Андрей Тавров
Окончил филологический факультет МГУ по отделению русской филологии. Работает на «Радио России». Главный редактор поэтической серии в издательстве «Русский Гулливер». Главный редактор журнала «Гвидеон». Член Пен-клуба и Союза писателей Москвы.
Автор поэтических книг, продолжающих и углубляющих поэтику метареализма, романов и эссе, посвященных проблемам поэзии. «Самурай» (2007, Арго-Риск), «Парусник Ахилл» (2005, Наука), «Часослов Ахашвероша» (Центр современной литературы, 2010 г.), «Проект Данте» (изд. Водолей, 2014), романы: «Кукла по имени Долли» и «Мотылек» (оба 2008, изд-во Эксмо), «Матрос на мачте» (2013, «Центр современной литературы»), воспоминания: «Сын Человеческий» (2014, Эксмо), книги эссе и статей: «Реставрация бабочки» («Духовное возрождение», 2011 г.), «Свет святыни» («Духовное возрождение, 2009 г.), «Письма о поэзии» (Центр современной литературы, 2011 г.)
Печатался в журналах «Новая Юность», «Комментарии», «Арион», «Октябрь», «Дружба народов», «Воздух», «Новый мир», «Знамя», «Плавучий мост», «Урал», участник антологий «Строфы века» и «Антология русского верлибра».
О ВОЗОБНОВЛЕНИИ ЭНЕРГИИ В ЛИТЕРАТУРЕ
На место умершего в литературе Бога вошли другие боги, одним из которых стал марксизм. Имена остальных разнообразны: самовыражение, антропологическое исследование, атеизм и т.д. Так или иначе, акцент перешел с более или менее неопределяемого «Бога» к вещам концептуальным, во имя которых совершается творческий, в основном, умственный, интеллектуальный труд писателя и даже поэта. Концепция же предполагает работу прежде всего интеллекта, соответствующего этой концепции. И даже поэты сначала определяют свою позицию: я – левый!, я – патриот!, я – структуралист! и т.д. После этого можно запускать энергию вдохновения, нанизывая строфы и строки как куски на шампур успокоительной пред-идеи. Но это не суть важно, я не собираюсь критиковать хоть какое-то направление. Я хочу только заметить, что, выйдя из сферы этического и укрепившись на последнем ветхозаветном бастионе Красоты, литература теряет не только энергию, но и в принципе неформулируемую, как и сама жизнь, основу, источник, откуда приходит то, чего иногда не ждет сам пишущий – непонятные метафоры, озарения, открытия на ходу – то что Мандельштам называл орудийностью, возникающей по мере написания, необъяснимыми ничем из области интеллекта соположениями, образами, метафорами.
Выйдя из сферы этического – литература теряет энергию, потому что энергия возникает из нарушения, из опрокидывания этического запрета и возвращения к нему для того, чтобы снова уйти от его канона. Но уберите канон – куда денется энергия противления – величайшая из всех, начиная с истории о Люцифере? Куда денется бунт Карамазова, Маяковского, Арто, Рембо? Исчезнет вместе с растворившимся каноном. Возникнет лишенный энергии верлибр в лишенной энергии поэзии. Ибо канон – этический и поэтический – носитель энергии, обладающий внутриатомными связями, способными испепелить обыденность, концептуальную успокоенность и слабость.
Мы будем слабеть как писатели все больше и больше, умножая горы исследований и теряя божественный свет энергии и жизни.
Мне кажется, пора остановить нелепую схватку между верующими и неверующими, среди которых не все так просто, ибо многие «неверующие» куда ближе к Источнику жизни, нежели «истинно православные» или «истинные католики». Но нам надо найти то, что обладает этическим смыслом для всех без исключения, потому что, проделывая дырки в сыре, пытаясь утверждать разрывчики, особенности, неповторимости, дырочки, мы почти уже уничтожили сам сыр и нам грозит голодная смерть, если мы не найдем единую основу жизни, в которой каждый – единственный.
Мне кажется, мы могли бы вернуться к тому, на чем в прошлом веке остановился Альберт Швейцер – музыкант, путешественник, врач, лауреат Нобелевской премии. Он назвал это – благоговением перед Жизнью.
Благоговение перед жизнью – это радость от лица матери, от неба в ковре звезд, от дружески протянутой руки, это боль от смерти, от бессмысленных споров, от войн и жертв, приносимых городами в лице оглупленных, в лице обездоленных, в лице убитых и загубленных.
Это этическая константа, это намного глубже любой концепции – благоговение перед жизнью. Для начала. Вот что стоит исследовать, но не как систему знаков, а как то, что этим знакам предшествует, как тепло матери или восход солнца. Как то, чем мы живы.
СМЕРТЬ И МУЗЫКА
Утраты и музыка, утрата и пение. Возникновение музыки из отсутствия. Вот тема, которая достаточно не проявлена. Нестерпимость отсутствия, которая столь велика и напряжена, столь несправедлива, что этот пробел, это зияние заполняется музыкой. Можно даже сказать, опережая миф о воскресении мертвых, что убитый герой или праведник, оставляя круг земных забот, уходя от страны света – оставляет за собой такую пустоту, такое фундаментальное ощущение несправедливости смерти, что изначальная природа мира или память о ней стремятся его воскресить любой ценой.
Словно бы в этот катастрофический миг смерти существа по природе своей бессмертного в тайниках одухотворенной природы происходит поиск всех возможностей для того, чтобы вернуть время вспять, чтобы отменить эту недолжную, потрясшую гармонию мира утрату. И невидимые нам силы, перебирая инструменты для отмены неправедной, невозможной для вечного существа и все же произошедшей смерти, и отбрасывая их за бессильностью – один за другим, внезапно натыкаются на музыку, на напев и находят его подходящим.
Находят, что в нем, в напеве и в музыке, есть та сила, которая отменит несправедливость смерти, ее недолжность, ее космический скандал. И музыка звучит…
Можно сказать, что сначала воскресение из мертвых происходит в форме музыки. Можно сказать, что плач по умершему – это он сам, воскресший – то его тонкое тело, те его звуковые «мощи», та его неуничтожаемая суть, которая уже прямо сейчас поселяет его рядом с нами, но в лучшем, в тончайшем из наших планов – в музыке нашего личного бессмертия, которая вложена в нас изначально.
В плане физическом мы не чувствуем этой музыки воскрешающего плача по мертвому – мы чувствуем только ее акустическую оболочку. Но ведь любая настоящая музыка этой акустической оболочкой не кончается, а лишь отворяет с ее помощью дверь, приглашает зайти внутрь того, что звучит как материальная, выстроенная из килогерц и вибраций мелодия.
Вот там-то все и происходит, ибо в нас заложен «звукосниматель» неакустической музыки, признанной пригодной для воскрешения из мертвых. В этом плане, скорее всего, пирамиды не столько архитектурные, сколько музыкальные сооружения, предназначенные для непрерывного поддержания звучащей и сокровенной музыки природы, для улавливания ее, чтобы из зерна мумии взошел живой человек.
Об этом роде воскресения говорят, не сговариваясь, все плачи над умершими, все заплачки, траурные мелодии, реквиемы… Все это уже не память по человеку – но сам человек, остающийся здесь, воплощаемый в тонкий план музыки.
Кто ее автор и создатель? Нет, не композиторы и фольклорные исполнители, но сам умерший и теперь в этой музыке воскресающий, совершающий первый этап воскресения. Это он создает музыку через музыкантов и певцов, это он присутствует сейчас в этой форме коллективного песнопения, поддерживаемый живыми движениями губ и струн хора и оркестра. А через них – всей физической природой, уходящей корнями в мир непроявленный, как Древо сефирот, которое часто рисуют корнями вверх – в небо.
Не будем забывать, что «Илиада», например, возникла, как об этом писал Вяч. Иванов, из плача по герою, по Ахиллу. Не стоит также считать миф о Лине второстепенным рядом с мифом о его брате Орфее. По одной из версий певец и поэт Лин был убит Аполлоном. Но суть здесь в том, что музыка его была настолько прекрасна и совершенна, что, когда она умолкла, природа погрузилась в столь глубокое молчание, столь глубокую тишину, столь бездонное безмолвие, что дошла до тех бездн, откуда она сама творится из «ничего». И вот, коснувшись их, она снова зазвучала той первоначальной мелодией, которая не может умереть, ибо она приходит из ниоткуда, из «сердца мира» по выражению Ницше. Природа запела и зазвучала над убитым героем, рождаясь снова и рождая снова его самого. Стих Мандельштама «мы напряженного молчанья не выносим» это лишь предисловие к финалу первой Дуинской Элегии, которая тоже не до конца разглядывает реальность воскресения в форме музыки и все же движется в том самом направлении.
Но мы поневоле
Ищем тайн, ибо скорбь в сочетании с ними
Помогает расти. Как тут быть нам без мёртвых?
Говорит нам сказанье, что плач о божественном Лине
Музыкой первой потряс оцепенелую глушь.
Юного полубога лишилось пространство, и в страхе
Пустота задрожала той стройною дрожью,
Которая нас утешает, влечёт и целит.
(в переводе В. Микушевича)
Хочется добавить: целит и воскрешает. Начинает работу по преодолению придуманной и созданной людьми смерти. И если трагедия происходит из духа музыки, то не стоит забывать и о том, что сама музыка это отрицание смерти на деле. Первый этап воскресенья. Возможно, это и есть причина ее возникновения.
ФАКТОР ИКС
Однажды я понял, что самолет летит на Законе, на знании и использовании принципов аэродинамики и т.д., а майский жук и утка, не способные развить достаточную подъемную силу, летят на истине. На истине летят также звезды, вокруг центра Галактики, йоги и святые, способные отрываться от земли, или, например, Вацлав Нижинский.
Дзенские мастера отрывают без усилия от земли огромные камни и несут их, мотивируя это тем, что они согласуются с «природой вещей».
Далее я прихожу к выводу, что то, что мы называем физическим законом, это способность истины (Бытия) некоторое время в определенных условия вести себя определенным повторяющимся образом. Физика считает такое повторение залогом незыблемости того или иного закона, но это лишь временная игра истины, которая может смениться другой, с другими законами.
Для самой истины законов не существует, ибо она находится в неконцептуальном измерении, она и есть неухватываемая мыслью Жизнь.
Итак, можно сказать, что мы живем в двух основных мирах, вставленных друг в дружку как матрешки. Это мир истины и мир закона. Миру истины свойственны естественность, безвластие, свобода, бесконечность, вневременность, невладение, бескорыстие. Это обычные проявления такого мира, когда он воплощается в ту или иную форму мысли и действия. Все это не подлежит фиксации.
Мир закона – характеризуется магическим подходом к окружающей действительности и опирается не на безграничную Жизнь, а на ограниченную и придуманную эгоистическую личность, которая может быть (и чаще всего есть) коллективной. Магия – это стремление манипулировать высшими силами (включая природные) с целью добиться определенного результата. Впервые об этом написал, кажется, Фрезер в «Золотой Ветви». Из магии, пишет он дальше, выросла современная наука, стоящая на службе все того же эгоистического лозунга: хочу, чтобы было по-моему.
Итак, второй мир, подчиненный эго, – это мир науки, магии, власти над природой и людьми («воля к власти» как вещь в себе по Ницше). Это мир твердых вещей и твердых законов. Это мир иллюзий. Ибо это мир – временный, про который сказано, что «и это пройдет». И именно со вторым миром эгоистическое сознание отождествляет свою среду обитания.
Два этих мира переплетены в человеке. Как бы он не пытался отрицать свой неухватываемый и неконцептуальный первый мир, избежать до конца его не удается, ибо он и есть основа человеческой жизни. А вот выбежать на время из него вполне возможно.
Но в человеке есть и непреходящее, реальное. Оно живет не в отождествлении с мыслью или представлением, а в открытости Бытию, самой Жизни как она есть. Вечное в человеке это и есть Жизнь, как она есть прямо сейчас.
Я уже сказал, что иногда эти два мира почти совпадают, например, в долгом действии какого-то закона, который потом отменяется в игре Жизни, а ученые продолжают открывать все новые и новые области, так как старые представления на определенном уровне сознания (таком как уровень сознания, например, автора теории относительности), перестают работать. И процесс научного освоения в силу этой погони концепта за неконцептом – бесконечен.
Эти два мира проявляют себя не только в обыденной жизни – от кухни до политических и экономических войн, но и в творчестве.
Есть творчество, которое летит не на законе, а на истине, на факторе Х, который все время ускользает от науки, пытающейся создать цельную картину мира. Но ощутить этот фактор концептуально невозможно, в него можно лишь войти. Собственно, войти в него, это и значит войти в свою собственную природу и держаться ни на чем, как левитирующий йог или утка. Они не противоречат Жизни, и взамен жизнь дает им себя и свою возможность свободы.
Эго – противоречит жизни, блокирует ее – ему для проявления и манифестации нужен закон, концепт, самолет, летающий «по науке», а не по природе. И это иной полет, заметим, что махолет, близкий к природе, наука так и не смогла запустить, как следует, а утки делают это без труда и усилия.
Строго говоря, в письме переплетаются оба мира, присутствуют обе матрешки, но акценты расставлены по-разному.
Писатели, ставящие акцент на «матрешке истины», это Новалис, Рильке, Пастернак, Хлебников, Целан… Но и почти все большие поэты используют фактор Х, опровергающий закон, потому что он из другого мира, из мира нашей глубинной природы, а закон (тоже отчасти нужный и полезный) работает все же на поверхности нашей жизни, на поверхности вещей.
«Флейта-позвоночник» – выражение с фактором икс. То же можно сказать о метафоре «Русь – ты вся поцелуй на морозе» или о высказывании «в сухой реке пустой челнок плывет». Уйти от фактора Х практически невозможно, это все равно, что отрицать существование своего сердца, обеспечивающего кровообращение. Но делать вид, что сердца нет, вполне даже возможно. Особенно в мире роботов.
Робототизация поэзии началась сравнительно недавно, подстраиваясь под развитие современных технологий. Удивительно, но никому из творящих на этом поприще не удается прогнать фактор Х до конца. Эти стихи все еще странно красивы. Наверное, потому, что за законом и технологиями все еще прослушивается звук работающего сердца, а не писк робота, и сочетание это, отражая картину сегодняшнего мира, дает нежданный, волнующий и печальный эффект, ради которого, как кажется, такие работы бессознательно и предпринимаются их авторами.
И еще констатирую, что для пишущих в неконцептуальном мире письмо и не-письмо равноценны.
