Иван Волков, поэт. Родился в 1968 году в Москве. Учился в Литинституте, но не закончил. С 2001 года живет в Костроме. Работал слесарем, грузчиком, журналистом, переводчиком, шахматным тренером. Преподавал в Костромском Государственном Педагогическом Университете (курс «Русская поэзия конца ХХ века»). Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Колокол» (Лондон), «ШО» (Киев). Лауреат премии Бориса Пастернака (2002), премии Бориса Соколова (2004), международной итальянской премии «Леричи Пеа -Москва» (2010). Книга «Стихи для бедных» (Москва, Воймега, 2011) удостоена премии «Anthologia» и Большой Премии «Московский счет».
Стихи переводились на английский, китайский, японский, французский и итальянский языки.
Автор и первый ведущий литературного проекта «Полюса» в клубе «ОГИ». Программный директор фестиваля современной поэзии «Костромские каникулы».
От автора:
Статья написана в 2014 г. по заказу толстого журнала, но не принята к публикации – чтобы не портить отношения с авторами. Очень рад возможности ее опубликовать, тем более что мои взгляды не изменились.
ПОЭЗИЯ В ЖУРНАЛАХ В НАЧАЛЕ 2014 г.
У меня всегда вызывали сочувствие люди, которым по долгу службы приходится следить за современной литературой. Уж больно много им приходится читать всякой ерунды. Просто по аналогии – как всякая текущая литература, наша обширная словесность состоит из ерунды процентов на 95. Чтение такого количества макулатуры отнимает много времени и, мягко говоря, притупляет вкус. С посредственной прозой еще можно мириться – она может быть информативной или развлекательной. А зачем тратить время на рядовую поэзию?
В то же время отказаться от этого чтения нельзя – рискуешь пропустить что-то по-настоящему хорошее. И что же делать? В идеале, для этого и нужна литературная критика – помочь читателю выбрать из потока скучной текучки что-то интересное. Но критика во весь голос рекламирует практически всю литературу. Неужели бедному читателю придется самому прочитывать ежемесячно десятки стихотворных подборок в надежде найти одну-две по собственному вкусу? Это очень неэкономно.
Хорошо хоть можно читать подборки не до конца. Составить мнение об авторе можно по нескольким стихотворениям, иногда по нескольким строчкам – и потом уже или читать его целиком, или больше не открывать. Статистически второй вариант встречается гораздо чаще. И слава богу – при таком способе чтения можно, не тратя много времени, выбрать из сотен авторов нескольких «своих», самых-самых. А остальных – с уважением отложить, оставить другим читателям, более всеядным.
В общем виде такой способ чтения кажется мне очень рациональным. Можно попробовать, как это работает, на примере журнальной поэзии начала 2014 года.
Лариса Миллер. Бывает хуже. Новая юность, 2014, №3
Морочь меня, мани, морочь,
Хоть знаю я мороке цену.
Пускай танцовщица на сцену
Впорхнет, такая же точь-в-точь,
Как во младенчестве моем
Порхала на волшебной елке —
— Сто тысяч бабочек на шелке.
О, жизнь, давай с тобой вдвоем
Хранить излюбленный секрет,
Давай держать от всех в секрете,
Что есть на свете только дети,
А старости и смерти нет.
Собственно, на этом можно остановиться: когда автор на голубом глазу открывает нам секрет, не только опубликованный миллионными тиражами в сборниках Ахматовой, но и ставший затем лирическим общим местом, становится неловко и неинтересно. Конечно, нет криминала ни в цитировании, ни в обыгрывании банальности – но когда банальность преподносится как открытие наивного сознания, это уже слишком. Впрочем, у кого не бывает неудачных стихов. Попробуем еще, контрольный пример:
Ах, дерево, прости мне беглый взгляд,
Прости, что вечно прохожу я мимо,
Прости и верь, что мною ты любимо,
Хоть ты старо и беден твой наряд.
Я, как и ты, не слишком хороша,
Но ведь важна не внешность, а душа.
Еще одна кода, еще одно открытие. Подборку я не дочитал – дело даже не в том, что мое терпение лопнуло, а в том, что мне стал понятен авторский метод, господствующий прием. И на это ушло совсем немного времени. А стихи, в общем, неплохие. Бывает хуже. Но бывает и лучше.
Геннадий Русаков. Воспитанник народа. Знамя, 2014, №5.
Признаться, читать Геннадия Русакова я бросил довольно давно, когда увидел его книгу «Разговоры с богом». На мой взгляд, такое название свидетельствует о полной путанице понятий и интеллектуальной безответственности – а этого поэт не может себе позволить. Но литературные премии еще имеют некоторое влияние на читательский выбор. Предательское сомнение («просто так такую большую премию не дадут») заставило меня повнимательнее отнестись к подборке под унылым названием «Воспитанник народа».
Очень неплохие стихи. Особенно если вы любите про любовь к родному краю, трудную, но честную жизнь, суровые реалии переходного периода, преимущества сельской жизни. Постоянно чувствуется подлинность переживания, обеспеченность судьбой – все как полагается. Автор владеет стихосложением и русским языком (ошибки в ударениях, наверное, простительны человеку, долгое время жившему за рубежом). Интонация достаточно разнообразна, мрачные стихи перемежаются жизнеутверждающими.
Короче, все нормально. Почему же тогда после чтения остается ощущение монотонной неинформативности (это, разумеется, частная точка зрения)? Человек прожил сложную интересную жизнь и искренне об этом рассказывает – чего еще надо?
Мне кажется, у поэтики Русакова есть две особенности, которые, на мой взгляд, сводят на нет все ее неоспоримые достоинства. Во-первых, бедность композиционных приемов. Общим местом может быть не только утверждение (собака – друг человека), но и построение стихотворения. Например, любое стихотворение можно завершить по такому образцу: обрывается повествование (многоточие) и – чтобы читатель прочувствовал величие момента – следует выразительная деталь пейзажа (А вьюга за форточкой выла \\ И ветер стучался в окно).
Всё равно отработано лето…
Рады-живы, в окошко глядим.
И у Шаховых куст бересклета
по-осеннему стал нелюдим.
(«Завершилась пора насекомых…»)
Или:
Не надо больше умного и злого.
Так трудно дорасти до простоты.
Пусть дом стоит. Летит с полей полова.
И по проулку мечутся кусты.
(«Дом загудел и захрустел венцами…»)
Ни один критик или редактор не придерется к такому финалу. Но для чуткого читателя это сигнал, что стихотворение сделано по готовым лекалам, что это не картина, а детская раскраска.
Еще один пример финала:
* * *
В ту пору я был c временем врастык:
что ни скажу — не к месту и не к сроку.
Где прошептать — перехожу на крик.
Где заорать — от строчек нету проку.
А мне хотелось, чтобы всё не так:
чтоб мы дружили. Стали корешами.
Я был «ботаник», попросту — простак
из тех, кто вечно хлопают ушами.
А женщины не любят недотёп.
Им — чтоб летел, хотел и рвал подмётки…
Цветы, конфетки, беспардонный трёп —
и вот уже воркуют, лживо кротки.
А я не мог. Я недопонимал
и был, по сути, никому не нужен:
слегка косил, да и росточком мал.
Потом подрос — и стало только хуже.
Все-таки стихотворение – не сериал, где зритель получает дополнительное удовольствие, легко угадывая развитие событий. Предсказуемый финал, да еще под видом неожиданности («и стало только хуже»), создает впечатление, что нас просто обманули и в стихотворении ничего не происходит.
Во-вторых: кроме особенностей композиции, портит стихи Русакова некоторая, я бы сказал, метафизическая претензия. Вернемся к стихотворению «В ту пору я был с временем врастык…», в котором описывается юношеская неловкость «ботаника». Вполне бытовая ситуация, герой вызывает симпатию и сочувствие. Смущает только одно – первая строчка «я был с временем невстык». Романтическое несовпадение со временем – типичный поэтический мотив, более того, базовая философия многих поэтик. Но здесь этот мотив контрабандой пришит к чисто психологическому сюжету. Невнимательный читатель не обратит на это внимания, потому что он привык, что поэты часто пишут о своей чужеродности во времени. Но если приглядеться, станет заметно, что метафизическая претензия ничем не оправдана в дальнейшем тексте.
Это тоже такой старый рецепт: наклеивать на повествовательные или описательные стихи философские ярлычки. Якобы это делает из «человека своей судьбы» «метафизическую единицу».
И, не дождавшись, принял всё, как есть
и понял суть всеобщего расклада:
я жил, а это, собственно, и честь.
И больше ничего уже не надо.
Такие сентенции вполне могут быть пережиты автором – но это не отменяет того, что они взяты со склада готовой продукции. И если в сопереживательной части стихи Русакова отлично работают, то в метафизической оказываются холостыми.
Борис Херсонский. Перед запертым вечным домом. Воздух, 2013, № 3-4.
(Последний номер «Воздуха», доступный в сети – не совсем подходит по времени – но куда же без «Воздуха»!)
Ну, и куда же без космиста! Без визионера! Кто еще расскажет нам вкратце об эволюции, о Вселенной, о пустоте? С тех немыслимых высот, с которых смотрит на Землю Борис Херсонский, впору было между делом написать книгу-ответ «Разговоры с Русаковым»!
* * *
Он показывает пустоте пустые ладони,
на которых есть только линия жизни,
складывает их створками раковины и — открывает.
Между ладонями — радужная Вселенная.
Он разводит ладони в стороны — и Вселенная расширяется.
Красное смещение и всё такое.
Затем снова складывает ладони и раскрывает их:
ничего нет.
Пустота смотрит на пустые ладони, но не удивляется.
Пустоту пустотой не удивишь. Она всякое повидала.
* * *
Крохи любви бросали с облака небесные власти,
но эти крохи склевали не менее небесные птицы.
Серное пламя рвётся из разинутой пасти
старой Геенны; земля, вращаясь, коптится.
Во все стороны из неё торчат заводские трубы.
В глубины её уходят шахты и скважины буровые.
И глядят пустыми глазницами в небо таёжные срубы.
И Господь глядит на Вселенную, как будто видит впервые.
Вроде бы здесь все ясно: берется такой конструктор из всяких слов, «лего», потом эти слова перемешиваются и получается картина мироздания. На такие поделки всегда найдется потребитель, главное, соблюдать нейтральный тон, «космический». Ясно и с чьего огорода картошка: «Существуй на звездах \\ жизнь…» и т.д.. Почему у Бродского получается страшно и убедительно, а у Херсонского смешно, тоже понятно: такова участь эпигона. Вопрос один: а вот если бы мы не знали, где Бродский, а где Херсонский – по каким формальным признакам можно отличить оригинал от подделки? Есть ли в этих стихах какая-нибудь деталь, благодаря которой они вызывают смех – вместо запланированного мистического трепета?
Думаю, такая деталь есть. Это, на мой взгляд, та нерушимая уверенность, с которой автор описывает эмоции пустоты, которая не удивляется, и Господа («будто видит ее впервые»). Сразу понятно, что пустота и Господь – предметы домашнего обихода автора, фантики, на которых написаны слова.
Владимир Салимон. Может быть, все дело в цвете. Арион, 2014, № 2.
Стихи читают для удовольствия – если вы не профессионал литературного процесса. И если стихи не радуют и удивляют, а вызывают даже легкое раздражение, можно просто «закрыть окно», не разбираясь в причинах. Но иногда хочется разобраться: что же смущает, если стихи вроде бы хорошие?
Я не сразу уловил, что меня раздражает в ясных, точных, иногда очень изобретательных, местами очень красивых стихах Владимира Салимона. Оказалось, вот в чем дело.
Довольно оказалось пустяка,
чтоб ощутил я ветра дуновенье,
почувствовал, как напряглась река,
всему вокруг передалось волненье.
Любая мелочь точкой отправной
Божественного замысла быть может,
но нужен Пушкин, Гоголь, Лев Толстой,
кто на себя ответственность возложит.
Кто на себя нелегкий труд возьмет,
что в пору лишь античному герою,
взвалившему на плечи небосвод,
сокрывши наготу за бородою.
Есть такое представление о поэте, как о творце, не просто создающем собственное мироздание, но продолжающем реализовывать первоначальный замысел, в единстве с природой и вообще созидательными силами мира, поэте-наследнике античных героев и русских классиков. «Процесс творения не завершен», замечает поэт и взваливает на себя нелегкий труд по завершениию этого процесса. И творчество, и чудотворство.
Вполне почтенное мировоззрениие, даже похвально, когда поэт относится к своей работе настолько серьезно. Но в то же время совершенно неприлично постоянно об этом рассуждать, навязывать читателю идею о собственном высоком предназначении и нелегком труде.
Конечно, в стихотворении нет ни слова о себе. Можно предположить, что поэт абстрактно размышляет и отнюдь не ставит себя в ряд с античными героями, не так ли?
В условиях жизни суровых
решительно недостает
больниц для душевноздоровых,
где наш бы спасался народ.
Куда бы я мог удалиться
от дел и в больничной глуши
трудиться, трудиться, трудиться
во имя спасенья души.
Как русские интеллигенты,
как чеховские чудаки,
сомнительные элементы,
дурящие людям мозги.
Да нет, автор воспевает именно свой «душевноздоровый» труд русского интеллигента, наследника Блока («работай, работай, работай») и, очевидно, Заболоцкого.
В каждое время хороши свои идеи. То, что у Пастернака (как мне показалось, базового поэта для Салимона) воспринималось действительно как откровение, сегодня воспринимается как некритичность самосознания. А ведь именно самосознание – главный хлеб поэта.
Андрей Поляков. Как Салгир подо Льдом. Знамя, 2014, № 2
Андрей Поляков – очень интересный поэт. Некоторые стихи просто чудо как хороши.
Наверное, звёзды, наверное, снег
наверное, холод и свет
Наверное, в воздухе или во сне
наверное, там, где вас нет
Наверное, я слишком долго смотрел
на звёзды — и стал нелюдим
да так, что душа искрошилась, как мел
а тело поплыло, как дым
Плывёт оно вверх, неизвестно куда
колеблясь чуть-чуть на ходу
Сквозь зыбкое горло сияет звезда
но некому видеть звезду
Поляков разнообразен и оригинален в просодии, точен и ясен в композиции. Это очень приятное и иногда волнующее чтение для любителей книжной поэзии. Постоянную радость узнавания, хотя и придуманную не сегодня, никто не отменял. Действующие лица его поэзии – не только Вагинов, Анненский, Державин, но и персонажи классических стихов – Андромеда, статуя командора и даже изысканный жираф. Окружающий мир, кажется, тоже состоит из поэтизмов: звезды, дым, отплывающий пароход, ночной город, кухня (с легкой руки Мандельштама – не меньший поэтизм, чем соловей и роза). И этот мир органичен для автора, а главное – не тесен, потому что мир поэзии тоже невиданно широк.
Стандартные упреки во вторичности здесь не работают. Поляков может построить целое стихотворение на цитатах из Блока и остаться совершенно своеобразным и независимым автором:
Когда с корнетом Оболенским
мы пьём тяжёлое вино
в дожде французском, как в танце женском
нам позабыться не дано
Мы знаем лучшее… Мы знаем
полночный путь на острова
где блещет месяц неровным краем
и бесполезна голова
Мы знаем снежные колонны
и холод звёздного штыка
и голос Музы, почти влюблённый
летящий вдаль издалека
Он звал и пел, сияя славой
над всем, чему нельзя помочь
пел над шинелью от крови ржавой
в которой ты упал в ту ночь
Вставай, корнет! Ты пьяный, что ли?
Не спи, вставай, тебя зовёт
(Да еще и имеет смелость ввернуть сюда же корнета Оболенского!)
И только одна особенность поэтики Полякова немного отравляет чтение – лирический герой, образ автора.
А ты, поэт, блуждающий ночами
больной всему, невидимый никем
отставь бутылку и пожми плечами
и позвени словами вдалеке.
Или:
написал, и сам не понял: что же
это я такое написал?
Или:
Не нужно ничего… Ни яблок-Боже-мой
ни чая на столе
ни форточки открытой
в которую звезда смеётся над тобой —
мол, ты такой поэт
такой незнаменитый
такой прокуренный, с больною головой
сидящий за столом в акривии земной
Нереальный человек, живущий в нереальном мире, тень, дым, Поэт Поэтыч – образ малоинтересный.
Во-первых, он совпадает с расхожим представлением о поэте.
Во-вторых, он крайне эгоцентричен и постоянно навязывает окружающей среде культурные ассоциации:
— Воды цветочек голубой
растёт из кухонного крана
но ты заметил, ангел мой,
далёкий отблеск Иордана
над жалкой жэковской водой?
— Какая тусклая вода
Она сейчас совсем потухнет…
— Возможно — нет, возможно — да
но вифлеемская звезда
горит из лампочки на кухне
И этот знак, и этот свет
на полках, ходиках, посуде
такую музыку разбудит
что, если даже Бога нет
то всё равно — Он был и будет!
И в третьих, это застывший образ, без перспектив развития, и очень инфантильный (юноша бледный со взором горящим – хотя, если не ошибаюсь, автору за сорок).
***
Все поэты, которых я выбрал для разговора – люди известные, с именами и с поклонниками. От них не убудет от того, что я не присоединился к числу поклонников. Как всякий читатель я имею право на защиту своего «читательского пространства» от банальности и многозначительности. Которые, за редкими исключениями, стали постоянными атрибутами современной русской поэзии.
