню:
Имяреку, тебе, – потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, – от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса –
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где наощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок…
Стихи процитировали – теперь к делу.
Много шума наделала книга Владимира Бондаренко – «Иосиф Бродский. Русский поэт» (М.: Молодая Гвардия, 2016). Вышедшая в легендарной серии «ЖЗЛ», она должна была бы отвечать всем литературоведческим стандартам качества. Однако в последние годы издательство исхалтурилось: редакторы отсутствуют (корректоры давно вымерли, но это уже во всей отросли в целом), в погоне за сенсациями и громкими скандалами подписываются в печать надуманные книги.
Когда вышла биография Сергея Довлатова (М.: Молодая Гвардия, 2010), написанная Валерием Поповым, все удивлялись: отчего вместо полноценной фотографии на обложке книги красуется листок с надписью «Здесь должен был быть портрет С.А. Довлатова» и почему в книге нет иллюстративного материала. Объяснение простое: наследники не разрешили.
Тогда этот казус казался исключением из правил. Сегодня издательство даже не утруждает себя подбором иллюстраций и серьёзным оформлением книги. Берутся наскоро созданные тексты и тут же отдаются в печать.
И тут выстраивается целый ряд таких изданий: «Казимир Малевич» от Ксении Букши (которого просто невозможно читать из-за стилистических недоработок), «Борис Рыжий» от Ильи Фаликова (полный отсебятины), «Виктор Шкловский» от Виктора Березина (если верить этому филологу и редакторам «Молодой Гвардии», то Шкловский запечатлён на фотографии с Борисом Эйхенбаумом в 1960-е годы, то есть с мертвецом, ибо именитый филолог умер в 1959 году), «Тринадцатый апостол» от Дмитрия Быкова (о котором уже была отдельная статья на «Свободной Прессе»).
Есть, конечно, исключения, но это именно что исключения.
Поэтому неудивительно, что книга Бондаренко попала именно в такой ряд. К самому исследователю вопросов по минимуму. Он написал великолепную статью о русскости Иосифа Бродского. Давно надо было это сделать. Но вот что важно: это должна была быть именно статья.
До полноценной книги не хватает содержания. Бондаренко из главы в главу проговаривает одни и те же сентенции, цитирует одни и те же тексты, даёт одни и те же воспоминания.
Есть, правда, тут свои особенности. Вот автор пишет: «Мне такое предательство друга противно, вызывает омерзение. Напроказил в Питере и приехал в Норенскую вслед за Мариной. Как его Иосиф там не убил топором, не переехал трактором? Поделом было бы… О нём и писать не хочу. И мемуары у него такие же мерзкие, пошлые».
Речь идёт о Дмитрии Бобышеве. Была скандальная история с изменами Марины Басмановой. Надо всё-таки прояснить, что происходит, но Бондаренко как филолог умывает руки от восстановления объективной картины случившегося. Такое поведение может быть адекватным, но только в рамках эссе. В серьёзной книге, выпускаемой большим издательством, наверное, надо было бы убрать такие строчки (да и разобрать всю историю подробней не помешало бы).
Как и строчки о «чешском быдле» – о Милане Кундуре – тоже никуда не годятся. Да, так называл великого писателя в первую очередь сам Иосиф Бродский. И Бондаренко, цитируя своего героя, вправе включить такое в книгу. Но когда автор уже сам переходит на личности, это выглядит странно и неадекватно. Если бы редактор просматривал готовящийся текст, он убрал всё это – лишнее и напускное.
Отсутствие объективности проявляется не только на уровне цитации или подбора материала. Некоторые сентенции Бондаренко также вызывают большие вопросы. Отправившись в Готланд, он засел за эссеистику и принялся выбирать поэта, о котором бы было удобно и вдохновенно писать именно в Швеции: «Из выбранных мною для книги о поэзии ХХ века и ждущих своей очереди героев подходили к северной, балтийской атмосфере Готланда только двое – Николай Клюев и Иосиф Бродский. Но моему олонецкому земляку Клюеву не хватало на шведской островной земле русской фольклорности и трагической заброшенности, не хватало чистоты русской народной культуры».
Конечно, Бондаренко раздражает в Клюеве его хлыстовство и гражданская позиция, но ведь это не отменяет всей фольклорности текстов неокрестьянского поэта. Если обратиться к Бродскому, то и у него найдётся множество подобных «недостатков». То есть суждение, как ни крути, удивительное.
И всё-таки, если закрыть глаза на это издание и рассматривать текст Бондаренко строго как эссе, мы соприкоснёмся с блестящей работой. Здесь нет логической неувязки. Все претензии, которые могут быть у читателя и у критика, – это претензии к издательству.
Автор ведь это такой человек, который творит историю из первой попавшейся соринки. И как тут не вспомнить Анну Ахматову:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Но вернёмся к автору – даже вот так: к Автору. Его постоянно уносят далёко три литературных коня – фантазия, вдохновение и собственное эго. Попробуй удержаться и не додумать и надумать лишнего. И это касается как прозаиков и поэтов, так и литературоведов.
Тут-то им и необходим хороший редактор.
Отсутствие редактора приводит к появлению надуманных книг. Надуманные книги создают нездоровый ажиотаж. Так развязалась холодная литературоведческая война – и отечественные прозаики и поэты взялись делить классиков на либералов и патриотов. Есть, конечно, в этом здоровое зерно. Случаются выдающиеся книги («Катаев» от Сергея Шаргунова и «Взвод» Захара Прилепина). Но в целом ситуация, переросшая все предполагаемые масштабы, уже ужасает. Нельзя и шагу ступить, чтобы не задуматься: на чьей стороне были бы сегодня Леонид Губанов, Владимир Высоцкий или Василий Шукшин. Или вот всё тот же – Иосиф Бродский.
Вся эта современная рецепция и всё это мифотворчество на пустом месте выглядят несуразно. Русскость Бродского – это проблема XX века. Хорошо, что Бондаренко поднял её и закрыл. Но сегодня пора бы говорить уже об ином.
Как положительное следствие этого безумного ажиотажа вокруг нашего нобелиата – это фейсбучные миниатюры Игоря Караулова. Надо думать, что со временем из них получится настоящая книга.
Чтоб было понятно, о чём идёт речь, приведём одну миниатюру в качестве примера:
«Поэт И. был эпигоном Бродского. Во сне Бродский гонялся за ним с топором. Поэт И. еле успевал добежать до Государства Израиль со столицей в Иерусалиме и спрятаться там. Это государство было окружено стеной, которую Бродский преодолеть не мог. Порой оно напоминало птичий базар, на каждом камне чистили перья возбужденные эпигоны, воздух разрывали резкие гортанные анжамбеманы.
Однажды ночью поэт И. перепутал и спрятался в Государстве Израиль со столицей в Тель-Авиве. Бродский его легко настиг и здорово порубал. Проснулся поэт И. – ножки нет. Да и ручки нет.
Родные приняли его за румынский секретер, кое-как починили и отвезли на дачу в Фирсановку».
Ещё один положительный момент – треки группы 25/17. Если раньше Бродский фигурировал в текстах песен, то сейчас его цитаты разлиты по многим композициям.
Укажем на основные. Песня «Комната» из нового альбома «Ева едет в Вавилон» – вариация на, пожалуй, самое известное стихотворение поэты – «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку» (1970).
Белый шум на мониторе пыльного окна
расскажет нам,
что за стеною в коридоре зацвела война,
а ты не вооружена.
Не выходи, не совершай ошибку,
за дверью ад, жаркий и липкий.
Современная обстановка добавляет новых красок в стихотворение полувековой давности. Пусть Бродский намеренно уходит в Хронос, в Космос, в Вечность, однако это становится возможным исключительно в рамках замкнутого пространства. Если же выйти из него, тебя с головой накроет реальность. И 25/17, понимая это, не стремятся сделать ремейк, где вместо болгарских сигарет «Сълнце» был бы «Парламент», а вместо «Шипки» – «Ява», а делают именно вариацию на заданную тему.
Другой свежий трек – «Бит шатает голову» – вариация на одноимённую композицию рэпера Хаски. Здесь лирический герой, готовый «петь на иврите, лишь бы только не нравиться вам», очень походит на нонконформиста Бродского, который как-то бросил о себе фразу: «Я еврей, русский поэт и американский гражданин».
В песне появляются строчки, в которых угадывается биография поэта:
Быть крещённым в Череповце
А после триумфа, в самом конце
Упокоиться где-то в Венеции
И даже в глубокой деменции
Не сочинять такой чепухи
Это очень плохие стихи
Я поэт только если для школоты
Для любителей бухла и наркоты
Последние две строчки – излюбленная тема Андрея Позднухова. Здесь, во-первых,ирония над молодыми людьми, которые в марании бумаги зажаты между Есениным-Маяковским и всё тем же Бродским. И это проявляется у него не в первый раз. В треке «Голова, чтобы думать…» он бросил: «Без объяснений, просто подразнил гусей: ты – поэт из “Вконтоса”, я – Сергей Есенин» – чтобы юные верлены прочувствовали разницу. Во-вторых, есть здесь и самоирония – куда же без неё. В этом ракурсе самой насыщенной песней у 25/17 является – «Чёрная касса»:
Давай за белую расу, поднимем чёрную кассу.
(крекс, фекс, пекс) – нам на хлеб и масло.
Давай за белую расу, поднимем чёрную кассу
(крекс, фекс, пекс) – будем пытать Пегаса.
Но вернёмся к литературе.
Бондаренко и «Молодая Гвардия» неосознанно, но ставят очень серьёзный вопрос: что ещё можно написать о человеке, когда уже написано всё? Как быть в этой ситуации? Плодить новые сущности?
На все эти вопросы с лёгкостью отвечает Максим Гуреев, написавший феноменальную книгу об Иосифе Бродском, «застрявшем между двумя островами». Этот томик – в высшей степени поэзия и одновременно готовый сценарий для полнометражного фильма на стыке документалистики и авторского кино. Такое мог бы снять сам Гуреев. Или Роман Либеров.
(И в магазинах цена у этой биографии в несколько раз ниже, чем у книг серии «ЖЗЛ».)
Гуреев уходит от прямого жизнеописания. Он не спешит доказывать какую-то необыкновенную гипотезу. У него вообще нет каких-либо высоких целей. Он просто сказывает и показывает.
Книга разделена на эписодии. Перед каждым эписодием, открывающим новую главу в жизни Бродского, идёт интродукция. Есть эпод, эксод и два коммоса. Тем самым строение книги напоминает античную трагедию.
В каждой главке возникает хор – из моряков, из обычных граждан, из тех, кто находится в непосредственной близости от главного героя книги, – и исполняет античные стихи в переводах Бродского.
Более смелой, оригинальной и ладно скроенной задумки не было давно.
Бродский у Гуреева живёт своей жизнью – отстранённо и остранённо. Ему не навязывается воля биографа. Удивительное дело, но по нынешний временам – это уже залог успеха.
Всё, что остаётся читателю, – наблюдать.
Автор уходит от синхронии и диахронии. И погружает своего героя в пространство мифа – в античное пространство, где не было подобных заморочек. Всё происходит здесь и сейчас.
Как следствие Бродского в этой книге окружают соответствующие персонажи. Вот, например, описание архангельской экспедиции: «Но как только затихали двигатели тракторов и тягачей, лесовозов и трелевочных машин, Иосиф, конечно же, слышал над этим уходящим за горизонт пространством истошные вопли Пана, сопровождаемые хоровым пением всех этих Аргосов, Ксанфов, Питид, Фавнов, Филамнов, Фобосов и Эгокоров».
Когда в Череповце Бродский переплавляется с матерью на лодке, ему кажется, что за вёслами сам Харон. Что есть само пространство Ада и Рая. Что между ними Хронос.
Отношениям поэта со временем Гуреев уделяет особое внимание – и связывает время и «водичку» (как любил выражаться нобелиат). «Всё течет, всё меняется» – в этом общеупотребительном изречении как раз и сокрыта общая сущность воды и времени. Собственно и концепция книги «Жить между двумя островами» – это атмосфера, если так можно выразиться, в которой пребывает Бродский – атмосфера вневременная.
Об этом, кстати, писали и многие мемуаристы. Ярко, но жёстко об этом говорил Эдуард Лимонов («Книга мёртвых», 2001):
«Бродский был стариком уже в шестидесятые. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить <…> Отечественные – что битник Аллен Гинзберг, что какой-нибудь авангардный Джон Ашбери – они все были модернисты, свободно-стилевые шпагоглотатели, в то время как Бродский, даже в переводах, пахнет библиотекой, фолиантами, Вечностью».
О существовании Бродского в Вечности и написана книга Максима Гуреева.
Есть здесь и особенно удачные моменты.
Один из таких – оживление контекста. Помимо работы с античными антрепризами биограф расписывает белый шум. Если у того же Бондаренко Бродский действует в пространстве русского космоса, где практически не встречается живых людей, то у Гуреева в каждой главе появляются новые яркие персонажи.
Но больше всего удивляет ракурс, построенный на литературном процессе 1950-1960-х годов, где активно участвуют и поэты «филологической школы» (Красильников, Уфлянд, С. Кулле, Ерёмин, Виноградов, Кондратов, Лосев и т.д.), и «горняки» (Семёнов, Городницкий, Битов, Горбовский, Кушнер, Бриташинский и т.д.).
Любопытно наблюдать молодого поэта между двух огней.
Другой момент – Гуреев ставит безупречно трезвые вопросы. Например, был ли «самаркандский эпизод»? Если пристально взглянуть на показания Шатова, соотнести их с мемуарными зарисовками поэта и немножко унять собственную фантазию, становится понятно, что скорей всего Бродский во многом романтизировал небольшой эпизод – а именно свою поездку на юг или вовсе обыкновенные дружеские отношения с Шатовым и Уманским.
Такие вопросы Гуреев ставит на протяжении всей книги и тем самым пытается разобраться с палимпсестом по имени Иосиф Бродский. Слишком мифологизировалась фигура поэта за последнее время. Поэтому любой трезвый взгляд сегодня на вес золота.
Напоследок лучше снова дать слово нашему герою:
Когда ты вспомнишь обо мне
в краю чужом – хоть эта фраза
всего лишь вымысел, а не
пророчество, о чём для глаза,
вооруженного слезой,
не может быть и речи: даты
из омута такой лесой
не вытащишь – итак, когда ты
за тридевять земель и за
морями, в форме эпилога
(хоть повторяю, что слеза,
за исключением былого,
все уменьшает) обо мне
вспомянешь все-таки в то Лето
Господне и вздохнешь – о не
вздыхай! – обозревая это…
