Алексей Мошков — литературный критик, журналист. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, магистр литературного творчества. Публиковался в журналах «Лиterraтура», «Homo Legens». Живет и работает в Великом Новгороде.
Милостивый мелос
(О книге: Елена Пестерева. В мелких подробностях. – М.: Воймега, 2018)
Утверждение своего существования путём репрезентации фактов внутренней реальности через вербальную фиксацию – в этом и заключается исходный, по крайней мере, для самого пишущего, смысл лирической поэзии, то есть поэзии, не претендующей ни на что, окромя высказывания как такового – замкнутого, но в то же самое время самодостаточного и разворачивающегося/расширяющегося, как Вселенная. Объективируя события внутреннего мира, в свою очередь являющиеся отражениями мира внешнего, вынося их за пределы своего психического пространства, поэт утверждает существование этих самых событий, тем самым и своё собственное.
Таким образом, для адепта изящной словесности картезианское «я мыслю, следовательно, существую» трансформируется в «я пишу, следовательно, существую», когда сам акт трансляции приобретает экзистенциальный дискурс, служащий не только подтверждением, но и оправданием существования. Причём содержание послания в этом плане принципиального значения не имеет, подчас сближаясь с самой жизнью, которая и состоит по большей части из череды тех вещей/событий, вся совокупность которых в их заданной периодичности и зовётся повседневностью. И вот она-то в своей наготе и безыскусности и была взята Еленой Пестеревой в качестве «предмета исследования», результатом которого и стала её книга стихотворений «В мелких подробностях».
И, надо отдать должное, название книги, с одной стороны, задаёт калибр оптики, с другой – очень точно отражает её содержание. Пестереву интересуют сугубо «мелкие подробности» жизни, столь, казалось бы, обыденные и незначительные, что другой не обратил бы на них внимания, а обратив, тотчас бы о них позабыл. Но для Пестеревой незначительных вещей нет. Она внимательна к мелочам, как хороший врач к незначительным симптомам, по которым только и можно определить недуг пациента. Что она демонстрирует, если не сказать манифестирует, уже в первом тексте, когда её зрение фокусируется на таком пустяке, как абрикосы в июне. И сама поэтесса – и семантически, и интонационно – подчёркивает обыденность, заурядность происходящего:
потому что июнь и положено есть абрикосы
даже если не очень купи полкило или больше
потому что спасибо не надо да ладно оставьте
только мягких которые можно одними губами
и колючие косточки эти шершавая кожа
остаётся на нёбе
И вот это отсутствие позёрства, кичливости – оно располагает, вызывает доверие, как бы являясь свидетельством подлинности. Что даёт читателю возможность/право воспринимать её книгу как лирический дневник, не отвлекаясь на сомнения. Тем более что следующие тексты подтверждают эту установку. В оптический прибор поэтессы может попасть всё что угодно – то, что, казалось бы, уж никак не соотносится с таким высоким делом, как изящная словесность, например, защита капусты от вредителей-насекомых:
Две недели переждать – и тебя отпустит,
Две недели пережить – и пройдёт само,
Это давняя война за ряды капусты
Человека с червяком, гусеничкой злой.
Не писать, не говорить, не читать, не думать,
Если память не кормить – тут неглубоко.
Две недели – пустяки, и – как ветром сдует,
И отшутится цветной лёгкой шелухой.
Так ведёшь свою войну скорлупой яичной,
Пестицидами, золой, мыльным порошком,
Но капустница летит из дырявых листьев
Бледным символом любви, маленьким божком.
Или дачное воспоминание (что может быть банальней, к тому же сколько их уже было – таких воспоминаний?):
когда-то лиличкина дача
за переездом в глубине
малиновый катался мячик
по перекопанной земле
и было холодно и тошно
за разговорами и без
и под дождём кричала кошка
чтоб ей открыли наконец
и ветер за неё мяукал
дверной приподнимая крюк
и страшно в дом пустить а ну как
запрыгнет спящему на грудь
Все, что нас окружает, что входит в нашу жизнь, – достойно того, чтобы быть воспетым, как бы утверждает поэтесса, доказывая это текст за текстом. Отсюда, поскольку повседневность в разрезе коммуникации субъекта с реальностью определяется размеренностью и автоматизмом, если не сказать механичностью, логически вытекает и отсутствие надрыва, трагизма, которое – что не очень характерно для поэтической традиции в принципе – оборачивается оптимизмом:
потому что ещё будет столько тебе и не снилось
потому что ты счастлив и трусишь сознаться сознайся, –
так Пестерева заканчивает тот текст, которым открывает книгу.
Или вот ещё пример:
какой волшебной жизнью жили
читали книжку про Луну
пекли коврижку полог шили
где рыбы круглые по дну
сидели птички-невелички
карниза ниже выше глаз
и амадины ли синички
малиновки будили нас
и звонко тренькала посуда
вся в розовом луче насквозь
когда рассеянное утро
в невероятный раз сбылось
как сладко плакалось и пелось
во сне спросонья перед сном
как будто милостивый мелос
орфей с морфеем вносят в дом
С Орфеем все понятно и так: как символ вдохновения, он играет основополагающую роль в утверждении существования поэта в целом и Пестеревой в частности. С Морфеем несколько сложнее.
Сон в поэтической системе Пестеревой играет весомую роль, как, пожалуй, и вообще в жизни человека: на седьмые-восьмые сутки без сна наступает смерть. Сон в какой-то мере уподобляется поэзии, как бы являясь её разновидностью. Однако в семантическом плане поэтесса решает не использовать весь метафизический потенциал сна (зыбкость, призрачность происходящего, переход в иное измерение и так далее), ограничиваясь лишь отсылкой к внутриутробному раю:
Засыпаешь в тёплой ванне,
Словно плод в просторной маме…
Поэзии Пестеревой вообще не слишком свойственна рефлексия. В ряде текстов поэтесса пытается привнести нотки элегичности, но это выходит не особенно впечатляюще и определённо вторично:
никаких ему не будет райских врат
вечных мук не будет тоже никаких
Во-первых, такая концовка (логику-то ещё никто не отменял) не вытекает из:
потому что кризис веры пережит
и никто его уже не бережёт
человечек переходит на режим
при котором каждый день наперечёт
и внезапно открываются глаза
на текущее по пальцам молоко
зло косится беспокойная коза
и подойник заполняется легко
и становится не страшно умирать
целиком до самых клеточек тугих
А во-вторых, в этом отчётливо слышится Бродский, у которого в стихотворении «Похороны Бобо» куда более обоснованно и ёмче, сильнее: «Наверно, после смерти – пустота. / И вероятнее, и хуже Ада».
С Бродским у Пестеревой вообще непростые отношения. Несколько раз она отсылает к его произведениям, но всякий раз неудачно: её тексты от этого только страдают, теряя естественность и органичность. К примеру: «Это первое тонкое время, / И его не хватает на всех», – пишет она. Мало того, что сама фраза вызывает лёгкое недоумение (время что, пирог, чтобы его не хватило на всех?), реминисценция из «Сидя в тени» кажется совершенно необоснованной»: «…ангелы – не комары, / и их не хватит на всех». В сравнении с Бродским у Пестеровой звучит слабо и не очень – снова же! – логично.
Все попытки поэтессы уйти в область мысли с треском проваливаются. Так, допустим, расхожее «все в одну яму ляжем» в интерпретации Пестеровой звучит так: «…тебя повезут / Хоронить при любой погоде» – что практически подчистую снимает философские коннотации. Но без них и, главное, без попыток их привнести – её стихи куда гармоничнее.
Однако эта тяга к «мелким подробностям», слегка разбавленным сильно выбивающимся из общего ряда стихотворением «Анна», написанным в повествовательном (угадывается влияние Анашевича) ключе, уже где-то к середине книги начинает утомлять, и сам собой в голову приходит закономерный вопрос: зачем, для чего было выдавать весь этот массив? Подборка из 10-15-20 лучших текстов смотрелась бы гораздо мощнее. Ответ даётся в конце книги – из «разговоров с богом»:
я говорю был кромешный ужас
он говорит было столько счастья словами не описать
я говорю я была уверена что не выживу
реки крови говорю горы трупов до сих пор жутко
он говорит не вводи меня в подробности наговорю ерунды
больше всего я хотела чтоб кто-то вынул меня
достал меня оттуда и спас
И вот здесь, в этом месте понимаешь: зачем Пестерева с таким чуть ли не маниакальным, почти патологическим упорством фиксировала «мелкие подробности» быта.
Трансляция есть акт утверждения существования, но существование, по Сартру, означает заброшенность в мир, в хаос – о чём поэтесса и пишет. И в этом плане быт, повседневность приобретают форму защиты от хаоса. Ибо повседневность есть прежде всего структура, что является противоположностью хаоса. Структура защищает от ужаса неведомого и непознанного, страха небытия, наконец, давая бессмысленному происходящему некий смысл и опору. И вот именно в этом поэтесса ищет и находит спасение. Так «В мелких подробностях» становится документом, свидетельствующим о победе над ужасом существования и одновременно являющимся утверждением этого самого существования.
В этом, пожалуй, заключается главное достоинство книги, если рассматривать оную прежде всего в концептуальном ключе. Здесь надо отдать поэтессе должное: тексты, не претендующие на глубину/прорыв ни в содержательном, ни в формальном отношении, в своей совокупности выстраиваются, если вдуматься, в довольно стройную поэтико-философскую систему. Но если единожды это можно посчитать удачей, что так и есть, то на второй раз – это уже не пройдёт, ибо быт – вещь опасная. Вещь, антагонистичная духу поэзии, являющемуся как раз мечом против повседневности и размеренности существования. Излишнее же увлечение бытом несёт серьезный риск – риск того, что меч будет перекован на что-нибудь более полезное в хозяйстве. То есть поэзия потеряет саму себя, превратившись в некий придаток, элемент повседневности. А не для этого, надо полагать, «милостивый мелос / орфей с морфеем вносят в дом».
