Метелица Кирилл (родился в 1990, в Витебске). Студент Исторический факультет ВГУ им. П.М. Машерова. Проживает в Витебске.
МОГИЛА ПАУНДА
В год, когда некий советский писатель
получил Нобелевскую премию
за изящество и красоту братоубийства,
Эзра прибыл в Вестминстерское аббатство,
дабы проститься с великим
англоязычным поэтом.
Хранили молчание
отсыревший траурный воздух
и пожелтевший мрамор.
Лицо старика,
грубое, как местная архитектура,
медленно каменело. И катаракта
мешала воочию видеть конец модерна.
Пройдет семь лет
и уже о самом Паунде скажут,
что это всего лишь смерть,
в Венеции, как у Томаса Манна.
К этому времени в его письмах
местоимений станет значительно больше,
нежели прилагательных
и горло будет тянуться к ножу
преимущественно по привычке.
В день похорон
четверо гандольеров
в черных плащах и масках
сушили глаза и вёсла,
доставив усопшего на Сан-Микеле.
В эпоху неправильной геометрии
боги умерли, поэтому за Харона
выполняли работу люди
не лишённые сантиментов,
но чуждые лёгкости
и совершенство формы.
Скромный надгробный камень
и ещё более скромные эпитафии.
Неизвестно, как к отнесся к такому соседству
уснувший рядом Стравинский;
говорят, что и после смерти
женскому обществу
он отдавал предпочтение
более, чем мужскому.
Впрочем, и Паунд тоже.
* * *
Я не знаю,
какого чёрта со мной сроднился
пригород, где из одного в другое
поколенье передавался, как по цепочке,
твой генный код. Где, воздевая ветви,
старая груша тихо роняла наземь
тяжёлые капли плодов.
Но, увы, чем дальше
ты от меня, тем ближе мне эта местность.
Говорю с уверенностью, не глядя,
что жизнь намного длиннее,
чем может позволить память.
И теперь, сгребя в охапку сухой остаток —
обрывки дней, эпистолярную макулатуру,
редкие фотографии, твой голос — буду
таскаться с этой поклажей
как погорелец от дома к дому,
и вдогонку мне будет нестись наверно
одно лишь ёмкое:
“Будь ты проклят!”.
КОНЕЦ ЭПОХИ
Говорят,
что я вырос
при последней диктатуре
в Европе.
Мне не на что жаловаться,
ведь я
не сторонник демократии
и мне наплевать
на права человека,
если речь идёт
не обо мне.
Пока я пробовал жить,
влюбляться,
принимать наркотики
и совершать попытки самоубийства,
чистить карманы прохожих,
кормить кота,
и обдумывать планы женитьбы,
другие
митинговали,
за чей-то счёт
разъезжали по заграницам,
писали друг на друга доносы,
обращались к адвокатам
и вонючему мировому эстеблешменту.
Будет время,
на эту землю
придут чужие солдаты,
которые установят
новые правила жизни
под дулами автоматов.
И те,
кто кричали громче,
получат райскую жизнь,
не совершив попытки
лично её добиться.
Тогда мне опять повторят,
что я вырос
при последней диктатуре
в Европе,
что я совершил преступление,
пытаясь
хоть как-то
жить.
…Я не знаю,
когда всё рухнет,
но чувствую,
как на шее
затягивается петля
заката целой эпохи.
МЕЧТЫ ОБ ИСПАНИИ
памяти А.Б.
Этот тореро
не совладал
с быком.
Слишком уж он
махал
красной тряпкой
жизни.
Испания
засела в нём
как игла,
что торчала из вены
в день,
когда он был найден
мёртвым
на съёмной квартире
в Москве.
Номер первый
в списке
моих мертвецов.
Что ж,
в конце концов,
ветви
у древа жизни
крепки настолько,
что выдержат
ещё ни одного
повешенного.
Два года спустя
я нашёл
среди книг
открытку —
грудастую девку
стоящую на Гран Виа.
На обороте надпись:
“Фиеста длиною в жизнь”
Я выбросил её
к чёрту.
Мечты об Испании
кончились
на передозе.
Героиновая фиеста
длиной в полгода.
…Помню,
мы пили вино,
смеялись
и наши глаза
бегали по углам,
как крысы.
* * *
Итальянский неореализм
Сапоги, сапоги, нецелованная рука,
синема — построение чёрно-белых картинок в ряд,
хрупкая шея, обвитая лапами старого паука —
любовника из Милана,
караул итальянских солдат.
Волны страсти — удар и потом откат.
Канарейка в клетке, разглядывание гениталий в лорнет.
Высадка в Сицилии, лобные кости Бенито, фашистский совет,
бомбардировки, вступление русских в Белград.
/Родная, мы уходим из Югославии навсегда,
надави на жалость и Тито тебя не тронет./
Вещи собраны. Снова перед глазами Милан
и лобные кости Бенито, повешенного вниз головою.
Спустя десять лет — он крупный промышленник,
совсем уже дряхлый, ворочает миллионы.
Она — домработница у партработника в Приштине,
молода, но лицо в морщинах, плюс сделано два аборта,
Череда сюжетов.
Кавани сняла бы их встречу в здании венской оперы,
Висконти замучал, довёл бы до самоубийства.
Пазолини бы сделал притчу с точки зрения коммуниста,
Антониони не думая, обоих пустил бы по миру.
В жизни всё проще. Канарейка давно уж сдохла, лорнет в музее,
гениталии у венеролога, русских нет в Югославии.
Он на старости лет женился, естественно на молодой,
и умер на вилле, окружённой садами с камелиями.
Она же, схватив воспаление лёгких,
поднимала в последний день жизни за здравие
стеклянный стакан, наполненный ржавой водой.
* * *
зажрались
тюки на подводах — табор уходит в бегство
и к голодному горлу подходит кровавый комок
воспалённому глазу я оставляю в наследство
из обрезанных мойрами ниток
разлагающийся моток
то ли цокот копыт то ли марш солдатских сапог
по периметру площади
грудной переломанной клетки
идёт к чёрту меняя
изящный армейский слог
доедать эту падаль — человеческие объедки
жизнь забила ключом через порванную аорту
на алтарь пены дней возлагаются гекатомбы
чтобы выломать из суставов
дорогу к последнему порту
где заждался седой инквизитор
в плаще лейтенанта Коломбо
дышит соплами Ада старый душеприказчик
можешь сесть за решётку или за мемуары
отложить их подальше в стол или долгий ящик
только помни — патронов хватит
каждой твари в затылок пару
вырви веки увидишь
всю панораму действий
и разложишь по атомам самой прямой наводкой
это легче и проще чем в перемене бедствий
подвывая дворнягам
запивать свои слёзы водкой
